Гамильтон, Егор Андреевич

Егор Андреевич Гамильтон
Дата рождения	1770(1770)
Дата смерти	4 апреля 1841(1841-04-04)
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	флот
Годы службы	1791—1841
Звание	вице-адмирал
Командовал	фрегат «Лёгкий» фрегат «Тихвинская Богородица» корабль «Архангел Михаил» корабль «Храбрый» корабль «Норд-Адлер» 9-й флотский экипаж 18-й флотский экипаж 27-й флотский экипаж 3-я флотская дивизия
Награды и премии

Егор Андреевич Гамильтон (Георг Мантегю) (1770 — 1841) — российский вице-адмирал английского происхождения.

Биография

7 июля 1791 года был принят из английской службы в Черноморский флот в чине капитан-лейтенанта.

В следующем году находился в плавании между Николаевом и Севастополем. В 1793 году командовал канонерской лодкой № 27 в Чёрном море.

В 1794—1797 годах ежегодно находился в плавании между Николаевом и Константинополем на бригантине «Св. Павел».

В 1797—1798 годах, командуя фрегатом «Лёгкий», занимал брандвахтенный пост на Очаковском рейде, а в следующем году, командуя фрегатом «Св. Григорий», он совершил переход из Севастополя к острову Корфу и обратно.

В 1801—1802 годах, в связи с напряженными отношениями с Великобританией находился сначала в Москве, затем в Петербурге. В 1802 году, командуя придворным галетом «Паллада» плавал по между Петербургом, Петергофом и Кронштадтом. В 1803 году, командуя 44-пушечным фрегатом «Тихвинская Богородица» в составе эскадры контр-адмирала Г. А. Сарычева, плавал между Кронштадтом и Любеком и в эскадре контр-адмирала Н. Ф. Лемона по Балтийскому и Немецкому морям, командуя кораблем «Архангел Михаил». 10 февраля 1804 года произведен в чин капитана 2-го ранга. В 1805 году командовал кораблем «Храбрый». В 1806—1807 годах находился на службе при Петербургском порте.

В 1808—1812 годах по причине войны с Англией оставался в Москве, и в этот период времени был произведен в капитаны 1-го ранга.

В 1812—1814 годах командуя кораблем «Норд-Адлер» в эскадре адмирала Е. Е. Тета, перешел из Архангельска в Свеаборг, потом, был послан к берегам Англии и Франции за десантными войсками, с которыми и возвратился в Кронштадт.

В 1815—1816 годах находился в Ревеле, командуя 9-м и 27-м флотскими экипажами. 26 ноября 1816 года был награждён, за 25-летнюю службу в офицерских чинах, орденом Св. Георгия 4-го класса. 11 марта 1817 года произведен в чин капитан-командора и, командуя кораблем «Норд-Адлер», совершил перевозку десанта из Ревеля в Свеаборг. Командуя этим же кораблем, в эскадре контр-адмирала А. В. фон Моллера, он перешел из Ревеля в Кадис, откуда возвратился в Кронштадт на испанском транспорте «Каролина».

В 1818 году назначен командиром 9-го флотского экипажа.

В 1820—1823 годах плавал последовательно между Ревелем и Кронштадтом и в Балтийском море.

В 1823—1827 годах командовал в Ревеле сначала 9-м, а затем 18-м флотскими экипажами и исполнял обязанности флотского начальника при Ревельском порте.

30 августа 1824 года произведен в чин контр-адмирала. 4 сентября 1826 года был награждён орденом Св. Анны 1-й степени. В том же году за выслугу 35 лет в офицерских чинах награждён орденом Св. Владимира 3-й степени.

В 1827 году назначен командиром флотской бригады в Свеаборге. В следующем году, командуя отрядом из кораблей «Кульм» и «Кацбах», совершил переход из Архангельска в Кронштадт. В 1829 году, имея последовательно флаг на кораблях «Сысой Великий», «Кацбах» и «Император Александр I», плавал в Балтийском море с флотом под командою адмирала Сенявина. 22 сентября того же года произведен в чин вице-адмирала. Следующие два года плавал между Кронштадтом и Ревелем.

В 1832 году награждён императорской короной к ордену Святой Анны 1-й степени. В том же году назначен членом генерал-аудиториата. В 1835 году награждён орденом Святого Владимира 2-й степени и получил назначение состоять начальником 3-й флотской дивизии в Кронштадте. Погребен в Петербурге на Смоленском лютеранском кладбище.

Литература

• Е. Гамильтон, Егор Андреевич // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Отрывок, характеризующий Гамильтон, Егор Андреевич

Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.