Гамбара, Вероника

Вероника Гамбара
Veronica Gambara
Дата рождения:	29 ноября 1485(1485-11-29)
Место рождения:	Пральбоино
Дата смерти:	13 июня 1550(1550-06-13) (64 года)
Место смерти:	Корреджио
Род деятельности:	поэзия
Направление:	петраркизм

Вероника Гамбара, графиня Корреджио (итал. Veronica Gambara, 29 ноября 1485, Пральбоино — 13 июня 1550, Корреджио) — итальянская поэтесса и государственный деятель эпохи Ренессанса, владетельница города Корреджио. Её произведения, большей частью сонеты, отличаются нежностью чувства, изящностью и чистотой стиля.

Биография

Родилась вблизи Брешии (Ломбардия, Италия) во владетельной семье. Одна из семерых детей правителя Брешии — графа Джанфранческо де Гамбара и его кузины Альды Пио да Карпи. Её родня славилась видными интеллектуалами, среди которых были, например, бабушка Джиневра Ногарола и сестра Джиневры Изотта Ногарола, а также тётка по материнской линии Эмилия Пиа да Монтефельтро, которую Кастильоне использует в качестве персонажа в своем «Придворном». В возрасте 17 лет она вступила в переписку с главой петраркистов, Пьетро Бембо, который позже стал её ментором

Получила прекрасное образование, с ранних лет занимаясь литературой, философией и иностранными языками. Умела сочинять стихи на латыни. «У неё был быстрый ум и превосходная память, в поздние годы она продемонстрировала себя как превосходный сочинитель писем и блестящий дипломат; единственное, на что поскупилась Природа, одаряя её — была красота. Её черты были откровенно уродливыми — грубыми и мужскими, но все это искупалось её глазами и их оживленным выражением». Голос её был очень музыкальным и мелодичным, её речи приковывали внимание. Её первый биограф и друг Ринальдо Корсо, писал о ней: «если бы её лицо было таким же, как её тело, она обладала бы идеальной красотой… …но хоть и не безобразная, она не была хорошенькой, однако этот недостаток всецело искупался её красноречием. Она говорила так оживленно и остроумно, что любой, кто слышал её, старался навестить её снова».

Брак

В 1508 году состоялась помолвка Вероники со своим кузеном, Гиберто Х (VII), графом Корреджио, кондотьером. У 50-летнего вдовца было уже две дочери (от Виоланты Рико, потомка Пико делла Мирандола), в то время как Веронике было 23 года. В 1509 году они поженились в Амальфи. Она сильно привязалась к своему мужу.

У пары было два сына: Иполлито (1510-1552), который стал кондотьером, как и отец, и 24 января 1534 года женился на своей кузине Кьяре да Корреджо, и Джироламо (1511-1572), будущий кардинал. Крестной матерью старшего мальчика стала Изабелла д'Эсте.

Свой маленький двор Вероника превратила в подобие литературного салона, где себя прекрасно чувствовали ренессансные гуманисты.

Ах, какие дамы, прекрасные и разумные,
Ах, какие рыцари блещут на берегу! (…)
Вместе с ними Вероника Гамбара,
Избранница Феба и Аонид.
Ариосто. «Неистовый Роланд», XLVI, 3

Ариосто, побывав у неё в гостях в 1531 году, упомянул её «Неистовом Роланде» среди её младших родственниц. Бернардо Тассо восхвалял её поэзию в своем «Амадисе Гальском» (1560). Когда Пьетро Бембо наконец, после долгой переписки, встретился с ней лично (в 1504 году, в Брешии), он начал к ней обращаться как к «Беренике» — тем же именем он назвал самого добродетельного персонажа своего диалога «Gli Asolani» (1505). Пьетро Аретино воспевал её «gloriouse fatiche» («славные труды») в прологе ко второму изданию своей «Куртизанки» (1534) и и воздает ей честь, напечатав в 1537 году её стихи по случаю его возлюбленной Анжелы Торнибени да Падова; однажды, впрочем, он назвал поэтессу «увенченная лавром блудница», хотя в другие моменты находился с ней в весьма дружеской переписке.

