Галицкая четверть (четь) — название областного приказа, ведавшего, главным образом, финансовым управлением, а затем и судом приписанных к нему городов и земель. Судебной компетенции чети подлежали люди всех чинов, проживавшее в городах, ей подведомственных. В ней сосредоточивались все отрасли суда, кроме разбойных дел и дел наместных и вотчинных.
Четь — от слова четверть. После взятия Казани к существовавшим Владимирской, Новгородской и Рязанской третям добавилось Царство Казанское. Административные единицы начали называться четверть, или четь.
Первое письменное упоминание о Галицкой чети встречается в 1606 году. По Вивлиофике она значится в записных книгах с 1627 года по 1680 год. В 1680 году Галицкая четь была переименована в Галицкий четвертной приказ и подчинена Посольскому приказу. Гаврила Успенский в «Опыте повествования о древностях русских» сообщает, что Галицкая четь подчинялась Посольскому приказу с 1667 года.
В ведении Галицкой четверти состояли города: Белёв, Галич, Карачев, Кашин, Кологрив, Коломна, Кашира, Мценск, Мещовск, Новосиль, Парфеньев, Ростов, Соль-Галицкая, Судай, Суздаль, Унжа, Чухлома, Шуя, Юрьев-Запольский.
См. также
Напишите отзыв о статье "Галицкая четверть"
Литература
- Успенский Г. Опыт повествования о древностях русских. — Харьков, 1818. — С. 315.
Отрывок, характеризующий Галицкая четверть
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
