Гай Теренций Варрон

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Гай Теренций Варрон
лат. Gaius Terentius Varro
монетарий Римской республики
дата неизвестна
квестор Римской республики
дата неизвестна
плебейский эдил Римской республики
дата неизвестна
курульный эдил Римской республики
дата неизвестна
претор Римской республики
218 год до н. э.
консул Римской республики
216 год до н. э.
проконсул Пицена
215 - 213 годы до н. э.
пропретор Этрурии
208 - 207 годы до н. э.
легат
203, 200 годы до н. э.
триумвир по выводу колоний
200 год до н. э.
 
Рождение: III век до н. э.
Смерть: II век до н. э.
Род: Теренции
Отец: Гай Теренций Варрон

Гай Тере́нций Варро́н (лат. Gaius Terentius Varro; умер после 200 года до н. э.) — римский политический деятель и военачальник, консул 216 года до н. э. Принадлежал к социальным низам и сделал карьеру демагога, став к 217 году до н. э. одним из руководителей демократического движения в Риме. В 218 году занимал претуру. Стал консулом в 216 году, в критический момент Второй Пунической войны. Вместе со своим коллегой Луцием Эмилием Павлом собрал огромную армию для решительной схватки с Ганнибалом и возглавил её в день битвы при Каннах, но противник смог окружить римлян, несмотря на их численное превосходство, и большей частью уничтожить. Гай Теренций спасся бегством с немногими спутниками.

В последующие годы Варрон продолжал участвовать в войне с Карфагеном. В 216—215 годах до н. э. в качестве консула и проконсула он командовал войсками в Апулии, в 215—212 годах — в Пицене. В 208—207 годах Гай Теренций с полномочиями пропретора подавлял антиримское движение в Этрурии. В 203 году он участвовал в дипломатической миссии в Македонию, в 200 году возглавлял посольство в Карфаген и Нумидию. В последующие годы он уже не упоминается в источниках.





Биография

Происхождение

Капитолийские фасты указывают преномены отца и деда Гая Теренция — Гай и Марк[1]. При этом Гай Теренций-младший стал первым носителем когномена Варрон (Varro)[2]. Источники сообщают о его «подлом» (низком) происхождении: согласно Ливию, Гай-старший был мясником, который сам разносил свой товар, «и сын прислуживал ему в этом рабском занятии»[3]. Валерий Максим тоже сообщает о мясной лавке и о том, что будущий консул «вскармливался в самом ничтожном окружении»[4]. Плутарх ограничивается указанием на то, что Варрон принадлежал к «малозначительному роду»[5]. Историки признают, что Гай Теренций был выходцем из социальных низов[6][7].

Начало карьеры

Рождение Гая Теренция историки датируют приблизительно 250 годом до н. э.[8] Его первые упоминания в источниках связаны с Иллирийской войной 229—228 годов до н. э. Примерно в эти же годы Варрон занимал должность монетария[2], а в дальнейшем, по словам Ливия, начал движение по cursus honorum: он занимал должности квестора, плебейского эдила, курульного эдила[9]. Точные даты неизвестны[10], но Г. Самнер предположил, что это могли быть 222, 221 и 220 годы до н. э. соответственно[8]. В карьере Варрону помогали накопленные его отцом деньги и талант оратора: он привлёк к себе внимание, произнося речи в защиту плебса и против знати[6].

В 218 году до н. э., в первый год Второй Пунической войны, Гай Теренций был претором[11]. Он занял ещё более видное положение в составе римской элиты после того, как в битве у Тразименского озера (июнь 217 года до н. э.) погиб один из вождей плебса Гай Фламиний: эта смерть сделала Варрона, по словам И. Шифмана, «одним из руководителей демократического движения в Риме»[12]. Когда народный трибун Марк Метилий несколькими месяцами позже выступил с предложением уравнять в полномочиях диктатора Квинта Фабия Максима и начальника конницы Марка Минуция Руфа, Варрон единственным из сенаторов поддержал эту инициативу[13][14].

