Гамсахурдия, Звиад Константинович

Звиад Константинович Гамсахурдия ზვიად კონსტანტინეს ძე გამსახურდია<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Звиад Гамсахурдия в 1988 году</td></tr>
1-й Президент Грузии
14 апреля 1991 года — 6 января 1992 года (свергнут; Президент в альтернативной администрации 24 сентября — 6 ноября 1993 года)
Предшественник:	Должность учреждена
Преемник:	Должность упразднена; Военный Совет как временный коллективный глава государства; Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе как Глава государства
Председатель Верховного Совета Грузии
14 ноября 1990 года — 14 апреля 1991 года
Предшественник:	Ираклий Виссарионович Абашидзе; Гиви Григорьевич Гумбаридзе (как Председатель Президиума Верховного Совета Грузинской ССР)
Преемник:	Акакий Торникович Асатиани
Вероисповедание:	православие, грузинская церковь
Смерть:	с. Дзвели-Хибула, Хобский район, Мегрелия, Грузия
Место погребения:	1. село Джихашкари, Грузия (январь 1994), 2. Грозный, Чеченская Республика Ичкерия (24 февраля 1994), 3. Грозный, Чеченская Республика Ичкерия (1999, перезахоронен), 4. Мтацминда, Грузия (1 апреля 2007)
Отец:	Константин Симонович Гамсахурдия
Мать:	Миранда Палавандишвили
Супруга:	1) Дали Михайловна Лолуа 2) Манана Арчвадзе-Гамсахурдия
Дети:	сыновья: Константин, Цотне и Георгий
Образование:	Тбилисский университет
Учёная степень:	доктор филологических наук
Профессия:	литературовед
Автограф:
Награды:

Звиа́д Константи́нович Гамсаху́рдия (также иногда используется вариант написания Гамсаху́рдиа, груз. ზვიად კონსტანტინეს ძე გამსახურდია, Звиа́д Константи́нес дзе Гамсаху́рдиа; 31 марта 1939 — 31 декабря 1993) — грузинский общественный, политический и государственный деятель; писатель, учёный, диссидент, доктор филологических наук; Председатель Верховного Совета Грузинской ССР (1990—1991) и первый Президент Грузии (1991—1992). Являлся одним из лидеров грузинского национального движения. Авторитарный стиль правления и националистическая политика стали одной из причин разжигания Грузино-южноосетинского конфликта и возникновения внутриполитической нестабильности в стране. Свергнутый в результате переворота, Гамсахурдия возглавил в Западной Грузии Правительство в изгнании, где разразилась Гражданская война между центральной властью и его сторонниками.

Биография

Ранние годы

Звиад Гамсахурдия родился 31 марта 1939 года в Тбилиси в семье грузинского писателя Константина Гамсахурдия и Миранды (Матико) Палавандишвили. Он являлся потомком дворянского рода Гамсахурдия по отцу и княжеского рода Палавандишвили по линии матери.

В 1954 году Звиад Гамсахурдия и Мераб Костава основали подпольную молодёжную организацию «Горгаслиани». В возрасте 17 лет Звиад Гамсахурдия вместе с Мерабом Коставой и остальными членами созданной им организации принял участие в событиях 5—9 марта 1956 года в Тбилиси. Попав с этого времени под наблюдение и разработку КГБ ГССР, он был задержан 14 декабря 1956 года вместе с шестью членами своей организации и привлечён к уголовной ответственности по ст. 58 УК ГССР. Уголовное дело № 4612 по данной статье было возбуждено следственным отделом КГБ ГССР, постановление утвердил Председатель КГБ при СМ ГССР Алексей Инаури. 5 апреля 1957 года Верховный Суд Грузинской ССР приговорил всех обвиняемых к различным срокам (от трёх до пяти лет) условно и освободил всех из под стражи в зале суда. В 1958 году Звиад был арестован за распространение антикоммунистической литературы и на шесть месяцев помещён в психиатрическую больницу. В 1961 году Гамсахурдия окончил факультет западноевропейских языков Тбилисского государственного университета. По профессии — филолог.

Член Союза писателей Грузии с начала 1970-х годов. В 1965 году Гамсахурдия стал членом церковного совета тбилисского храма Сиони.

Диссидент

С 1974 года поддерживал связи с московскими правозащитниками, благодаря ему в правозащитном бюллетене «Хроника текущих событий» стала регулярно появляться информация о событиях в Грузии. Являлся членом-учредителем созданной в 1974 году в Грузии «Инициативной группы защиты прав человека в Грузии». Автор ряда самиздатских работ, член советской группы Международной Амнистии. В 1975 году он опубликовал в самиздате отчёт о судебных процессах по поводу пыток в следственных тюрьмах Грузии над людьми, попавшими под следствие по экономическим делам.

