Галанос, Димитриос

Димитриос Галанос

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Димитриос Галанос, Афинянин (греч. Δημήτριος Γαλανός ο «Αθηναίος»; 1760—1833) — первый и, возможно, самый известный индолог Греции последних столетий, сделал известными в Греции многие из филологических, философских и религиозных традиций Индии.

Биография

Галанос родился в малонаселённых тогда Афинах в 1760 г. Семья его была среднего достатка. Со смертью отца, согласно завещанию, хозяйством стал распоряжаться младший брат. Учёба у Димитриоса началась в Афинах, у известного учителя И.Венизелоса. В 14 лет Галанос уезжает в Месолонгион, откуда поддерживает тесные контакты с греческими купцами Венеции. Там он продолжил своё обучение с П.Паламас . Спустя 4 года Галанос переехал на остров Патмос, где в течение 6 лет он изучал древнюю форму греческого языка, философию, латинский язык, ораторское искусство и церковную музыку. Директором Патмоской школы того периода был Даниил Керамевс Δανιήλ Κεραμεύς. Позже в письмах из индийского Варанаси Галанос выражал признательность своим учителям на Патмосе, узнав об их смерти. Закончив учёбу на Патмосе, Галанос уехал в Константинополь к своему дяде Григорию, который был митрополитом Кесарии и состоял в Святом Синоде патриархата. Работая в Константинополе учителем, Галанос встретил здесь Мандрадзоглу, торгового представителя греков Бенгалии. Эта встреча сыграла решающую роль в судьбе Галаноса. Мандрадзоглу нашёл, что Галанос является идеальной кандидатурой учителя для детей греческих купцов, обосновавшихся в городах (Narayanganj) возле Дакки (Dhaka) и Калькутта, и предложил ему работу учителя в Индии. Галанос, все ещё желающий расширить свой кругозор, с охотой принял предложение и стал готовиться к поездке на Восток, «…чтобы довести свет отечественного образования грекам Индии и чтобы послать несколько искр света Азии в Грецию», как сказал об этом Геннадиос. Когда Галанос высказал своё согласие, он не знал, что не увидит более свою Родину.

Галанос в Индии

Галанос поехал сначала на Синай, чтобы посетить греческий монастырь Святой Екатерины, который посылал священников греческой общине Бенгалии. Из Синая его путь был в Басру, где он пересел на судно, чтобы добраться до Калькутты. В 1786 г., после шестимесячного путешествия, в возрасте 26 лет, он прибыл в Бенгалию. Здесь он проработал учителем 6 лет. Другом и покровителем ему был Пантазис, эмигрант из Эпира и председатель греческой общины. В ту эпоху Бенгалия была местом встречи индийских и западных идей, которая в 1828 г. привела к общественным и религиозным реформам движения Brahmo Samaj, под руководством Раджи Raja Rama Mohan Roy (1772—1833). Королевская Азиатская компания Бенгалии была основана в 1784 г., и многие западные исследователи интересовались санскритским языком и литературой. Неизвестно, с кем из этих исследователей Галанос встречался, но, под их влиянием и обеспечив себе удовлетворительный материальный доход, Галанос оставил работу учителя и погрузился в исследования. В 1793 г. Галанос уезжает в город Варанаси. В Бенаресе советником и ментором ему был секретарь царя Ситал Прашад Сингх . С помощью последнего он вскоре становится знатоком «языка богов» (как именовали санскрит). Учителем ему был Кадардаша из Кази, города Брахманов, которого Галанос упоминает в короткой заметке, приложенной в рукописному переводу «Багавад Гита» и Шива Рама, которого он упоминает в своём завещании. Среди иностранцев Галанос выделил и связал себя тесной дружбой с русским Петром Федоровым. Епископ Хебер писал о нём: «Есть еще какой-то русский, который живет долго с греком». Федоров умер в Бенаресе, и на могильном памятнике, построенном Галаносом, он написал на английском: «SACRED ΤΟ ΤΗΕ MEMORY ΟΡ PETER FEDEROFF Native of Russia who died in the Prime of Life οn the 4th Jan. 1825», а затем на греческом: «Ο ΞΕΝΟΣ Δ. ΓΑΛΑΝΟΣ ΤΩ ΞΕΝΩ ΠΕΤΡΩ ΤΩ ΡΩΣΣΩ». [Чужестранец Д.Галанос Чужестранцу Петру Русскому]. О характере, поведении и случаях из жизни Галаноса в Бенаресе написано в «Рассказах о Путешествии в верхних провинциях» епископа Хебера, но без указания его имени: "Среди других европейцев в Варанаси есть один образованный грек с хорошими манерами, который живет здесь долгие годы на свои средства и изучает санскрит. Я слышал много о нем в Аллахабаде, о тайне его характера и его положении. Он хороший знаток древнего языка своей страны, говорит хорошо на английском, французском и итальянском. Манеры его аристократические, но он мало вступает в контакты с англичанами, но, напротив, знаком хорошо с княжескими семьями индуистов. Правительство относилось к нему с подозрением, но не было ничего предосудительного, что бы подтвердило эти подозрения. Европейцев, живущих в Индии, так мало, что кажется удивительным тот факт, что кто-то живет здесь по собственной воле и только из любви к санскритской литературе, и в то же время не видно, чтобы он писал какой-либо труд по этой теме».

