Галерея Медичи в Лувре

Рубенс

Галерея Медичи. 1622—1625

La Galerie Médicis

Холст, масло

Лувр, Париж

К:Картины 1622 года

Галерея Медичи — серия живописных полотен, описывающих жизнь королевы-регента Франции Марии Медичи, заказанных самой правительницей фламандскому художнику Рубенсу в 1622 году для украшения её Люксембургского дворца в Париже.

С 1993 года экспонируется в зале № 18 на 2-м этаже галереи Ришельё в Лувре.

История создания цикла

В 1622 году Мария Медичи, вдова Генриха IV и мать Людовика XIII, заказала Рубенсу цикл картин для украшения западной галереи второго этажа Люксембургского дворца (ныне здание Сената). Контракт предусматривал создание 24 биографических полотен, иллюстрировавших жизнь и деяния королевы. Все картины должны были быть полностью нарисованы рукой мастера, работу предполагалось закончить к февралю 1625 года — дате бракосочетания французской принцессы Генриетты Марии и короля Англии Карла Стюарта.

Сюжеты картин были чётко определены Марией Медичи вместе с её советниками — будущим кардиналом, а тогда государственным секретарём Ришельё и казначеем королевы Клодом Можи (фр. Claude Maugis). В то же время художнику предоставлялась определённая свобода в выборе композиции и порядка следования картин.

В восточной галерее дворца предусматривалось разместить картины из жизни Генриха IV — едва начатый Рубенсом цикл, две незавершённые картины из которого находятся во Флоренции.

Картины были закончены Рубенсом в 1625 году. С 1815 года находятся в коллекции Лувра, сначала в Большой Галерее, затем (1900—1993 годы) в дворцовом зале, пропорции которого совершенно не были похожи на типично французскую (длинную и узкую с низкими потолками) галерею Люксембургского дворца, для которой создавались картины. С 1993 года цикл выставлен в зале № 18, пропорции которого повторяют скорее дворцовый зал Лувра, чем галерею Люксембургского дворца.

Картины

Портреты Марии Медичи и её родителей

Иоанна Австрийская, великая герцогиня Тосканская, мать Марии Медичи (фр. Jeanne d’Autriche (1547—1578) Grande-Duchesse de Toscane, mère de Marie de Médicis), 247×116 см.	Мария Медичи в образе Минервы (фр. Marie de Médicis (1573—1642) en reine triomphante), 276×149 см.	Франческо I Медичи великий герцог Тосканы, отец Марии Медичи (фр. François Ier de Médicis (1541—1587) Grand-Duc de Toscane, père de Marie de Médicis et fils de Côme Ier), 247×116 см.

Вход в галерею украшают портреты Марии Медичи и её родителей. Родители изображены вполоборота, обрамляя портрет Марии Медичи.

Иоанна Австрийская, младшая дочь императора Фердинанда и племянница Карла V вышла замуж за Франческо Медичи в 1565 году. Франческо Медичи изображён с крестом Ордена Святого Стефана, учреждённого его отцом, Козимо I. Портреты родителей, по всей видимости писаные с более ранних портретов, расположены над входными дверьми галереи, тогда как портрет королевы расположен над центральным камином.

Портрет Марии Медичи является ядром композиции, с него начинается, и им же заканчивается история жизни королевы, рассказанная художником на находящихся в галерее полотнах. Несмотря на своё название, Мария Медичи изображена на нём в первую очередь не как богиня войны Минерва, а как торжествующий монарх, самодержица, своими деяниями принёсшая мир и процветание в королевство. Коронующие Марию Амуры изображены с крыльями бабочек — знаком бессмертия. В руках королева держит статую Победы и королевский скипетр. Эскиз этой картины хранится в Эрмитаже.

Судьба Марии Медичи

(фр. Les Parques filant le destin de la reine Marie de Médicis sous la protection de Jupiter et de Junon), 394×155 см.

Первая картина нарративного цикла — парки, прядущие нить судьбы королевы. Символика картины — отсутствие ножниц в руках у Морты, богиня рождения Юнона, наблюдающая за сценой вместе со своим мужем Юпитером, — всё в картине говорит о счастливом и великом будущем, уготованном королеве.

Картина — вместе с заключающим цикл «Триумфом правды» — заметно у́же остальных картин нарративного цикла. Её размеры были обусловлены расположением окон в галерее Люксембургского дворца, для которой рисовались полотна. Эскиз к картине (общий с «Триумфом правды») также выставлен в Лувре, зал № 17.

