Галантная Индия

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Галантные Индии, Галантная Индия
Les Indes Galantes

Жан-Марк Натье (1685–1766). "Геба" - богиня молодости и красоты, персонаж оперы-балета "Галантная Индия"
Композитор

Жан-Филипп Рамо

Автор либретто

Луи Фюзелье (Louis Fuzelier)

Дирижёр-постановщик

Шерон (фр. Chéron)

Сценография

Джованни Сервандони (Giovanni Niccolò Servandoni)

Количество действий

Состоит из Пролога и четырёх картин

Год создания

1735

Первая постановка

23 августа 1735г.

Место первой постановки

Королевская Академия Музыки

Гала́нтная Индия[1], также Галантные Индии[2] (фр. Les Indes galantes) — опера-балет французского композитора эпохи барокко Жана-Филиппа Рамо, написанная на текст либретто французского драматурга, современника Рамо, Луи Фюзелье (Louis Fuzelier). Опера-балет состоит из Пролога [комм. 1] и четырёх антре (выходов или картин)[комм. 2].

«Галантная Индия» (1735) — первая из шести больших опер-балетов Рамо [комм. 3] и наиболее известное сценическое произведение своего времени[3][4]. Премьера Первой редакции оперы состоялась 23 августа 1735 года в Париже, в Королевской академии музыки.





История создания

Когда Рамо приступил к работе над «Галантной Индией», жанр «опера-балет» представлял собой хореографический дивертисмент (от французского фр. divertissement, буквально — увеселение, развлечение), состоящий из нескольких разнородных сцен с различным сюжетом, которые, тем не менее, были объединены общим замыслом. Драматургический элемент в опере присутствовал минимально и был локализован в небольших ансамблях, речитативах и ариях[5].

Выбор композитором столь «модной» темы для своей первой оперы-балета нельзя назвать случайным[3]. Тема сюжета — диковинный вымысел или экзотическая фантазия — обязательно должна была быть декоративно оформлена как можно более пышно, изящно, изысканно, ослепительно, одним словом — соответствовать галантному духу и манерам придворной жизни эпохи Людовика XV. Именно такие сюжеты в полной мере соответствовали господствующему стилю того времени — рококо, и как правило являлись основой оперы-балета.

В основу либретто «Галантной Индии» положена вымышленная амурная история, события которой разворачиваются в далёких заморских землях. География сюжета весьма экзотична — в каждом действии зритель переносится в новую часть света: в Первом выходе «Великодушный турок» — в Турцию, во Втором выходе «Перуанские Инки» — в Перу и в Третьем выходе «Персидский праздник цветов» (или «Цветы») — в Персию. Четвёртый выход «Дикари» был добавлен композитором только в 1736 году[6]. Эта картина переносит зрителя к индейцам Северной Америки.

Подлинный[комм. 4] герой оперы-балета — «естественный человек»[комм. 5] в духе Ж.-Ж. Руссо или Клода Гельвеция. Турки, персы, перуанские инки и американские дикари, танцующие галантные ригодоны и гавоты под очаровательно-идиллическую музыку — носители более высокой нравственной добродетели, о которых говорил Дидро: «Я готов идти на пари,[комм. 6] что их варварство менее порочно, чем наша городская цивилизация»[7]. «Дикари» как бы подают Европе пример галантности, выраженный в благородстве чувств, бесстрашии, великодушии — тех качествах, которые и определяют «галантность» в поведении человека[4].

«Галантная Индия» далеко не сразу приобрела своё окончательное название. Первоначальное название, «Галантные победы», можно увидеть на манускрипте, хранящемся в архиве Парижской Оперы. Позднее, Рамо переименовал «Галантные победы» в более подходящие для данного случая «Индии». В то время словом «Индии» (именно так, во множественном числе) было принято называть любые далёкие заморские земли и экзотические неведомые страны, казавшиеся европейцам неисчерпаемыми источниками богатства, роскоши и наслаждений[8].

Жанр и стиль этой партитуры в значительной степени определил пути развития французского балетного театра. По словам Дебюсси, в творениях Рамо родилась традиция, сотканная «из чарующей хрупкой нежности, ясности выражения чувств, точности и собранности формы — качеств, присущих французскому духу». Ориентализм «Галантной Индии» с лёгкой руки Рамо становится одним из характерных стилистических отличий французской балетной музыки. В XIX веке яркие образцы «ориентального балета» создают Ф. Бургмюллер («Пе­ри»), Ж. Оффенбах («Бабочка») и Э. Лало («Намуна»). В XX веке «ориентальные балеты» пишут П. Дюка («Пери»), А.Руссель («Падмавати») и К. Дебюсси («Камма»)[9].