Позже некоторые из его земляков задавались вопросом, стал ли Галанос Индуистом, поскольку он одевался в индийские одежды, дружил с Брахманами и с рвением был погружен в санскритский язык и литературу. К тому же есть примечание к биографии «Индийские переводы Продромос» , где говорится, что Галанос стал Брахманом и что он был почитаем как мудрец и святой индусами и европейцами. Во всяком случае, заявление о том, что он стал Брахманом, маловероятно, поскольку Брахманом чаще становятся с рождения.

Фальшивка Кефаласа

Николас Кефалас, греческий капитан с острова Закинф, встретился с Галаносом в Варанаси. Кефалас выиграл расположение Галаноса, который доверил ему свои рукописи для передачи властям восставшего и свободного к тому времени Пелопоннеса. Вместо этого Кефалас передал санскритский текст в Библиотеку Ватикана и сделал в 1825 г. перевод, сочетая греческий перевод Галаноса со своим переводом на итальянский, но за собственной подписью. В своем вступлении Кефалас преподносит себя как мужественного путешественника, который в далёких странствиях встретился с брахманами и от которых получил бесценные тексты на санскрите. Надо сказать, что в процессе фальсификации Кефалас не забыл упомянуть о помощи, которую ему оказал Галанос: «Я вёл беседы в этом городе с самыми видными и мудрыми. Среди них я встретил известного Брахмана Гадзунга, который предоставил мне книгу Sommaria di sentenze morali del filosofo indiano Sanakea. Санакиа наиболее уважаем среди индусов, и некоторые считают, что он жил в эпоху династии Рама-Притара, в 2461 г. до н. э. Книга написана на священном санскритском диалекте… Но, к моему счастью, я встретил афинского философа Димитриоса Галаноса, который жил в Индии на протяжении последних 35 лет. Он был хорошо знаком с науками и индийской литературой. Кроме греческого, латинского и других европейских и восточных языков, он знал хорошо санскритский диалект и таинства индусов. Его почитали Брахманы и путешественники не только за его мудрость, но и за моральный облик. Я попросил его помочь с переводом на наш родной язык, и, как хороший земляк, он согласился, поскольку Санакиа не был еще известен ни на одном европейском языке». Кефалас издал ещё одну книгу под длинным заглавием «Описание древнего города Бенарес, индийского политеизма, традиций этих народов, написанное капитаном Николасом Кефаласом, греком с острова Закинф, в течение его путешествия в 1824 г., им же изданного и им же создавшего географическую карту Индии». В этой книге Кефалас пишет о Галаносе: «В исследованиях индийской религии, проведенных мною в Бенаресе, мне помог философ Д.Галанос… способный и достойный уважения человек, который по стопам Пифагора и Платона был посвящён в индийские таинства, и настанет день, когда он обогатит Европу своими открытиями». Фальсификация Кефаласа была обнаружена несколько лет спустя, через санскритскую рукопись Галаноса. На рукописи за N-1855, находящейся в Национальной библиотеке Греции, есть приписка Галаноса, который пишет: «Д.Галанос, Афинянин, через достопочтенного капитана Николаса Кефаласа, посылает этот прототип санскритского текста и его перевод для передачи греческим властям Пелопоннеса. Индия, Декабрь 1823 г.».

Ностальгия

Галанос поддерживал постоянный контакт со своими родственниками в Греции и узнавал о ходе освободительной войны Греции 1821—1829 гг. из английских газет. В последнем своём послании своему племяннику Пантолеону, 14 Декабря 1832 г., он с беспокойством спрашивает о положении в стране и о своей семье:

И о земле наших отцов: Напиши, в каком состоянии находится сейчас страна. Счастлива ли она с тех пор, как стала свободной, или ей жилось лучше под ярмом? Сообщи мне имена вождей и политиков афинян

.

После переписки с Галаносом его племянник Пантолеон решается ехать в Индию и прибывает в Бенгалию в конце 1832 г. Но Галанос не приглашает его сразу в Варанаси, а направляет его в Калькутту, к отцу Ананию, для продолжения изучения греческого языка. Галанос так и не встретился со своим племянником.

Смерть

Галанос заболел и умер 3 мая 1833 г. (за 20 дней до прибытия его племянника Пантолеона в Варанаси). «Обозрение Азии» [Asiatic Journal] писал в этот день: «Умер в Бенаресе Димитриос Галанос, в возрасте 74 лет. Галанос был греческого происхождения и многие годы был занят изучением священного языка и литературы индуистов. Оставил после себя многочисленные переводы с санскрита на греческий».