Рождение Марии Медичи

(фр. La Naissance de la reine, à Florence le 26 avril 1573), 394×295 см.

Богиня Люцина (римская богиня рождения, позднее отождествлённая с Юноной) передаёт ребёнка Флоренции — именно в этом городе, 26 апреля 1573 года родилась Мария Медичи. На первом плане — бог-река Арно (на этой реке стоит Флоренция).

Явные отсылки к христианской символике — нимбообразное сияние вокруг головы ребёнка; манера, которой Флоренция держит Марию, — типичны для картин Рубенса.

Образование Марии Медичи

(фр. L’Instruction de la reine, dit aussi L'Éducation de la reine), 394×295 см.

Мария Медичи изображена склонившейся перед Минервой, богиней мудрости, наук и искусств. Сцена выполнена в соответствии с христианской иконографией, подобно сцене преклонения девы Марии перед Святой Анной.

Образованию будущей королевы помогают Меркурий, спустившийся с небес бог красноречия, и Орфей — мифический поэт и музыкант. Позади Марии изображены три грации, одна из которых коронует ребёнка. На переднем плане изображены символы искусств, которыми увлекалась королева — музыка представлена лютней, скульптура — бюстом, изобразительное искусство — палитрой.

Несмотря на подчёркнутую важность диалога между телом (нагота граций) и разумом (изображённый бюст — бюст Платона), обнажённые фигуры трёх граций в 1685 году были занавешены. Полностью открылась картина только в XIX веке.

Практически 200 лет спрятанная от взоров, тем самым защищённая от загрязнений и повреждений часть картины контрастно выделялась на фоне потемневших полотен цикла, и в 1860-х годах была предпринята массивная, далеко не всеми специалистами принятая, чистка картин.

Представление портрета

(фр. Henri IV reçoit le portrait de la reine et se laisse désarmer par l’amour), 394×295 см.

Генрих IV любуется портретом Марии Медичи. Продолжая параллель между миром людей и миром богов, Рубенс изображает в верхней части полотна супружескую пару Юноны с Юпитером — их присутствие как бы предвосхищает готовящуюся свадьбу Генриха с Марией.

Портрет, принесённый Гименеем, повторяет настоящий портрет, присланный родителями Марии Генриху. Амур показывает портрет очарованному королю, а Франция шепчет ему на ухо слова одобрения.

Сцена обыгрывает частую тему победы любви над насилием, тем самым изображая будущую свадьбу как гарантию долгого мира и процветания Французского королевства.

Брак по доверенности

(фр. Les Épousailles de la reine ou La Réception de l’anneau, dit encore Le Mariage par procuration de Marie de Médicis et d’Henri IV, à Florence le 5 octobre), 394×295 см.

Символическая — поскольку проходила в отсутствие жениха — церемония свадьбы состоялась 5 октября 1600 года в кафедральном соборе Флоренции. Картина повторяет композицию гравюры «Свадьба Марии» Дюрера (см., например, [www.culture.gouv.fr/Wave/image/joconde/0439/m060701_0004429_p.jpg репродукцию] на сайте министерства культуры Франции).

В центре картины руководящий церемонией кардинал Пьетро Альдобрандини, племянник папы Климента VIII. Справа от кардинала — дядя невесты Фердинанд, великий герцог Тосканы, играющий роль отсутствующего жениха, Генриха IV. Он надевает на руку Марии обручальное кольцо. Фату Марии держит Гименей.

Справа на картине изображены французские послы, слева — тётя и сестра невесты. Над центральной группой Рубенс изобразил скульптуру, композиционно напоминающую пьету, с тем отличием, что Христос изображён умирающим на руках у Бога отца — возможно, художник отсылает нас к находящейся во флорентийской базилике пьете Бандинелли.

Интересно, что в своё время среди гостей на церемонии присутствовал сам молодой Рубенс.

Прибытие в Марсель

(фр. Le Débarquement de la reine à Marseille, le 3 novembre 1600), 394×295 см.

Одна из самых известных картин серии изображает прибытие Марии Медичи 3 ноября 1600 года в Марсель. Не в последнюю очередь известность картины обусловлена крайне выразительными фигурами Нереид на первом плане. Слева от Нереид — Посейдон с тритонами.

Продолжая параллель между реализмом и мифом, художник изобразил Францию (в плаще, украшенном лилиями французской монархии) и Марсель (во французском языке город Марсель — женского рода), встречающих Марию Медичи. Мария сходит с богато украшенного гербами семьи Медичи корабля.