С января 1976 года — член-учредитель Грузинской Хельсинской Группы. Согласно автобиографии, сотрудники КГБ СССР преследовали Гамсахурдия, подвергая его внезапным обыскам, судебному преследованию, заключениям, пыткам, отравлению, наряду с преследованием Сергея Ковалёва и Владимира Войновича.

7 апреля 1977 года Гамсахурдия был арестован вместе с Мерабом Костава. Во время одной из демонстраций весной 1978 года были выкрики «Свободу Гамсахурдия!». В том же году Звиад Гамсахурдия выступил с покаянным заявлением, которое было показано по грузинскому телевидению. Покаяние предопределило мягкий приговор — летом 1978 года Гамсахурдия был осуждён на два года (по другим данным — три года) ссылки в Дагестане. Указом Президиума Верховного Совета Грузинской ССР был помилован в июне 1979 года. После возвращения в Тбилиси получил место старшего научного сотрудника в Институте грузинского языка.

Литературная и научная деятельность

Ещё в мае 1975 года Гамсахурдия стал главным редактором литературно-публицистического журнала на грузинском языке «Окрос Сацмиси» («Золотое руно»), затем с 1976 года совместно с Мерабом Костава выпускает ещё один журнал на грузинском языке — «Сакартвелос моамбе» («Вестник Грузии»). В сфере научных интересов Звиада Гамсахурдия были грузинская культура, теология, антропология, зарубежная литература и мифология. Он — автор монографий, научных трудов, разносторонних литературоведческих исследований, а также переводов произведений американских, английских и французских писателей.

В 1988—1991 гг. — сопредседатель общества Св. Ильи Праведного (вместе с М. Костава), лидер блока «Круглый стол — Свободная Грузия». За книгу «Язык образов „Витязя в барсовой шкуре“» литературоведческий учёный совет Института грузинской литературы им. Руставели АН Грузии в 1991 году присудил Звиаду Гамсахурдия учёную степень почётного доктора филологических наук.

Политическая карьера

В апреле 1989 года З. Гамсахурдия — один из организаторов многодневного антиабхазского и антисоветского митинга в Тбилиси, разогнанного 9 апреля (в давке погибли 18 человек).

28 октября 1990 года проходят выборы в Верховный Совет Грузинской ССР, на которых одерживает победу националистический блок Звиада Гамсахурдиа.

14 ноября 1990 года избран Верховным Советом Грузии его председателем. В 1991 г. являлся также председателем Совета национальной безопасности Грузии.

Южная Осетия и национальные меньшинства

Внешние видеофайлы
	[www.youtube.com/watch?v=bVhMdUFemFU&feature=related Звиад Гамсахурдия с русскими солдатами, 1990 год. часть. 1]
	[www.youtube.com/watch?v=ciZynPyVHuo&feature=related Звиад Гамсахурдия с русскими солдатами, 1990 год. часть. 2]
	[www.youtube.com/watch?v=WJD_lPnew-c&feature=related Звиад Гамсахурдия с русскими солдатами, 1990 год. часть. 3]
	[www.youtube.com/watch?v=r0ss_ZNZf-0&feature=related Звиад Гамсахурдия с русскими солдатами, 1990 год. часть. 4]

10 ноября 1989 года Совет народных депутатов Юго-Осетинской автономной области принял решение о преобразовании Юго-Осетинской автономной области в автономную республику в составе Грузинской ССР. Однако 16 ноября Президиум Верховного совета Грузинской ССР признал это решение незаконным и создал «комиссию по изучению вопросов, связанных со статусом Юго-Осетинской АО». 23 ноября Звиад Гамсахурдия организовал мирный «поход на Цхинвали» 50 тысяч грузинских националистов, которых войска советской армии и несколько сотен жителей Цхинвали с красными флагами и портретами Ленина не пропустили в город. Мероприятие завершилось блокадой города прибывшими и привело к многочисленным жертвам среди населения. По данным осетинской стороны, за три месяца «блокады» было убито несколько десятков осетин и сотни были избиты. Сообщалось, что Гамсахурдия сказал осетинскому генералу Киму Цаголову: «Я приведу двухсоттысячную армию. Ни одного осетина не будет на земле Самачабло. Я требую, чтобы спустили советские флаги!» Как пишет политолог Сергей Маркедонов, по пути к столице автономной области, на митинге, состоявшемся в селе Ередви в 7 км от Цхинвала, Гамсахурдия заявил:

«Скоро я буду в Цхинвали с 10 тысячами моих соколов, и посмотрим, какую встречу им устроит общественность Цхинвали. Мы им свернём шею, тем более что таких слабых противников, как осетины, нетрудно будет обуздать. Пол-Грузии будет с нами, и там будет видно, кто кого победит, чья кровь больше прольётся».