Смерть Галаноса была зарегистрирована в епископских архивах Бенареса 1833 г. и в первом кодексе [1792—1914 ] греческой церкви в Калькутте. Нигде не указывается о причине смерти. Шульц предполагает, что он пал жертвой холеры, которая, согласно священнику William Buyers, унесла в этот период тысячи жизней в Варанаси. Галанос был похоронен на христианском кладбище. На надгробной плите было написано на греческом:

ΕΙΣ ΜΝΗΜΗΝ ΔΗΜΗΤΡΙOΥ ΓΑΛΑΝΟΥ ΤΟΥ ΑΘΗΝΑIOΥ (в память Димитриоса Галаноса, Афинянина, а затем следовали две строчки на фарси)

Смысл этих строк, написанных на фарси [официальном языке той эпохи] брахманом, учителем и другом Галаноса, Манси Ситал Сингхом, передан в греческом переводе в книге «Ινδικών Μεταφράσεων Πρόδρομος» [Продром Индийских переводов].

Сто раз плачь. Димитрис Галанос ушел из этого мира в века. С плачем и отчаянием, я говорю вне себя. Ушел Платон этого Века.

Работы

Галанос перевёл на греческий множество текстов с санскрита. Он написал Большой Санскрито-англо-греческий, Санскрито-персидско-греческий словарь, а также Словарь имён индийской мифологии. Его лингвистический труд отличается глубоким классическим образованием. Он приблизился к индуистской философии, не отрекаясь от своей христианской веры. Листы копий его словаря поражают каллиграфией его санскритского письма и множеством синонимов из греческого и английского языков для объяснения значений на санскрите. Галанос не сумел вернуться на Родину, но он завещал и передал весь свой писательский труд и словари Афинской Академии освободившейся к тому времени от турецкого ига Греции, вместе со значительным финансовым взносом для создания нового Афинского университета. Наследство перешло к только что созданной Национальной библиотеке, и труды Галаноса были изданы служащими, не знавшими санскрита. Через 170 лет его словарь был переиздан в одном томе. Его замечания, особенно в посланиях друзьям, имеют следующую особенность: например, в послании отцу Григорию с острова Сифнос, священнику, служившему 6 лет в греческой церкви Дакки, он пишет: «Молюсь Отцу Океану, Посейдону и индийскому богу Варуну, чтобы твой путь домой был спокойным». Это тройное обращение объясняется многолетним изучением санскритских текстов и глубоким знанием греческой мифологии. Здесь Галанос выступает как религиовед, независимо от своих личных религиозных воззрений. Бытует мнение, что он был посвящён в таинства индуистов. Хотя никаких прямых подтверждений этому мнению нельзя найти в его трудах, косвенно из этих трудов вытекает, что Галанос продвинулся дальше простого филологического интереса, и потому, возможно, ему действительно был присвоен титул «Первого греческого Брахмана». Присутствие греков в Индии — это особенная и мистическая история, с древними корнями. Но Галанос — это характерное и живое свидетельство тому, как строится мост взаимопонимания между Востоком и Западом, и с этой точки зрения достоин нашего уважения и интереса.

Ссылки

• ^ Σπυρίδων Λάμπρος. Οι Ευεργέται και Καθηγηταί του Εθνικού Πανεπιστημίου. — Αθήνα: Εστία, 1896.

Литература

• Burgi-Kyriazi, M., 1984, Demetrios Galanos — Énigme de la Renaissance orientale, Lίbrairie d’ Amerique et d’ Οrient, Paris.
• Γεννάδιος, Ι,, 1930, Δημήτριoς Γαλανός ο Έλλην Ινδολόγος, επανέκδοση Φεβ.- Απρ., Έλληνισμός, Αθήνα
• Καργάκος, Σ.Ι., 1994, Δημήτριος Γαλανός ο Αθηναίος (1760—1833)-ο Πρώτος Ευρωπαίος Ινδολόγος, Gutenberg, Αθήνα
• [www.elinepa.org/indika/photogallerypage.htm Photo Gallery], Indika Online, Athens, 2004
• Vassiliades Demetrios Th, 2000, The Greeks in India, Munshiram Manoharlal Publishers Pvt Ltd, New Delhi
• Wi1son, Η.Η., 1952 reprint, Religious Sects in India (1861), ed. E.R. Rose, Calcutta

Ссылки

• [www.elinepa.org/indika/photogallerypage.htm Φωτογραφίες και πρόσθετη βιβλιογραφία] από την Ελληνοϊνδική Εταιρία Πολιτισμού και Ανάπτυξης.

Отрывок, характеризующий Галанос, Димитриос

Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.