Премьерные спектакли

Внешние видеофайлы
[www.youtube.com/watch?v=3zegtH-acXE Эпизод «Дикари», добавленный в третьей редакции оперы «Галантная Индия». Аутентичное исполнение ансамбля «Sagittarius» (Бордо, Франция), дирижирует Мишель Лаплени. Earlymusic-2014/]

Премьера Первой редакции оперы-балета «Галантная Индия» - в двух выходах с Прологом - состоялась в Париже, в Королевской Академии Музыки и Танца 23 августа 1735 года. А спустя всего пять дней, 28 августа 1735 года, состоялась премьера Второй редакции - в трёх выходах с Прологом. Первые представления блистательной оперы Ж.-Ф. Рамо прошли, тем не менее, с более чем скромным результатом - без явного успеха. «Недочёты» в сюжете приводили зрителей в недоумение и замешательство[10]. В свою очередь критики обвиняли автора либретто, Луи Фюзелье, в отсутствии витиеватой любовной интриги и незатейливом развитии сюжета. Рамо, в отличие от Фюзелье, упрекали в чрезвычайной трудности его музыки и, как следствие, в сложности её для восприятия. Однако, несмотря на этот смешанный прием, на публику произвели большое впечатление декорации Джованни Сервандони (Giovanni Niccolò Servandoni). Роскошные костюмы, необыкновенные пейзажи и невиданные механические приспособления в значительной степени "спасли" первую постановку "Галантных Индий". По отзыву одного из современников, это было «самое великолепное зрелище, которое когда-либо появлялось на театральной сцене…»[11].

10 марта 1736 года состоялась третья премьера спектакля — в Третьей редакции: был добавлен Четвёртый выход «Дикари», сразу тепло принятый зрителями. Для этого выхода Ж.-Ф. Рамо заимствовал музыку из ранее написанного и весьма популярного своего сочинения — одноимённого рондо («Les Sauvages») из клавесинной сюиты g-moll (1726-27 гг.)[12]. В 1725 году «Театр Итальянской комедии» («Комеди Итальен») предложил композитору любопытный заказ — харáктерный танец для выступления «настоящих дикарей», двух туземцев, привезённых из Луизианы. Речь идет об оригинальнейшем «Рондо дикарей» (фр. Les Sauvages), самом первом успехе Рамо[13][муз.пр. 1][муз.пр. 2].

Со временем отношение публики к опере-балету кардинально изменилось. В дошедших до нас записках Луи де Каюзака (Louis de Cahusac), либреттиста большинства опер Ж.-Ф. Рамо, прямо говорится о том, что поначалу "…"Галантная Индия" казалась неодолимо сложной; бóльшая часть публики покидала театр с возгласами протеста, неприятием музыки перегруженной шестнадцатыми, среди которых слуху было не на что опереться… Спустя шесть месяцев все арии от увертюры до последнего гавота напевали и знали все…" [5].

Первые исполнители

Состав, блеск актёрской труппы играл для зрителей важнейшую роль, более важную, иной раз, чем сам спектакль и был, в своём роде, гарантом успеха исполняемого сочинения.

Поскольку в опере-балете более значимую и важную функцию — зрелищную и развлекательную — выполняла хореографическая часть, Ж.-Ф. Рамо педантично следовал указаниям и пожеланиям своего либреттиста. С самых первых тактов Пролога, он чередует и противопоставляет два типа мелодий, соответствующих в балете парной сценической игре. Как, например, в одной из сцен Пролога: тема влюблённых юношей, следующих за Беллоной, призвавшей всех под свои знамёна, переплетается и чередуется с темой девушек, пытающихся удержать и вернуть своих возлюбленных[5].

Танцевальная группа состояла из артистов разных возрастов, как правило от тринадцати до восемнадцати лет. Появление, участие в сцене танцовщиков того или иного возраста зависело от драматургического решения сюжета[5].