После неудавшегося марша Гамсахурдия сказал, что мероприятие было проведено с целью устрашения осетин:

«Да, этот поход организован мной. Мы хотели убедить осетин смириться. Осетины испугались, и это вполне логично, так как они — преступники… Осетины — необразованные, дикие люди. Умелые люди могут легко управлять ими».

Помимо осетин, существенно ухудшилось положение и других национальных меньшинств. Во время поездки в Кварельский район летом 1990 года Гамсахурдия сделал следующее заявление:

«Кахетия всегда была демографически самым чистым районом, где грузинский элемент всегда преобладал, всегда властвовал. Сейчас там так устроили дело, что мы в раздумье: как спасти Кахетию? Тут татарство (т. е. азербайджанцы) поднимает голову и тягается с Кахетией, там — лекство (т. е. аварцы), там — армянство, а там ещё осетинство, и они вот-вот проглотят Кахетию».

В советское время на азербайджанцев приходилось 50 % населения Дманиси и Болниси. При Гамсахурдия почти все они были насильственно выселены из своих домов, в том числе около 800 семей из Болниси. В конце 1980-х годов большинство азербайджанцев, занимающие высокие позиции в местных структурах управления в крае Квемо-Картли, были уволены со своих постов. В 1989 году произошли грузино-азербайджанские столкновения, связанные с требованиями азербайджанцев Марнеульского, Болнисского и Дманисского районов о создании Борчалинской автономии со столицей в Рустави, которые натолкнулись на сопротивление большинства этнических грузин. В начале 1990-х гг. азербайджанцы эмигрировали из страха перед националистической политикой Гамсахурдия, причём в то же время были сменены названия 32 сёл, рек и гор с азербайджанского на грузинский язык.

В июне 1990 года сторонники Звиада Гамсахурдия осадили аварское село Тиви в Кварельском районе, после чего последовали кратковременные грузино-аварские столкновения, завершившиеся тем, что аварцы покинули аул Тихлисцкаро, а также ушли из селений Тиви, Чантлис-куре и города Лагодехи. Согласно заявлению дагестанского правозащитника Вазифа Мейланова, сделанному им на конференции по правам человека «Вильнюс — Ленинград 1990», первые антиаварские акции в Грузии начались 14 июня 1990 года во время многотысячного митинга в грузинском селе Ахалсопели, на котором Гамсахурдия предложил «выгнать аварцев с грузинских земель».

11 декабря 1990 года Верховный Совет ГССР ликвидировал Юго-Осетинскую автономную область. Звиад Гамсахурдиа, выступая в Верховном Совете Грузии, в речи о принятии Закона о ликвидации ЮОАО заявил:

«Создание имперской властью незаконных автономий следует рассматривать как нарушение общепризнанных правовых норм и международное преступление, всё это хорошо видно на примере так называемой «Юго-Осетинской автономной области», когда историческое Самачабло, Сапалавандо и Ксанское эриставство были объявлены Юго-Осетией, а затем была создана область».

В 1991 году Звиад Гамсахурдия заявил: «в Грузии есть осетины, но нет Осетии». В одном из выступлений он сказал:

«Осетинский народ — мусор, который надо вымести через Рокский тоннель. Мы пойдем по Осетии и пусть осетины либо покорятся и станут грузинами, либо, если они так любят русских, уходят из Грузии в Россию».

Отвечая на вопросы журналистов и телезрителей в прямом эфире «Москва — Тбилиси» 10 ноября 1991 года Гамсахурдия заявил:

Цхинвальский регион всегда назывался Внутренней Картли до 1922 года. В 1922 году был большевиками изобретён новый термин — Южная Осетия. Южная Осетия — это негеографический термин, изобретённый большевиками. Никакой Южной Осетии нет и никогда она не существовала. Такого географического термина нет в природе.

Президент Грузии

Звиад Гамсахурдия
1991 год

"Пусть все знают, что мы боролись и боремся за восстановление религиозных и национальных идеалов наших предков".