Вероника была патронессой местного художника Антонио Аллегри, который вошёл в мировую историю под прозвищем Корреджо; она рекомендовала его мантуанскому герцогу, а он (согласно одной из версий) оставил её портрет. Также он расписал виллу Вероники, которая не сохранилась.

В 1511 вместе с двором по причине чумы в городе покинула Корреджио и находилась в Мантуе вместе со своей вдовой матерью. В 1512 году, из-за похорон отца навещая мать в Брешии, была застигнута осадой города венецианцами, но была спасена, когда осаду сняли французы под предводительством Гастона де Фуа..

Находилась в 1515 году в Болонье во время исторической встречи встречи нового короля Франциска I и папы Льва X, причем король был ею очарован.

Вдовство

После смерти супруга 16 августа 1518 года Вероника выразила свою печаль в сочинениях и взяла на себя заботу о состоянии мужа, управление городом и воспитание детей. Она навсегда надела траурный наряд, отделывала комнаты черным и, как свидетельствует её письмо, завела в конюшне четверку лошадей вороной масти как соответствующий знак своей скорби. Над дверью в свои апартаменты она приказала вырезать латинскую надпись из «Энеиды», где говорилось о Дидоне, покинутой Энеем:

Ille meos, primus qui me sibi iunxit, amores abstulit;
Ille habeat secum servetque sepulchro (IV, 28-29)
(Тот любовь мою взял, кто пер­вым со мной соче­тал­ся,
Пусть он её сохра­нит и вла­де­ет ею за гро­бом!)

Одну из своих приёмных дочерей, Констанцу, Вероника выдала замуж за Алессандро Гонзага, графа Новеллара, а вторую, Джиневру, за графа Паоло Фрегосо из Генуи.

Вероника сыграла важную роль в истории города Корреджио во времена итальянских войн императора Карла V и короля Франциска I. Вместе со своими братьями Бруноро и Уберто она отказалась от профранцузских настроений в своей семье и встала на сторону императора. Она адресовала монархам стихи, повествующие о необходимости мира.

В 1520 году Вероника получила от императора Карла инвеституру на земли Корреджо для своих сыновей. А в 1522 году она посетила Парму, в 1524 году Феррару и Венецию, а затем вернулась в Корреджио. В 1526 году она вооружила своих горожан на оборону против набега, возглавляемого Фабрицио Марамальдо.

C 1528 года её брат кардинал Умберто Гамбара управлял Болоньей от имени папы в должности вице-легата. Кардинал обеспечил её старшему сыну хорошую военную должность, а 17-летнего младшего, прелата, он взял к себе учить дипломатии и тонкостям придворной жизни. Вероника осталась в Болонье некоторое время, открыв свою гостиную для публики, возможно, по поручению брата-кардинала, соблюдавшего целибат, но нуждавшегося в «первой леди». Её салон посещали Пьетро Бембо, Франческо Мольца, Джанджорджо Триссино, Маркантонио Фламинио, Клаудио Толомеи.

На коронации Карла 24 февраля 1530 года в Болонье, как указывают, Вероника помогла устроить временное примирение между враждующими группировками. 23 марта 1530 (двухдневный визит) и в январе 1533 года император посетил её город (этому событию посвящена еще одна картина Корреджо). Во время первого визита, ради которого она вернулась в город из Болоньи, император подписал с ней договор, позже нарушенный, о том, что Корреджио не будет подвергаться осадам. В 1535 году она была в Неаполе после возвращения Карла из Туниса.

В 1538 году она организовала успешную оборону своего города от соседнего герцога Галлеото Пико делла Мирандола. Сохранились письма, в которых она описывает голод и чуму, от которых страдают осаждённые горожане.

Между 1546 и 1550 годами император уже выплатил городу сумму на строительство крепостных стен, желая иметь в своих владениях крепость. Все эти события свидетельствуют о её активной деятельности, заботливости, проницательности и успехе в качестве политика и государственного деятеля.

