Луцилий
| Гай Луцилий | |
| Gaius Lucilius | |
| Дата рождения: |
180 – 148 г. до н.э. |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: |
102 – 101 гг. до н.э. |
Гай Луцилий (180 или 148 год до н. э., Сесса-Аурунка, Италия — 102—101 год до н. э., Неаполь) — латинский поэт, создатель римской сатиры. Из его произведений сохранилось более 1300 строк. Двоюродный дед Помпея Великого[1].
Биография
Уроженец города Сесса-Аурунка в Кампании, Луцилий был выходцем из богатой семьи, владевшей землями на юге Италии вплоть до Сицилии. Вначале Луцилий предпочел управлять своими владениями и остаться в стороне от политической карьеры. Как гражданин он проявил себя лишь участием в войне против Нуманции в 133 году. По словам Веллея Патеркула, Луцилий воевал там под командованием Сципиона Эмилиана[2]. Затем поэт переехал в Рим и провел там большую часть своей жизни. Судя по сообщению Горация, поэт принадлежал к всадническому сословию[3].
В Риме он примкнул к кружку Сципиона Эмилиана Африканского Младшего, вместе с Лелием, Семпронием Тудитаном, Панетием и др. Из Горация мы узнаем, что Луцилий был в дружеских отношениях с Сципионом и Лелием, и восхвалял их в своих сатирах. Отрывки из его книг явно свидетельствуют о том, что они были написаны при жизни Сципиона. В некоторых из них он предстает перед нами как непосредственный участник диалогов. «Percrepa pugnam Popilli, facta Corneli cane» («Возвести о битве Попиллия и пой о подвигах Корнелия»), где говорится о поражении Марка Попиллия Лената в 138 г. до н. э., противоречит последующим успехам Сципиона, и свидетельствует о том, что запись была сделана в то время, как новость о захвате Нуманции была еще свежа.
Иероним утверждает, что Луцилий жил с 148 до н. э. по 103 (102) г. до н. э.[4] Однако очень маловероятно, чтобы Луцилий служил в армии в возрасте четырнадцати лет, и еще более маловероятно, чтобы в таком возрасте он был близким другом Сципиона и Лелия. Кроме того, трудно представить, чтобы в столь юном возрасте (15 лет) — то есть между 133 г. до н. э. и 129 г. до н. э. (годом смерти Сципиона) — он мог стать основателем нового жанра, который требует зрелости суждений и опыта. Слова Горация, которыми он описывает яркую жизнь, характер и мысли Луцилия едва ли могут относиться к человеку, который умер в возрасте сорока шести лет[5]. Таким образом, в настоящее время истинным годом рождения Луцилия считается 180 г. до н. э.
Луцилий был первым поэтом достаточно благородного происхождения, в отличие от Энния, Плавта, Теренция или Акция и, очевидно, римским гражданином[6]. Он обладал глубокими познаниями о политической и социальной жизни своего времени, пользовался авторитетом в философских кругах[7]. О популярности, которой пользовался Луцилий при жизни, говорит тот факт, что он был удостоен пышных публичных похорон, несмотря на то, что не занимал государственных должностей и не принадлежал к сенатской аристократии.
Сатиры
Считается, что Луцилий начал свою поэтическую карьеру, пародируя язык эпической и трагической поэзии[8]. Он высмеивает слишком частое употребление греческих слов наряду с простонародным языком: по Луцилию нужно говорить на хорошем столичном (urbane) латинском языке. Луцилий не только создал новый жанр литературы, который, в отличие от уже существовавших, затрагивал повседневную жизнь, политику, войны, денежные расходы, правосудие, еду и выпивку, скандалы и пороки — словом всё, что касалось общественной и частной жизни Рима последней четверти второго века до н. э. Писал он в откровенной и независимой манере[9] с искренним желанием разоблачить беззаконие и некомпетентность правителей, пороки среднего класса.
Неизвестно подвергались ли Сатиры Луцилия редакции при публикации. В любом случае, после его смерти осталось собрание из 30 книг, в которых содержится 1378 стихов. В книгах 26 — 30 содержатся самые ранние тексты, написанные в период с 131 по 126 года. Как и у Энния и Невия в них сочетаются разные размеры (трохаический септенарий, ямбический сенарий и др.) в соответствии со значением слова satura («смесь»). Книги с 22 по 25, написаны элегическим дистихом, но до наших дней они почти не сохранились. Книги с 1 по 21 — более поздние по времени; для их написания поэт выбирает гекзаметр, который после этого и становится окончательно размером сатуры. и в критической манере описывают различные сюжеты. Задавая четкие рамки насмешке, которая ранее появлялась лишь в комедии[10], Луцилий создает единственный исконно римский жанр — римскую сатиру[11]..
Иногда сатиры принимают форму диалога. Луцилий часто пишет от первого лица и повествует о своих путешествиях, приключениях и забавных сценах, которые он наблюдал либо сам становился их участником. Некоторые фрагменты[12] явно показывают, что Гораций подражал Луцилию не только в способе выражения, но и в форме изложения, а также в темах затрагиваемых сюжетов и типах характеров и пороков, которые становились объектом насмешек.
Луцилий — убежденный холостяк. Он полагает, что жена — «приятное зло» (dulce malum)[13].
Позднее, кроме Горация, в жанре сатиры (сатуры) работали Персий и Ювенал.
Содержание сатир
Первая книга высмеивает заседания римского сената, вторая — комментирует судебный процесс над двумя ненавистными Луцилию людьми, третья рассказывает о путешествии Луцилия на Сицилию, в девятой речь идет об орфографии.
Напишите отзыв о статье "Луцилий"
Литература
- Marx, F: C. Lucili Carminum Reliquiae (Teubner, Leipzig) vol.I Предисловие и текст (1904), vol.II Комментарий (1905)
- Cichorius, C: Untersuchungen zu Lucilius (Berlin, 1908)
- фон Альбрехт, Михаэль. История Римской литературы. М., ГЛК. 2003. Т.1, с.287-304.
- Christes, J: «Lucilius. Ein Bericht über die Forschung seit F. MARX (1904/5)», in H.Temporini (ed.) ANRW I.2 (1972), 1182—1239
- Krenkel, W A: «Zur Biographie des Lucilius», in H.Temporini (ed.) ANRW I.2 (1972), 1240—1259
- Gruen, Erich S: Culture and National Identity in Republican Rome (Cornell University Press, 1992), especially chapter 7: «Lucilius and the Contemporary Scene», 272—317
Примечания
- ↑ Порфирион, Hor. sat. 2, 1, 75
- ↑ Веллей Патеркул, 2, 9, 4.
- ↑ infra censum Lucili
- ↑ Иероним, chron. a. Abr. 1915
- ↑ «quo fit ut omnis Votiva pateat veluti descripta tabella Vita senis» Sat. 2. 1, 33
- ↑ Cichorius C. Untersuchungen zu Licilius, Berlin 1908. S.14-22
- ↑ фон Альбрехт, с. 289.
- ↑ См. например, стих 4 M., который совпадает с вергилиевым Aen. 9, 227 и, следовательно, восходит к Эннию.
- ↑ Он позволяет себе критиковать Сципиона (фрагмент 964 М.) и его друзей, может и хорошо отозваться о его противниках (фрагменты 691 и 694 M.).
- ↑ о связях поэта с комедией см. Гораций, sat. 1, 4, 1-8
- ↑ По словам Квинтилиана, «вся сатира — наша» (то есть римская). Inst. orator. 10, 1, 93
- ↑ I.5, II.2
- ↑ фрагмент 1907 M.
Отрывок, характеризующий Луцилий
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.
Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