Выборы консулов на следующий год (216 до н. э.) вызвали резкий всплеск внутриполитической борьбы. Поражения, понесённые римской армией в Ганнибаловой войне, в очередной раз обнажили противоречия между знатью и широкими слоями плебса. На первую консульскую должность претендовали патриции Марк Эмилий Лепид, Луций Манлий Вульсон и Публий Корнелий Меренда, а также знатные плебеи Марк Элий Пет и Гай Атилий Серран. Но победу одержал Варрон; в этом ему помог народный трибун Квинт Бебий Геренний, приходившийся ему родственником. Тогда представители сенатской «партии» сплотились вокруг кандидатуры Луция Эмилия Павла, который благодаря этому стал вторым консулом[7]. В результате коллегами стали люди с совершенно разными взглядами на то, как следует вести войну: если Варрон был за наступательную стратегию, то Павел вслед за Квинтом Фабием выступал за действия в обороне и выжидание[15][16].

Кампания 216 года до н. э.

В историографии существует предположение, что на какое-то время в Риме победила идея разгромить Ганнибала в одном сражении. Об этом говорит мобилизация к лету 216 года до н. э. огромной армии, которая для оборонительной войны не была бы нужна[17][18]. Полибий и Ливий сообщают о 86—87 тысячах воинов[19][20], а Плутарх — даже о 92 тысячах[5], помимо которых были ещё четыре легиона в Риме и в Галлии[21]. Было решено, что консулы будут командовать армией попеременно, меняясь через день. Такое решение антиковед Е. Родионов считает доказательством того, что взгляды Павла и Варрона на способ ведения войны не различались так сильно, как это изображают источники: в противном случае для Луция Эмилия логичнее было бы настоять на разделении армии[22].

О кампании 216 года до н. э. известно не очень много[23]. Полибий и Ливий предлагают две версии событий, предшествовавших битве при Каннах. Согласно Полибию, Ганнибал двинул свою армию к городу Канны в Апулии, и стоявшие здесь лагерем проконсулы обратились к сенату за инструкциями; сенат же направил на соединение с ними Павла и Варрона, получивших приказ дать генеральное сражение. При сближении двух армий произошёл ряд стычек, в которых перевес был на стороне римлян, но битва не начиналась из-за сдержанной тактики Луция Эмилия. В конце концов Ганнибалу, оказавшемуся запертым в долине реки Ауфид, удалось спровоцировать Варрона в день, когда последнему принадлежало командование, вывести римское войско из лагеря для боя[24].

Ливий пишет, что кампания началась с объединения двух римских армий — консульской и проконсульской. В случайной стычке римляне нанесли большие потери карфагенским фуражирам, но Луций Эмилий, боясь засады, остановил наступление. Позже Ганнибал, у которого заканчивалось продовольствие, действительно организовал засаду, но его замысел не удался из-за осторожности Павла, выславшего вперёд разведку, и из-за перебежчиков. Только тогда карфагенская армия ушла в Апулию, к Каннам, и здесь Варрон в первый же свой день командования переправил армию через Ауфид и начал битву[25].

Мнения по этому поводу в историографии расходятся: одни учёные считают более правдоподобной версию Полибия[26], другие — версию Ливия[27][28].

Битва при Каннах

В сражении, состоявшемся 2 августа 216 года до н. э., у римлян был подавляющий перевес в пехоте (правда, две трети легионеров были новобранцами). На этом и был основан план битвы, составленный Варроном — возможно, при участии Луция Эмилия[29]. Предполагалось раздавить противника атакой легионов, для чего была увеличена глубина построения и промежутки между манипулами были сделаны более узкими, чем обычно. В результате получилась не фаланга, а скорее колонна с огромной ударной мощью[30]. Её фланги прикрывала конница, менее многочисленная и боеспособная, чем у противника: на правом крыле римляне, на левом — союзники[31].

Чтобы противостоять удару этой колонны, Ганнибал выстроил свою армию полумесяцем, направленным выпуклой стороной к противнику. При этом в центре стояли наиболее слабые части — галльская и иберийская пехота, а фланги занимали ливийцы и многочисленная конница. Всего в его войске было 50 тысяч человек (40 тысяч пехотинцев и 10 — кавалеристов) против 77 тысяч римлян[32].

Согласно Титу Ливию и Полибию, Гай Теренций командовал при Каннах левым флангом[33][34], согласно Аппиану — правым[35]. Е. Родионов считает более правдоподобной версию Аппиана, поскольку в противном случае получается, что Варрон возглавлял конницу союзников, а не граждан[31].