В 1549 году Вероника сопровождала свою невестку в Мантую на свадьбу герцога Франческо III c Екатериной Австрийской. Вернувшись оттуда, она скончалась в 1550 году. Похоронена рядом с мужем в церкви Св. Доминика. Обе могилы уничтожены в 1556 году испанцами, удерживавшими город против войск папы и его союзников.

Творчество

Сохранилось 80 её стихов и 150 писем (современное критическое издание Алана Баллока в настоящий момент атрибутирует ей 67 стихотворных произведений). Большинство её произведений — сонеты, хотя также Вероника писала мадригалы, баллады и станцы. Кроме политических произведений она писала на тему любви, религии и пасторали.

Поэма Вероники «Quando miro la terra ornata e bella» входила во многие антологии ренессансной лирики и обладала таким качеством, что даже приписывалась иногда Виттории Колонна. Это стихотворение было адресовано Козимо I, герцогу Флоренции. Предполагают, что в ответ на это стихотворение герцог дал Иполлито, сыну Вероники, в управление Сиену.

До свадьбы темой стихов Вероники была драматизация борьбы с домогательствами мужчин, ищущими её любви, тоска и отсутствие самоуважения. Став замужней женщиной, Вероника начала писать более спокойные произведения (по крайней мере, пока не скончался её супруг). Есть ряд сочинений, написанных с дипломатическими (практически льстивыми) целями. Самые известные её стихи воспевают пейзаж, оплакивают смерть супруга и отдельных поэтов и друзей, восхваляют сильных политиков и воспевают дружбу с поэтами. Преобладает любовная лирика, часть которой несёт явные автобиографические черты. Настроение произведений часто печальное, с гневом, обращённым против себя. Встречаются и эротические моменты.

Ne la segreta e più profonda parte

Из самых потаенных сердца гротов,
В доспехе полном, в боевом настрое
Желания и страсти плотным строем
На бой спешат, хотя мой Разум против.

Он, в ужасе сбежав, успел в полобороте
Предупредить, что направление злое.
Увы, приказы не слышны моим героям,
И в сладострастных чувств тону водовороте.

Грехов полна, в плену у слабой плоти,
Теряю идеалов благородных знанье,
Что следовать потребно даме вечно.

Вверяюсь я, Господь, твоей заботе!
От глупостей спаси! Услышь мое желанье!
Без помощи твоей – душой навек увечна.

Вероника Гамбара

Литературоведы пишут: «глубокое знание культуры и мастерство поэтического стиля позволили поэтессе достичь безупречных результатов с точки зрения формы, однако стилистическое совершенство в её стихах не было подтверждено глубиной переживаемого чувства. Если в письмах, считающихся одним из лучших образцов эпистолярной прозы XVI века, поэтесса демонстрирует живость и оригинальность мысли, то её поэзия представляется скорее литературным „экзерсисом“, лишённым настоящего вдохновения. Поэтическое творчество Гамбары рассматривается в рамках петраркизма XVI века, но её текстам присуща излишняя рациональность, исключающая всякий чувственный порыв и оставляющая впечатление отстранённости и искусственности. Умение поэтессы „нарисовать“ идиллические пейзажи и образы ценил Дж. Леопарди: в этой её способности он находил признак противостояния между безмятежной красотой природы и несчастьем, на которое обречён человек в условиях своего бытия».

Её мадригалы клал на музыку Вичентино, Тромбончино и Лука Маренцио.

Адресатами писем Вероники были члены её семьи, друзья и несколько влиятельных людей. В число её эпистолярных друзей входили Пьетро Бембо, переводчик и грамматик Ринальдо Корсо, композитор Клаудио Меруло, философ Ломбарди, гуманист Элио Джулио Кротто, учёный Джироламо Ручелли а также Ариосто и дель Васто, Изабелла д’Эсте и Виттория Колонна (последние две — скорее из политических соображений, а не дружеских). Сохранились письма: 1 — к Бернардо Тассо, 2 — к Триссино, 10 — к Бембо, 11 — к Аретино и др.