Над спускающейся на французскую землю королевой изображена Фама, богиня молвы и славы, летящая сообщить королю новость о прибытии его супруги — своеобразное связующее звено цикла, подготавливающее зрителя к следующей картине.

Встреча в Лионе

(фр. L’Arrivée de la reine à Lyon, ou La Rencontre du roi et de la reine, le 9 décembre 1600), 394×295 см.

Картина изображает встречу супругов в Лионе. Несмотря на то, что Мария прибыла в Лион 3 декабря 1600 года, встреча состоялась лишь вечером 9 декабря, когда туда же приехал совершенно не спешивший увидеться с молодой женой Генрих.

В отличие от предыдущих картин, художник не просто изображает героев под присмотром богов, он преображает героев картины в пару богов-супругов: Генриха IV — в Юпитера, Марию Медичи — в Юнону. Счастливому браку способствует Гименей, изображённый за спинами молодых.

Лион (во французском языке город Лион — женского рода) проезжает в карете на первом плане. Название города (фр. Lyon) обыгрывается тем, что в повозку запряжены львы (фр. lion). На заднем плане различим вид на город Лион.

Амуры, сидящие верхом на львах, подчёркивают проходящую красной нитью через весь цикл картин идею победы любви над силой (см. выше «Представление портрета»).

Эскиз этой картины хранится в Эрмитаже.

Рождение Людовика XIII

(фр. La Naissance du dauphin (futur Louis XIII) à Fontainebleau, le 27 septembre 1601), 394×295 см.

Будущий король Людовик XIII родился 27 сентября 1601 года в Фонтенбло.

В центре картины — уставшая от родов Мария Медичи опирается на бедро защищающей её Кибелы, Матери Богов. Младенец-дофин лежит на руках у духа Здоровья, к нему склонилась богиня Правосудия — отсылка к прозвищу Людовика «Справедливый». Слева от Марии — богиня Плодородия с рогом изобилия, в котором видны пять детских голов — искусный художник изобразил таким образом остальных детей Марии Медичи, не удлиняя своего рассказа.

Красная драпировка кровати на фоне полотна повторяет формы парадной драпировки официальных портретов знатных особ того времени (см. драпировки на портретах родителей Марии Медичи).

Эскиз этой картины хранится в Эрмитаже.

Учреждение регентства

(фр. Préparatifs du roi pour la guerre d’Allemagne ou La Remise de la régence à la reine, le 20 mars 1610), 394×295 см.

В 1610 году Генрих оставляет жену и детей и выходит с армией в Германию — его протестантские союзники ввязались в войну с Австрийскими монархами за наследование герцогств Клевского и Юлих-Берг.

Уезжая, Генрих передаёт правление королеве — на картине он символически отдаёт ей украшенную королевскими цветами державу. Рядом с королевой — Щедрость и Рассудительность. Молодой дофин стоит между королём и королевой — во время отсутствия Генриха, Мария будет управлять страной от его имени.

Архитектура дворца, изображённого на картине, напоминает как дворец Медичи (Люксембургский дворец), так и дом самого Рубенса в Антверпене.

Коронация Марии Медичи

(фр. Le Couronnement de la reine à l’abbaye de Saint-Denis, le 13 mai 1610), 394×727 см.

Это и два последующих больших полотна замыкали галерею Люксембургского сада, в которой была размещена серия картин Рубенса. «Коронация» находилась на левой стене, «Смерть Генриха» — в торце и «Совет богов» — на правой стене. Таким образом, три картины окружали зрителя, расположением напоминая триптихи в хорах католических церквей. «Коронация Марии Медичи» закрывала дверь в конце левой стены галереи, ведшую в северный угловой павильон дворца на улице Вожирар. Для того, чтобы дверь могла открываться, картину разрезали в соответствующих местах — следы этой двери до сих пор отчётливо видны на холсте (справа внизу, около собак).

Мария короновалась 13 мая 1610 года в аббатстве Сен-Дени, церемонию проводил изображённый с короной в руках кардинал де Жуайез, за его спиной — помогавшие ему кардиналы Пьер де Гонди (на фр.) (см. род Гонди) и Франсуа де Сурди (на фр.). Стоящий рядом с королевой молодой дофин изображён со спины. Генрих IV изображён в глубине, стоящим на балконе, — возможно, художник хотел подчеркнуть тем самым его скорую кончину.