Об участии Варрона в битве античные авторы практически ничего не рассказывают. Его коллега-консул в самом начале боя был ранен камнем, пущенным из пращи[36], но продолжил сражаться. Легионы прорвали оборону галлов и иберов и, преследуя их, угодили в тактический «мешок», где на флангах оказалась более сильная и практически нетронутая ливийская пехота. Тем временем конница Ганнибала разгромила римскую кавалерию и ударила легионерам в тыл. Это стало началом полного разгрома. Окружённые римляне были почти все перебиты[37]. Источники сообщают о громадных потерях: у Орозия это 44 тысячи человек[38], у Ливия — 45 500 пехотинцев и 2700 всадников[39], у Плутарха — 50 тысяч убитых и 14 тысяч пленных[40], у Евтропия — 60 тысяч пехотинцев и 3500 всадников[41], у Полибия — 70 тысяч убитых пехотинцев, 5600 всадников и 10 тысяч пленных[42]. Гай Теренций же смог спастись и ускакал в Венусию с семьюдесятью всадниками[43].

После Канн

Уцелевшие в битве римские пехотинцы собрались в Канузии. Возглавившие их Публий Корнелий Сципион и Аппий Клавдий Пульхр связались с консулом, и тот вскоре тоже прибыл в Канузий; под его началом оказалось около 15 тысяч воинов. Отсюда Варрон направил доклад сенату. Сенаторы, предполагавшие до этого, что при Каннах погибли оба консула, отозвали Гая Теренция в Рим, передав командование над его людьми Марку Клавдию Марцеллу. Несмотря на страшное поражение, люди всех сословий вышли за город, чтобы встретить консула и поблагодарить за то, что он не бросил родину в беде[44][45].

Тем не менее никогда больше Гаю Теренцию не доверяли командование крупными армиями. Основные военные силы республики во второй половине 216 года до н. э. возглавлял диктатор Марк Юний Пера, а Варрона вскоре направили обратно в Апулию. Оттуда он ненадолго приезжал в Рим, чтобы назначить ещё одного диктатора — Марка Фабия Бутеона[46]. По истечении консульского года Гай Теренций получил империй проконсула[47]; позже сенат направил его в Пицен, где он стоял на защите границы во главе одного легиона[48]. Его полномочия продлевались на 214[49] и 213[50] годы. Только в 212 году он передал свой легион претору Гаю Клавдию Нерону[51].

В 208 году до н. э. Варрон был направлен как частное лицо с полномочиями пропретора в Этрурию, где назревало восстание против Рима[52]. Гай Теренций ввёл войска в город Арретий, бывший центром антиримского движения, и смог стабилизировать ситуацию[53]; он оставался в Этрурии и в следующем году[54]. В 203 году Варрон стал одним из трёх послов, направленных к царю Македонии Филиппу V, чтобы защитить от него греческие общины[55]. В 200 году Гай Теренций возглавил посольство в Африку. Легаты сначала потребовали от карфагенян, чтобы те, выполняя условия мирного договора, выдали всех перебежчиков и нейтрализовали военачальника по имени Гамилькар, продолжавшего вредить Риму в Цизальпийской Галлии; затем римляне посетили царя Нумидии Массиниссу, которого поздравили с расширением владений и попросили поддержать Рим в новой войне с Македонией[56].

В том же году (200 до н. э.) Гай Теренций стал одним из трёх триумвиров, которым было поручено пополнить население Венусии, пострадавшей во время Ганнибаловой войны[56]. Вместе с ним в этой комиссии состояли двое молодых патрициев, которым суждено было сделать блестящую карьеру, — Публий Корнелий Сципион Назика и Тит Квинкций Фламинин. В дальнейшем Гай Теренций уже не упоминается в источниках[53].

Потомки

О детях Гая Теренция источники не сообщают. Предположительно его потомком был писатель и учёный Марк Теренций Варрон[57].

Оценки

Все сохранившиеся источники содержат очень предвзятую характеристику Гая Теренция. Немецкий антиковед Ф. Мюнцер предположил, что современники не приписывали Варрону персональную ответственность за страшное поражение при Каннах, и только более поздние авторы сделали его едва ли не единственным виновником катастрофы. Это могло произойти под влиянием потомков политических противников Гая Теренция. При этом, согласно Мюнцеру, параллельно с лживой исторической традицией существовала более правдивая информация о Варроне, сохранявшаяся его потомками[58].