В первых постановках «Галантной Индии», о которых стало известно из дошедших до нас источников, были заняты прославленные, широко известные за пределами Франции популярные артисты, любимцы публики:

  • Пьер де Желиотт (Pierre de Jélyotte) — недавний дебютант [комм. 7], он стремительно взлетел на вершину певческого Олимпа, став в одночасье кумиром публики и одним из самых известных певцов столетия. В опере-балете «Галантная Индия» П. Желиотт был занят сразу в трёх партиях — Валéра («Великодушный Турок»), Дона Карлоса («Перу») и Дамóна («Дикари»).
  • М-ль Мари Пелизье (фр. Marie Pélissier) — выдающаяся певица и одновременно восторженная поклонница, горячо преданная музыке Ж.-Ф. Рамо, которая прославилась своей неповторимой интерпретацией [комм. 8] партий Зимы («Дикари») и Эмили («Великодушный Турок»);
  • Месье Жан Дун (фр. Jean Dun "fils") — был неподражаем в ролях Османа-паши («Великодушный Турок») и Дона Альвара («Дикари»)[14].
  • М-ль Мари Салле (Marie Sallé) — выдающаяся танцовщица, по праву получившая прозвище Терпсихоры Франции[комм. 9]. Каждый раз зрители, затаив дыхание, ожидали появление своей любимицы[5]. В Третьем выходе «Галантной Индии» («Персидском празднике цветов») номер м-ль Салле встречали и провожали овациями. Это был один из самых эффектных номеров в опере, завоевавший признание и любовь публики. Мари Салле приобрела известность своим новаторским подходом в отношении к исполнению танца — как к «танцевальному действию» (англ. ’’action dancing’’), в котором сюжет и содержательная сторона играли не меньшую роль, чем красота и изящество движений. Так же Мари Салле активно способствовала распространению и более широкому введению в театральное действие балета пантомимы (как драматической, выражавшей аффекты и желания, так и эксцентрической, оживлявшей мизансцену).
  • Луи Дюпре (Louis Dupré) — выдающийся танцор, хореограф и педагог своего времени[5][15].

Действующие лица

Действующие лица и первые исполнители
Партия Голос Исполнители на премьере 23 августа 1735 г.
(Дирижёр: Шерон (фр. Chéron)
Пролог
Геба сопрано М-ль Эреманс (фр. Mlle Eremans)
Амур сопрано травести М-ль Петипа (фр. Mlle Petitpas)
Беллона баритон травести Кюнье (фр. Cuignier)
Первый выход «Великодушный Турок»
Эмилия сопрано Мари Пелизье (фр. Marie Pélissier)
Валéр от-контр (высокий тенор, фр. haute-contre) Пьер де Желиотт (Pierre de Jélyotte)
Осман баритон Жан Дюн (фр. Jean Dun "fils")
Второй выход «Перуанские инки»
Фани сопрано Мари Антье (фр. Marie Antier)
Дон Карлос от-контр Пьер де Желиотт
Гюаскар баритон Клод-Луи-Доминик Шас де Шинье (фр. Claude-Louis-Dominique Chassé de Chinais)
Третий выход «Персидский праздник цветов»
Фатима сопрано М-ль Петипа
Заира сопрано М-ль Эреманс
Такмас от-контр Дени-Франсуа Трибо (фр. Denis-François Tribou)
Али баритон Персон (фр. Person)
Четвёртый выход «Дикари»
Зима сопрано Мари Пелизье
Адарио тенор - фр. taille (Baritenor) Луи-Антуан Кювилье (фр. Louis-Antoine Cuvillier)
Дамон от-контр Пьер де Желиотт
Дон Альвар баритон Жан Дюн

Содержание

Нижеприведённое содержание дано в соответствии с третьей редакцией оперы (1736). Пролог. Дворец и сад Гебы.

Нежная Геба, богиня молодости и красоты, приглашает влюблённых для радостей и утех в свои рощи. Начинаются танцы. Но вот слышатся барабанная дробь и звуки труб: в самый разгар праздника появляется Беллона — богиня войны[16] и сестра Марса, в сопровождении воинов. Она призывает всех под свои знамёна, обещая воинам славу и почёт. Молодёжь, поддавшись обещаниям Беллоны, переходит на её сторону. Геба повержена, она просит о помощи Амура. Он спускается на облаках в сопровождении свиты амуров, вооружённой стрелами, как и он сам. Одни из них держат факелы, другие поднимают знамёна любви. Геба и Амур убеждаются в том, что в Европе их чары ослабли: они не в силах вернуть юношей, покинувших «мирные пристанища». И тогда Амур решается направить своих верных слуг во все стороны света, за пределы Европы — в самые отдалённые страны «Индий», чтобы там основать свои новые владения.