На картине изображены реально присутствовавшие на церемонии лица — их список был передан Рубенсу во время работы над полотном. Единственное отклонение от реализма — духи Богатства и Процветания, летящие над собранием. Рассеивая золотые монеты, они предвосхищают процветание Франции под регентством Марии Медичи.

Ранняя версия этой картины хранится в Эрмитаже.

Смерть Генриха IV и провозглашение регентства

(фр. L’Apothéose d’Henri IV et la proclamation de la régence de la reine, le 14 mai 1610), 394×727 см.

Центральное полотно цикла, и важнейшее событие в жизни Марии Медичи — после убийства Генриха IV Равальяком престол формально наследует 9-летний Людовик XIII, но фактически власть в стране переходит к его матери.

На картине Генрих изображён возносящимся на небеса — Юпитер с Сатурном вырывают его у смерти (змея на земле). Лавровый венок на голове Генриха говорит о дарованном ему бессмертии — подобно мифическому Гераклу он принят в число богов. На переднем плане две Победы оплакивают Генриха.

Справа на картине — одетая в траур Мария. Теперь уже Франция, и теперь уже надолго (см. выше «Учреждение регентства») передаёт регентше державу цветов французской монархии. Стоящие рядом с троном богини мудрости и рассудительности советуют Марии. Олицетворяющая Божественное Провидение Децима, в знак грядущего управления государством передаёт Марии судовой руль — подчёркивая тем самым божественность происхождения монаршей власти.

У подножья трона изображена французская знать, умоляющая Марию Медичи взять на себя управление государством.

Ранняя версия этой картины хранится в Эрмитаже.

Совет богов

(фр. Le Concert (ou Conseil) des dieux pour les mariages réciproques de la France et de l’Espagne, dit autrefois Le Gouvernement de la Reine), 394×727 см.

Как и на «Коронации», на полотне (слева внизу) видны следы прорезанной в нём двери, которая выходила из Люксембургского дворца на террасу у улицы Вожирар.

Слева на картине изображена божественная пара Юпитера с Юноной, перед ними с поклоном — пришедшая посоветоваться Мария Медичи. Среди богов изображена отдыхающая после брака Франции с Испанией Европа — этот очень важный для политики Марии Медичи брак символизируется двумя парами голубей, сидящих на глобусе (см. далее «Обмен принцессами»). Боги Олимпа — в первую очередь богиня Мира (со связкой стрел) и богиня Согласия (с жезлом) — поддерживают проект брака. На переднем плане Аполлон с Минервой изгоняют Пороки, при этом Венера удерживает Марса, спешащего на помощь богине мести — всё в картине говорит о миролюбивой политике королевы, собирающейся поддерживать мир в Европе дипломатическими браками.

Взятие Юлиха

(фр. La Prise de Juliers, le 1er septembre 1610, dit autrefois Le Voyage de Marie de Médicis au Pont-de-Cé), 394×295 см.

Полотно долго носило имя «Путешествие Марии Медичи в Пон-де-Се» (место битвы 1620 года, столкнувшей Марию Медичи с её сыном, Людовиком XIII), но в 1920 году, благодаря архивам, историками было восстановлено первоначальное название (а вместе с ним и содержание) картины.

Смерть Генриха IV не помешала французским войскам прийти в Германию (см. «Учреждение регентства»), чтобы вместе с нидерландскими войсками взять Юлих и вернуть его протестантам. Фактическая наследница престола, Мария Медичи изображена в шикарном военном головном уборе (поверх которого Победа надевает ещё и лавровый венок) с маршальским жезлом — символом верховной военной власти — в руке. Справа на картине видна Фама, разносящая по свету славу о великой победе Франции (роль французских войск в битве слегка приукрашена Рубенсом). Рядом с королевой идёт Щедрость, лев, идущий у её ног, олицетворяет (согласно «Иконологии» Чезаре Рипа — итал. Cesare Ripa) одновременно храбрость и милосердие.

На заднем плане — панорама сдачи Юлиха.

Счастье регентства

(фр. La Félicité de la Régence), 394×295 см.

Выбивающаяся из общего ряда картина, единственная не имеющая никаких хронологических привязок. Изначально на этом месте была задумана картина ссылки Марии Медичи в Блуа (после убийства Кончини в 1617 году, Мария Медичи была вынуждена покинуть Париж). Но в 1625 году сюжет был сочтён дипломатически сложным, и картина (эскиз которой выставлен в Мюнхене) в спешке была заменена на аллегорическую «Радость регентства».