В соответствии с Законом Республики Грузия «О референдуме» 31 марта 1991 года в республике прошёл референдум о восстановлении государственной независимости Грузии, по итогам которого за независимость проголосовали 98,93 % (при явке в 90 %). 9 апреля в 12 часов 30 минут Верховный Совет Грузии принял Акт о восстановлении государственной независимости Грузии.

14 апреля на чрезвычайном заседании первой сессии Верховного Совета первым президентом независимой Грузии был избран Звиад Гамсахурдиа. Первым своим указом он предписал всем органам государственного управления «обеспечить системный характер кампании всеобщего национального и гражданского неповиновения», чтобы при достижении полной независимости Грузии не пострадали экономические интересы республики. 26 мая состоялись всеобщие президентские выборы, победу на которых одержал Звиад Гамсахурдия, набрав 87 % голосов. Известный советский философ Мераб Мамардашвили ещё в 1990 году сказал, что «если мой народ выберет Гамсахурдия, то я буду против своего народа».

19 августа 1991 года Аслан Абашидзе, узнав о перевороте в Москве, сообщил об этом по телефону Гамсахурдия, который отдыхал со своей семьей в высокогорном селе Казбеги, и уговорил его принять все требования ГКЧП — в первую очередь, согласиться на роспуск военизированных формирований.

Утром 19 августа Гамсахурдия исполнил указ ГКЧП о расформировании всех незаконных военных формирований, упразднив Национальную Гвардию и переподчинив её личный состав республиканскому МВД. После провала ГКЧП президент заявил, что это решение было принято во благо народа, для защиты от возможных силовых акций со стороны ЗакВО, однако, гвардия удалилась в Рконский лес. В этот же день Гамсахурдия отправил в отставку премьер-министра Тенгиза Сигуа и министра иностранных дел Георгия Хоштария, обвинивших его в предательстве. 1 сентября сессия Совета народных депутатов Южной Осетии провозгласила Республику Южная Осетия. 2 сентября в Тбилиси на проспекте Руставели состоялся митинг Национально-демократической партии Грузии (НДП), на котором выдвигались требования отставки президента и правительства Грузии до самоликвидации и перевыборов Верховного Совета. Находившийся на месте ОМОН открыл огонь, в результате чего ранения получили 6 человек. На следующий день командир Национальной гвардии Тенгиз Китовани отказался направлять в столицу батальон в целях усиления обороны президента от демонстрантов, после чего колонна гвардейцев начала возвращаться в Тбилиси из ущелья Ркони, приветствуя демонстрирующих против президента НДП, и местом дислокации избрала Шавнабаду (бывший комсомольский городок им. Дзнеладзе). К 11 сентября требование немедленной отставки Гамсахурдия поддержали лидеры 25 политических партий. В ходе перестрелки в ночь с 4 на 5 октября между военными подразделениями и оппозицией погибли двое сторонников Гамсахурдия, после чего 8 октября на чрезвычайной сессии парламент Грузии принял резолюцию, в которой эти события были расценены как попытка государственного переворота. 11 ноября президент объявил о национализации имущества вооружённых сил СССР на территории Грузии.

Свержение

20 декабря 1991 года Гамсахурдия потребовал немедленного разоружения и роспуска Национальной гвардии, угрожая атаковать их базу четырьмя ракетами «земля—земля». Утром 22 декабря части Национальной гвардии под предводительством Тенгиза Китовани подняли в Тбилиси мятеж против Гамсахурдия. Мятежники захватили ряд стратегических объектов в городе и атаковали здание парламента. Агентство ТАСС, освещавшее первые дни вооружённого противостояния, дало следующую оценку происходящему:

"Теперь мы можем сказать с полной уверенностью, что серьёзных вооружённых попыток государственного переворота не было. Это произошло потому, что Гамсахурдиа не желал вести какие-либо переговоры с силами оппозиции, или идти на компромисс с ними в части некоторых своих требований".

Две недели на проспекте Руставели шла настоящая война с использованием артиллерии и танков. 6 января 1992 года Гамсахурдия и его сторонники покинули бункер Дома правительства, а затем и страну.