Тит Ливий создал в рамках «официальной сенатской версии римской истории» крайне тенденциозный и схематичный портрет Гая Теренция, который перешёл во все последующие тексты о битве при Каннах[59][7]. В его изображении Варрон — выскочка и карьерист «подлого происхождения», который возвысился благодаря тому, что угождал «подлому люду» и «чернил доброе имя порядочных»; чтобы завоевать «благоволение легкомысленной толпы», он сознательно оскорбил диктатора Квинта Фабия Максима в 217 году до н. э., а потом, заискивая перед плебсом, добился консульства[60]. Он якобы обвинял знать в том, что та «пригласила Ганнибала в Италию», и обещал плебсу перед отбытием в Апулию, что закончит войну полной победой в тот же день, когда увидит врага[61].

Напишите отзыв о статье "Гай Теренций Варрон"

Примечания

  1. Fasti Capitolini, ann. d. 207 до н. э..
  2. 1 2 Terentius 83, 1934, s. 681.
  3. Тит Ливий, 1994, ХХII, 25, 18-19.
  4. Валерий Максим, 2007, III, 4, 4.
  5. 1 2 Плутарх, 2001, Фабий, 14.
  6. 1 2 Кораблёв И., 1981, с. 116.
  7. 1 2 3 Родионов Е., 2005, с. 267.
  8. 1 2 Sumner G., 1973, p. 13.
  9. Тит Ливий, 1994, ХХII, 26, 3.
  10. Terentius 83, 1934, s. 682.
  11. Broughton T., 1951, р. 238.
  12. Кораблёв И., 1981, с. 112.
  13. Родионов Е., 2005, с. 261.
  14. Terentius 83, 1934, s. 683.
  15. Ревяко К., 1988, с. 153.
  16. Лансель С., 2002, с. 172.
  17. Родионов Е., 2005, с. 270.
  18. Terentius 83, 1934, s. 683-684.
  19. Тит Ливий, 1994, XXII, 36, 1-5.
  20. Полибий, 2004, III, 107; 113.
  21. Родионов Е., 2005, с. 271.
  22. Родионов Е., 2005, с. 272.
  23. Кораблёв И., 1981, с.119.
  24. Полибий, 2004, III, 107 - 113.
  25. Тит Ливий, 1994, XXII, 40-45.
  26. Родионов Е., 2005, с.278.
  27. Кораблёв И., 1981, с. 120.
  28. Лансель С., 2002, с. 173.
  29. Родионов Е., 2005, с. 280.
  30. Лансель С., 2002, с. 174.
  31. 1 2 Родионов Е., 2005, с. 281.
  32. Родионов Е., 2005, с. 282.
  33. Тит Ливий, 1994, XXII, 45.
  34. Полибий, 2004, III, 114.
  35. Аппиан, 2002, Война с Ганнибалом, 15.
  36. Тит Ливий, 1994, XXII, 49, 1.
  37. Родионов Е., 2005, с.283-284.
  38. Орозий, 2004, IV, 16, 2.
  39. Тит Ливий, 1994, XXII, 49, 15.
  40. Плутарх, 2001, Фабий, 16.
  41. Евтропий, 2001, III, 10.
  42. Полибий, 2004, III, 117.
  43. Тит Ливий, 1994, XXV, 6, 13.
  44. Terentius 83, 1934, s. 688-689.
  45. Родионов Е., 2005, с. 289-292.
  46. Terentius 83, 1934, s. 689.
  47. Broughton T., 1951, р. 256.
  48. Тит Ливий, 1994, XXIII, 32, 19.
  49. Broughton T., 1951, р. 260.
  50. Broughton T., 1951, р. 265.
  51. Тит Ливий, 1994, XXV, 3, 4.
  52. Broughton T., 1951, р. 292.
  53. 1 2 Terentius 83, 1934, s. 690.
  54. Broughton T., 1951, р. 296.
  55. Broughton T., 1951, р. 313.
  56. 1 2 Broughton T., 1951, р. 325.
  57. Terentius 83, 1934, s. 680.
  58. Terentius 83, 1934, s. 680-681.
  59. Кораблёв И., 1981, с.116.
  60. Тит Ливий, 1994, XXII, 25-26; 34, 2.
  61. Тит Ливий, 1994, XXII, 38, 6-7.