Акт I. Великодушный турок. Сады Османа-паши, выходящие к морскому берегу.

Молодая француженка Эмилия томится в плену Османа-паши. Он страстно влюблён в неё и уговаривает принять его любовь. Она отвергает его предложение, объясняя причину своего отказа: оказывается, она была похищена корсарами прямо с праздника в честь её помолвки и продана в рабство Осману. Своему избраннику Валéру, который считает её пропавшей без вести и которого она считает погибшим, Эмилия поклялась сохранить верность до самой своей смерти. Осман, опечаленный отказом, покидает Эмилию.

На море грозно бушует буря и выбрасывает на берег корабль, из которого высаживаются потерпевшие крушение моряки. Они не радуются своему спасению – избегнув гибели в море, они попали в руки Османа. Эмилия, надеясь встретить земляка, подходит к одному из мужчин и узнаёт в нём своего возлюбленного Валéра. Он рассказывает, что с разрешения его хозяина, которого он, правда, никогда не видел, объехал все берега, чтобы найти её. Эмилия и Валер узнают, что Осман и есть этот хозяин. В то время как Валер видит себя на пороге исполнения своих желаний, Эмилия открывает ему, что она тоже является рабыней Османа и тот настаивает на исполнении своих желаний. Осман слышит их разговор. Он узнаёт в Валере своего бывшего господина, когда-то подарившего ему свободу, и решает отблагодарить его тем же. Напомнив Валеру об их прежних отношениях, он отпускает влюблённых, отдаёт Валеру его корабли, нагружённые богатыми подарками. Эмилия и Валер возносят хвалы великодушию Османа. Заключительный дивертисмент.

Акт II. Перуанские инки. Пустыня в Перу; на заднем плане вулкан со скалистыми склонами покрытыми пеплом.

Принцесса Фани из царского рода инков любит испанского конкистадора Карлоса, который пытается уговорить её покинуть своё племя и бежать вместе с ним. Однако Фани колеблется, не в силах порвать с обычаями и традициями предков. Появляется Гюаскар, верховный жрец Солнца, тайно влюблённый в Фани, и сообщает, что бог Солнца приказал ему выбрать мужа для Фани. Но для Фани ясен замысел Гюаскара, и она противится ему. Открывается Праздник Солнца. (Дивертисмент). Инки совершают обряд поклонения солнцу; Гюаскар и народ восхваляют величие и благодать великого светила. Во время празднества слышится нарастающий подземный гул: это начинается извержение вулкана. Толпа в ужасе рассеивается. Фани тоже хочет убежать, но ослеплённый ревностью Гюаскар внушает, что грозным знамением небо грозит лично ей и полностью предаёт её — воле Гюаскара. Вбегает Карлос с мечом в руке; он разоблачает Гюаскара и объясняет Фани истинную причину землетрясения: по приказу Гюаскара в кратер вулкана сбросили кусок скалы. В то время когда Карлос и Фани клянутся друг другу в вечной любви, происходит извержение вулкана, взрываются скалы и обрушиваются на Гюаскара, погребая его под собой.

Акт III. Персидский праздник цветов. Сады при дворце Али.

Персидский принц Такмас, переодетый торговкой, проник в сераль своего друга Али, у которого есть рабыня Заира (как потом выяснится, черкесская принцесса). Такмас влюблён в неё и хотел бы выведать её истинные чувства. Из подслушанного монолога Заиры Такмас узнаёт, что она открыта для любовных чувств. Мнимая торговка предлагает себя в качестве поверенной. Али, со своей стороны, влюблён в рабыню Такмаса Фатиму, которая, одевшись польским рабом, проникла в сераль с теми же целями, что и Такмас. Такмас, увидев её, принимает за соперника и в ярости набрасывается с кинжалом на «польского невольника». При этом вуаль «торговки» на мгновение открывает лицо: Фатима узнаёт господина и бросается к его ногам. Али просит о пощаде для своей возлюбленной, на что Такмас с готовностью соглашается, поскольку в этот момент Заира признаётся в своей тайной любви к нему. Начинается Праздник цветов (Дивертисмент). Вся сцена украшается цветами, заполняется музыкантами, певцами и одалисками с цветами в волосах и на одежде. В балете изображается эпизод из жизни цветов в саду. Роза - царица цветов, танцует одна. Её танец прерывается бурей, которую приносит Борей. Роза сопротивляется, но враг преследует её с яростью; движения розы выражают грусть и боязнь. С рассветом появляется Зефир и оживляет повергнутые бурей цветы.