На этой картине Рубенс изображает Марию как олицетворение разумного и справедливого монарха. Слева от королевы — Франция и Сатурн провозглашают наступление в стране золотого века. Внизу изображены Амуры (олицетворение разных видов искусства), торжествующие над своими вечными врагами — Невежеством, Злословием и Завистью.

Обмен принцессами

(фр. L’Echange des deux princesses de France et d’Espagne sur la Bidassoa à Hendaye, le 9 novembre 1615), 394×295 см.

Венец политической карьеры Марии Медичи — двойная свадьба между королевскими домами Франции и Испании, замысел такого брака появляется ещё на картине «Совет богов». Присутствие самой Марии Медичи на картине даже не обязательно, настолько это событие ассоциировалось у современников с её именем и её политикой примирения Франции с Испанией.

18 октября 1615 года в Бургосе Анна Австрийская, дочь испанского короля Филиппа III, выходит замуж за сына Генриха IV и Марии Медичи, короля Франции Людовика XIII. В тот же день в Бордо сестра Людовика XIII, принцесса Изабелла Бурбонская, выходит замуж за наследника испанского престола, будущего короля Испании Филиппа IV.

Сцена «обмена принцессами», изображённая на картине, в действительности произошла 9 ноября 1615 года на острове Фазанов — франко-испанском острове на реке Бидасоа.

Слева на картине изображена Испания, передающая Анну Австрийскую Франции. Рядом с Испанией — Изабелла, чей взгляд всё ещё направлен в сторону покидаемой ею Франции.

Внизу — бог реки Бидасоа (во французском языке — мужского рода) и Наяды, напоминающие место и обстоятельства обмена принцессами. Наверху картины — заимствованный из религиозной иконографии хоровод ангелов и олицетворение Счастья, осыпающее невест из рога изобилия.

Совершеннолетие Людовика XIII

(фр. La Majorité de Louis XIII La reine remet les affaires au roi, le 20 octobre 1614), 394×295 см.

Изначально картина должна была находиться перед «Обменом принцесс», как того требует хронология реальных событий. Но после отказа от «Ссылки в Блуа» (см. «Счастье регентства») Рубенс меняет порядок картин.

Преклонившись перед сыном в день его совершеннолетия, Мария Медичи передаёт ему кормило власти. В центре корабля, как бы заменяя собой мачту, стоит Франция, в её руках держава и огненный меч. На вёслах — четыре Добродетели короля: Сила, Вера, Справедливость и Согласие. Подчёркивая превосходство Добродетели над непостоянством Удачи (ветра), Умеренность спускает паруса корабля.

В действительности передача власти не была такой мирной, Людовик XIII силой взял власть, сослав мать в 1617 году в Блуа.

Бегство из замка Блуа

(фр. La Reine s’enfuit du château de Blois dans la nuit du 21 au 22 février 1619), 394×295 см.

Непростой с дипломатической точки зрения сюжет — бегство Марии Медичи из замка Блуа, куда её сослал Людовик XIII.

Минерва ведёт Марию к Французской Знати, которая проводит её до Ангулема (см. «Договор в Ангулеме»). Наверху картины изображены Ночь и Заря, обозначающие время побега.

Композиция картины является как бы инверсией популярного сюжета ночного ареста Христа.

Договор в Ангулеме

(фр. Le Traité d’Angoulême, le 30 avril 1619, dit autrefois La Réconciliation de Marie de Médicis avec son fils, à Angers), 394×295 см.

В Ангулеме Мария Медичи получает от своего сына послание с предложением мира.

На картине королева изображена сидящей на троне, встречающей посланца своего сына (Меркурия) с оливковой ветвью — символом мира. Рядом с Марией — Осторожность. На картине также присутствуют два кардинала: возле Меркурия — призывающий принять предложение мира Франсуа де Ларошфуко (на фр.) (см. дом де Ларошфуко), возле трона — скептически настроенный кардинал Луи де Лявалетт (на фр.) — точная идентификация персонажа не известна до сих пор.

С идентификацией картины и её персонажей связано множество недоразумений. Так изображённое событие часто определялось как «примирение Марии Медичи с сыном в Анже» (по условиям подписанного мирного договора этот город отошёл Марии Медичи), как следствие — Меркурий опознавался как сам Людовик XIII. Кардинал, стоящий у трона Марии (чья личность до сих пор с достоверностью не установлена историками) часто идентифицировался как кардинал Ришельё, что не может быть верно, так как последний стал кардиналом лишь в 1622 году, то есть 3 года спустя после описываемых на картине событий.