Источники и литература

Источники

  1. Аппиан Александрийский. Римская история. — М.: Ладомир, 2002. — 878 с. — ISBN 5-86218-174-1.
  2. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2007. — 308 с. — ISBN 978-5-288-04267-6.
  3. Евтропий. Бревиарий римской истории. — СПб., 2001. — 305 с. — ISBN 5-89329-345-2.
  4. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — ISBN 5-02-008995-8.
  5. Павел Орозий. История против язычников. — СПб.: Издательство Олега Абышко, 2004. — 544 с. — ISBN 5-7435-0214-5.
  6. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — СПб.: Кристалл, 2001. — ISBN 5-02-011570-3, 5-02-011568-1.
  7. Полибий. Всеобщая история. — М.: АСТ, 2004. — Т. 1. — 768 с. — ISBN 5-17-024958-6.
  8. [ancientrome.ru/gosudar/capitol.htm Fasti Capitolini]. Сайт «История Древнего Рима». Проверено 19 августа 2016.

Литература

  1. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — P. 600.
  2. Кораблёв И. Ганнибал. — М.: Наука, 1981. — 360 с.
  3. Лансель С. Ганнибал.. — М.: Молодая гвардия, 2002. — 368 с. — ISBN 5-235-02483-4.
  4. Ревяко К. Пунические войны. — Минск: "Университетское издательство", 1988. — 272 с. — ISBN 5-7855-0087-6.
  5. Родионов Е. Пунические войны. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2005. — 626 с. — ISBN 5-288-03650-0.
  6. Münzer F. Terentius 83 // RE. — 1934. — Т. VА, 1. — С. 680-690.
  7. Sumner G. Orators in Cicero's Brutus: prosopography and chronology. — Toronto: University of Toronto Press, 1973. — 197 с. — ISBN 9780802052810.

Отрывок, характеризующий Гай Теренций Варрон

– О? – сказал удивленно дядюшка, глядя вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула головой.
– Еще какой! – сказала она. Но как только она сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. Что значила улыбка Николая, когда он сказал: «уж выбран»? Рад он этому или не рад? Он как будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости. Нет, он бы всё понял. Где он теперь? подумала Наташа и лицо ее вдруг стало серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. – Не думать, не сметь думать об этом, сказала она себе и улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его сыграть еще что нибудь.
Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотническую песню.
Как со вечера пороша
Выпадала хороша…
Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре. Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.
В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали где они и крепко беспокоились, как сказал посланный.
Петю снесли и положили как мертвое тело в линейку; Наташа с Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать в брод, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.
– Прощай, племянница дорогая, – крикнул из темноты его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со вечера пороша».
В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
– Да, – сказал Николай. – Тебе не холодно?
– Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, – с недоумением даже cказала Наташа. Они долго молчали.
Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только слышно было, как они шлепали по невидной грязи.
Что делалось в этой детской, восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю дорогу и наконец поймала.
– Поймала? – сказал Николай.
– Ты об чем думал теперь, Николенька? – спросила Наташа. – Они любили это спрашивать друг у друга.
– Я? – сказал Николай вспоминая; – вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? – Ну а ты?
– Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этой темноте и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.
– Знаю, верно про него думала, – сказал Николай улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.
– Нет, – отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился дядюшка. – А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо выступала, хорошо… – сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий, беспричинный, счастливый смех.
– А знаешь, – вдруг сказала она, – я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.
– Вот вздор, глупости, вранье – сказал Николай и подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»
«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. – А! еще огонь в гостиной, – сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.


Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его всё не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовского дома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом и флигеля всё таки были полны народом, за стол всё так же садилось больше человек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства или такие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы были Диммлер – музыкант с женой, Иогель – танцовальный учитель с семейством, старушка барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15 кучеров на конюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь уезд обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.
Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь не верить тому, что он запутался и с каждым шагом всё более и более запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения представлялось только одно средство – женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из ее братьев.
Графиня писала прямо к Карагиной в Москву, предлагая ей брак ее дочери с своим сыном и получила от нее благоприятный ответ. Карагина отвечала, что она с своей стороны согласна, что всё будет зависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать в Москву.
Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены – ее единственное желание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойной, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете и выпытывала его мнение о женитьбе.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел основана теперь на его женитьбе на Карагиной.
– Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство.
– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. – Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.
В доме Ростовых было невесело.


Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20 ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого нибудь ознаменования этого времени.
На третий день праздника после обеда все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.
– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?
– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. – Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.
– Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.
– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?… – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
– Будет играть то, – говорила старуха. – На всё время есть.
– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.