Акт IV. Дикари. Лес вблизи французских и испанских владений в Северной Америке.

Ожидается празднование «Большой трубки мира». На церемонию собираются воины дикого племени и победившие их французы и испанцы. Военачальник дикого племени Адарио влюблён в Зиму, дочь вождя дикарей, но ревнует её к двум иностранным офицерам – французу Дамону и испанцу Альвару, так же влюблённым в молодую индианку. Увидев их, Адарио прячется и наблюдает за происходящим: иностранцы наперебой объясняются в любви подошедшей Зиме и излагают ей свои взгляды на любовь. Испанец считает, что любовь должна быть постоянна, и упрекает французов в том, что они непостоянство считают доблестью, а постоянства стыдятся. Француз же в непостоянстве видит радость жизни, развлечение, а закон супружеской верности считает рабством и упрекает испанца в излишней ревности. Он спрашивает Зиму, как у них относятся к любви. Зима восхваляет преимущества культуры любви, основанной на этикете и галантных играх, что каждый из европейцев воспринимает на свой счёт. Однако Зима отвергает обоих: по её оценке, испанец любит слишком сильно, а француз, напротив, слишком "вяло". В этот момент Адарио покидает своё укрытие и Зима представляет его как мужчину, которого она предпочтёт любому европейцу. Дамон и Альвар задеты. Адарио и Зима празднуют свой триумф над «цивилизованными людьми». Начинается Праздник Мира, в котором участвуют индейцы и французы (Дивертисмент). Завершает спектакль чакона[муз.пр. 3], которую танцуют все народы Индий. [17]

Записи

Несмотря на то, что «Галантная Индия» — одна из самых популярных опер Рамо, её аутентичных записей мало[18] (возможно, из-за исключительно большой продолжительности спектакля). Одной из лучших считается сделанная ещё в 1991 году запись под управлением У.Кристи с его барочным оркестром «Цветущие искусства» (harmonia mundi 901367; продолжительность 3 часа 13 минут). В 2003 году тот же Кристи с тем же ансамблем (но с другими певцами) записал «Галантную Индию» на 2 DVD-диска (BBC/Opus Arte 923). В 2014 году опера была поставлена (в спорной постмодернистской сценографии) в Большом театре Бордо («Les Talens lyriques» с К.Руссе); запись этого исполнения вышла на DVD.

Напишите отзыв о статье "Галантная Индия"

Ссылки на музыкальные примеры

  1. [www.youtube.com/watch?v=_HZl0qHUbJc Grigory Sokolov (piano) playing Rameau’s Les Sauvages]
  2. [www.youtube.com/watch?v=3zegtH-acXE&feature=related Jean-Philippe Rameau. Opéra-ballet «Les Indes galantes» — Les Sauvages]
  3. [www.youtube.com/watch?v=b8b8DKAI2bo&feature=autoplay&list=AL94UKMTqg-9BV1nnlpNw1xdK6UIIPMzS_&playnext=2 Jean-Philippe Rameau. Opéra-ballet "Les Indes galantes" - Chaconne]