Ненапечатанная любовная лирика

Классические сборники Гамбары оставляли многие её стихотворения ненапечатанными. С 1553 по 1995 годы стандарт «полного» издания тем не менее исключал её любовные стихотворения. Все стихи, которые сумел опубликовать Коста в 1890 году под заглавием [ia801406.us.archive.org/2/items/sonettiamorosii00gmgoog/sonettiamorosii00gmgoog.pdf Sonetti Amorosi Inediti o Rari di Veronica Gambara da Correggio], являются любовными, полными отчаяния и пессимизма, что заставляет считать, основываясь на истории её жизни, что у Вероники были любовники до и после замужества. Семья Гамбары, занимавшаяся изданием её трудов, не желала, чтобы о подобных вещах было известно, так как это противоречило бы традиционному образу целомудренной дамы, чья жизнь была посвящена городу, литературе и сыновьям. Поэтому первое место отводилось патриотическим стихам, затем переписке с Бембо и Колонна (уважаемыми гуманистами).

Редкий случай её датированного творчества — выход в печати в 1504 году «Or passata è la speranza» вместе с другой лирикой, которую положил на музыку композитор Тромбончино. К 1530 году её поэзия была известна на полуострове, с 1535 года её стихотворения начинают включать в антологии. Сама Гамбара не занималась печатью своих трудов.

Посмертно ряд её стихов был напечатан в Венеции в сборнике «Rime di diversi eccellenti autori bresciani» (1554). «Fiori delle rime dei poeti illustri» были изданы в Венеции в 1558 году. Также её напечатали в самом раннем из сборников, полностью посвященных женской поэзии — «Rime diverse d’alcune nobilissime, et virtuosissime donne» (1559).

Феличе Риццарди был первым редактором, кто издал книгу, состоящую исключительно из её произведений — только в 1759 году в Брешии вышли «Стихотворения и письма» («Rime e lettere»). Он собрал 42 произведения, распределив их в хронологическом порядке по своему разумению.

Ссылки

• [www.jimandellen.org/gambara.biography.html Under the Sign of Dido: Veronica Gambara (1485—1550), Life, Letters, and Poetry] (англ.). Проверено 4 ноября 2015.
• [www.jimandellen.org/vgpoetry/lovepoem.html English translations] (англ.). Проверено 4 ноября 2015.
• [web.archive.org/web/20130126151335/home.infionline.net/~ddisse/gambara.html Veronica Gambara (1485—1550)]
• [web.archive.org/web/20080511194516/www.losio.com/gam03.htm Bibliography]
• [www.letteraturaalfemminile.it/veronica_gambara.htm Veronica Gambara]

Литература

• [books.google.ru/books?id=AxDbPQrjs64C&pg=PA145&lpg=PA145&dq=veronica+gambara&source=bl&ots=dFwX0faniU&sig=iuyrSBUlRMEpUTwGPnzPVAbng_U&hl=ru&ei=qGKRSeLLGszD_gbni4G_DA&sa=X&oi=book_result&resnum=1&ct=result#PPA148,M1 Rinaldina Russell. Italian Women Writers]
• Costa-Zalessow, Natalia: Scrittrici italiane dal XIII al XX secolo. Ravenna, Longo, 1982
• Pizzagalli, Daniela: La signora della poesia. Milano, Rizzoli, 2004
• Zancan, Marina: Gaspara Stampa nel Cinquecento in «Una donna un secolo» a cura di Sandra Petrignani. Roma, Il Ventaglio, 1986
• Alberto Ghidini — La contea di Correggio ai tempi di Veronica Gambara — Firenze : S. Olschki, 1989.
• Antonia Chimenti. Veronica Gàmbara: gentildonna des Rinascimento: un intreccio di poesia et storia. (Reggio Emilia, Italy: Magis, 1990)

Отрывок, характеризующий Гамбара, Вероника

– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!