Анжуйский мир

(фр. La Conclusion de la paix, à Angers, le 10 août 1620), 394×295 см.

Изначально на этом месте задумывалась картина о битве у Пон-де-Се (см. «Взятие Юлиха»), но ввиду крайней дипломатической сложности сюжета (битва у Пон-де-Се — главная битва гражданской войны 1620 года между королём Людовиком XIII и Марией Медичи, пытающейся вернуть власть) идея картины была отброшена. Вплоть до августа 1622 года Рубенс упоминает «Битву у Пон-де-Се» в своих письмах, что, несомненно, привело к путанице в названии предыдущей картины.

Меркурий (с жезлом мира в руке) и Невинность ведут Марию Медичи в Храм Мира. За их спиной — богиня Мира (в белых одеждах) сжигает оружие, одновременно отвергая воинствующие Пороки — Обман, Зависть и Слепую Ярость (фигура последней прямо цитирует Боргезского борца).

Примирение с сыном

(фр. La parfaite Réconciliation de la reine et de son fils, après la mort du Connétable de Luynes, le 15 décembre 1621, dit autrefois L’Entrevue de Marie de Médicis et de son fils [à Coussières, près de Tours, le 5 septembre 1619], ou encore La Paix confirmée dans le Ciel), 394×295 см.

Только после смерти герцога Люинь (именно он приказал убить Кончини, устроил изгнание королевы-матери и всячески препятствовал всякому восстановлению отношений Марии Медичи с сыном — см. «Счастье регентства») Людовик XIII смог окончательно помириться с матерью.

На картине Мария изображена с жезлом мира в руках, Людовик трогательно обнимает её за плечи — всё свидетельствует о долгом и надёжном мире. Герцог Люинь — согласно Марии Медичи, единственный виновник её раздора с сыном — изображён в виде ужасной гидры, которую Храбрость загоняет молниями в ад. Слева на картине изображена Любовь, справа — Франция.

Композиция картины позволяет провести параллели как с многочисленными вариациями на тему Страшного Суда, так и с женским персонажем Апокалипсиса из Откровений Иоанна Богослова.

Триумф Правды

(фр. Le Triomphe de la vérité, ou La parfaite et sincère union de la reine-mère et de son fils), 394×160 см.

Судя по эскизам Рубенса (находятся зале № 17 Лувра), автор задумывал эту картину одновременно с «Судьбой Марии Медичи» — композиционно последнее полотно перекликается с первым.

На переднем плане Кронос вытягивает на свет персонификацию Истины — Алефею (согласно традиционной иконографии изображена обнажённой). Истиной, по версии художника, является абсолютное примирение Марии Медичи с сыном — они изображены в верхней части картины, держащими лавровый венок с пылающим от любви сердцем.

Ссылки

• [cartelfr.louvre.fr/cartelfr/visite?srv=rp_view_rp Галерея Медичи на сайте Лувра] (выбрать Aile Richelieu, Niveau 2, показать план кнопкой Afficher le plan, выбрать зал № 18)
• [nearyou.ru/rubens/galery2.html Галерея Медичи на сайте nearyou.ru]
• [louvre.historic.ru/mov/vt6/m14.shtml Панорама галереи Медичи на сайте louvre.historic.ru]

Отрывок, характеризующий Галерея Медичи в Лувре

– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.
– Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est marechal. [Ну с, вы знаете великую новость? Кутузов – фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! – говорил князь Василий. – Enfin voila un homme, [Наконец, вот это человек.] – проговорил он, значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)
– Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [Но говорят, он слеп?] – сказал он, напоминая князю Василью его же слова.
– Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.] – сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все трудности. – Allez, il y voit assez, – повторил он. – И чему я рад, – продолжал он, – это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, – власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, – заключил он с победоносной улыбкой.
– Дай бог, дай бог, – сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
– Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur». [Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество награждают вас этой честью».]
– Peut etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] – сказала Анна Павловна.
– О нет, нет, – горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. – Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его, – сказал он.
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
– Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы наследник цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] – И князь Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О! это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]
– Говорят даже, – сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший еще придворного такта, – что светлейший непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.


В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de pagodes chinoises! [Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
– Eh bien? [Ну?] – сказал Наполеон.
– Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.