Комментарии

  1. В данном случае, значение слова Пролог (греч. πρόλογος — предисловие) - вводная часть какого-либо текста, введение, предисловие.
  2. От фр. entrée — вход, вступление, выход на сцену.
  3. Список сочинений Ж.-Ф. Рамо (List of works, Opéra-ballets) - [en.wikipedia.org/wiki/Jean-Philippe_Rameau#Op.C3.A9ra-ballets])
  4. Аутентичность (от греч. αὐθεντικός — подлинный) — термин, относящийся к правильности начал, свойств, взглядов, чувств, намерений; искренности, преданности.
  5. «Естественный человек — гуманистическое представление о человеке, согласно которому природа человека изначально добра и она — одинакова у всех людей, независимо от веры, культуры, эпохи, страны. Фридрих Ницше в XIX в. выступил против этого и потребовал, чтобы всё „человеческое, слишком человеческое“ было преодолено, а Экзистенциализм ХХ в. заявил, что у человека есть существование (экзистенция), но не сущность. Это означало отказ от представления о естественном человеке. Его полемически отвергали и многие христианские мыслители, начиная с Августина, основываясь на том, что невозможно по-настоящему понять человека, оставив без внимания Богочеловека — Иисуса Христа. Образ человека, взятого в своём „естестве“, занижен, лишён духовности, ограничен перспективами мира сего, игнорирует „падшесть“. Апостол Павел называл естественного человека „плотским“, „душевным“ или „душою живою“ (1 Кор.1.13-15; 15.45 и др.) и противопоставлял его человеку духовному (2.14).» — Василенко Л. Краткий религиозно-философский словарь. М.: «Истина и жизнь», 1996 г.
  6. Пари́ (фр. pari) — спор; заключённое между двумя спорящими условие, по которому проигравший должен выполнить какое-нибудь обязательство.
  7. Пьер де Желиотт дебютировал в Париже в 1733 г. Для Желиотта предназначались теноровые арии и оперные партии Жана Филиппа Рамо.
  8. Интерпретация (от фр. interprétation, лат. interpretātio - разъяснение, истолкование; перевод) — 1) Истолкование, разъяснение смысла высказывания или какого-либо действия, явления; 2) В искусстве актёра, режиссёра, музыканта: индивидуальная трактовка исполнителем исполняемого произведения, определяющаяся идейно-художественным замыслом и особенностями личности артиста. — Толковый словарь иноязычных слов, 2004
  9. Одна из самых высокооплачиваемых танцовщиц своего времени: её гонорар за один выход составлял не менее 2000 фунтов.

Примечания

  1. Музыкальная энциклопедия. Т.4. М., 1978, стлб.534; Музыкальный энциклопедический словарь. М., 1990, с.451.
  2. Музыкальный словарь Гроува. М., 2007, с.718; Большая российская энциклопедия. Энциклопедический словарь. М., 2011, с.1043. Inde употребляется не как ссылка на Индию (государство в Южной Азии), а как обозначение экзотической «дикой» земли. Действие оперы-балета Рамо разворачивается не в одной, а в четырёх таких экзотических землях, потому слово «индии» (Indes) в заголовке сочинения употребляется во множественном числе.
  3. 1 2 «Les Indes galantes» Deutsche Harmonia Mundi, D-7800, Freiburg, 1988, p.4.
  4. 1 2 Ливанова Т., История западноевропейской музыки. Том 2, Москва 1983г., стр.193-194
  5. 1 2 3 4 5 6 «Les Indes galantes» Erato Disques S.A., 1994, «Rameau and opera-ballet», p.20.
  6. «Les Indes galantes» Erato Disques S.A., 1994, «Rameau and opera-ballet», p.23.
  7. Самин Д. 100 великих композиторов. Изд.: Вече, 2011 г. Глава: «Жан Филипп Рамо»
  8. «Les Indes galantes» Erato Disques S.A., 1994, «Rameau and opera-ballet», p.21.
  9. Г. Рождественский. Преамбулы (Сборник музыкально-публицистических эссе, аннотаций, пояснений к концертам, радиопередачам, грампластинкам). М.: Сов. композитор, 1989 г., 304 стр., с иллюстрациями. — Гл.1. К. Дебюсси. Балет «Игры». Предисловие к изданию партитуры, 1964 г., стр. 32
  10. «Les Indes galantes» Erato Disques S.A., 1994, “Rameau and opera-ballet”, p.22-23
  11. «Les Indes galantes» Deutsche Harmonia Mundi, D-7800, Freiburg, 1988, p.4
  12. Из сборника фр. Nouvelles suites de pièces de clavecin.
  13. Жан Малиньон «Жан Филипп Рамо» — Л. «Музыка», 1983 г.
  14. «Les Indes galantes» Erato Disques S.A., 1994, «Rameau and opera-ballet», p.24
  15. Балет. Энциклопедия. Изд.: Большая Российская Энциклопедия, 1981г., стр. 136
  16. М.Корш. Краткий словарь мифологии и древностей — Санкт-Петербург, издание А. С. Суворина, 1894 г.
  17. [classiclive.org/index.php?option=com_content&view=article&id=235:2011-05-23-11-12-01&catid=44:2011-05-02-07-30-39&Itemid=68 Либретто опер и балетов]
  18. Например, в сравнении с его же «Кастором и Поллуксом».

Напишите отзыв о статье "Галантная Индия"

Ссылки

Отрывок, характеризующий Галантная Индия

– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.