Борьба за власть

Изгнание

После того, как Гамсахурдия покинул бункер здания правительства, он попытался получить политическое убежище в Азербайджане. В 9 утра его конвой пересёк границу с соседней республикой. В течение пяти часов он вёл по телефону разговор о предоставлении ему политического убежища, но ему было отказано. После этого Гамсахурдия со своими людьми направились в Армению, где 10 января он официально попросил политическое убежище, что и было предоставлено. В самой Грузии сторонники Гамсахурдия — звиадисты не смирились с его изгнанием, встав в оппозицию новым властям. Сторонники Гамсахурдиа даже захватили в Зугдиди автобус с армянами и предложили обменять их на «насильственно удерживаемого в Армении» президента Грузии. 14 января против свергнутого президента было возбуждено уголовное дело за «разжигание межнациональной розни, хищение государственных средств в особо крупных размерах, злоупотребление служебным положением и уничтожение архитектурно-исторических памятников». Следствие завершилось в мае 1992 года. Ставший и. о. премьер-министра Военного Совета Грузии Тенгиз Сигуа заявил после свержения первого президента страны:

"Гамсахурдия не может принимать участия в последующей политической жизни, поскольку он является государственным преступником, а также психически нездоровым человеком. По этой же причине он не может предстать перед судом. Есть медицинские заключения, датированные 1950, 1956 и 1977 годами. Пять из шести врачей, дававших заключение о психически ненормальном состоянии Гамсахурдия, живы и готовы подтвердить свой диагноз."

(Тенгиз Сигуа либо отрицает использование психиатрии в целях преследования инакомыслящих в СССР, либо делает исключение в случае Гамсахурдии; см. выше: раздел «Диссидент»).

Гамсахурдия принял приглашение руководителя самопровозглашенной Чеченской Республики Джохара Дудаева, который направил в Ереван за семьёй Гамсахурдии свой самолёт. В Грозном Звиада Гамсахурдию приняли с почестями 15 февраля 1992 года и поселили в особняке в центре города.

Будучи в Грозном Гамсахурдия в марте 1992 года подписал Указ Президента Республики Грузия о признании государственной независимости Чеченской Республики.

В августе 1992 года в Грозном Гамсахурдия создал центр по руководству террористической деятельностью против режима Эдуарда Шеварднадзе.

Гражданская война

После возвращения на родину 24 сентября 1993 года Гамсахурдия возглавил в Зугдиди (Западная Грузия) так называемое «Правительство в изгнании». В результате успешного наступления к ноябрю 1993 года под его контролем оказалась значительная часть Западной Грузии, включая стратегически важный порт Поти. 10 октября Звиад Гамсахурдия провёл митинг, на котором он заверил своих сторонников в том, что «законная власть будет восстановлена». В свою очередь Прокуратура Грузии выдала санкции на арест Гамсахурдия, Л. Кобалия, а также их сторонников. В заключении Прокуратуры говорится:

«Следствием установлено, что вооружённые банды Лоти Кобалия, вступившие в Кодорское ущелье, дислоцированы там согласно сговору с абхазскими экстремистами, чтобы оказывать им помощь. После падения Сухуми сторонники экс-президента принялись нещадно грабить эвакуированных жителей и разрознённые воинские части… вынуждая людей искать спасение в узком Цебельдинском ущелье. Вступив в Поти, вандалы вывезли и продали в Турцию тысячи тонн металла. Из банка похищены крупные денежные средства… Из Потийского порта похищено 4 тысячи тонн пшеницы, свыше 600 тонн грузов… Варвары жестоко расправились с жителями Самтредиа, где убиты десятки человек… В связи с упомянутыми варварскими преступлениями в Прокуратуре Республики Грузия возбуждены уголовные дела об измене родине и другим статьям».

Грузинская армия, потерпевшая к этому времени поражение в Абхазии, была деморализована. Заручившись поддержкой российских миротворцев, в том, что со стороны Абхазии наступление будет остановлено, правительство Шеварнадзе бросило оставшиеся верными части на звиадистов. 6 ноября 1993 года была захвачена штаб-квартира Гамсахурдии в Зугдиди, сам он с группой сторонников укрылся в горах.

Гибель

В конце декабря 1993 года Звиаду Гамсахурдия становилось все труднее укрываться от разыскивавших его правительственных отрядов. 31 декабря 1993 года он погиб в селе Дзвели Хибула в горной области Самегрело. Со слов хозяина дома, он покончил жизнь самоубийством, выстрелив себе в голову из пистолета. Однако наличие пулевого отверстия в затылке породило версию, что он был убит. В убийстве Гамсахурдии обвиняли Эдуарда Шеварднадзе.

В интервью «Времени новостей» в 2009 году бывший премьер-министр Грузии Тенгиз Сигуа напомнил об ещё одной версии смерти — отравлении:

«Если бы его до конца защищали другие сторонники, может быть, смерти удалось избежать. А Гамсахурдиа скитался, как волк по лесу. Есть версия об отравлении, по крайней мере я слышал, что перед смертью он отказывался от пищи. Только пил чай, ссылаясь на страшные боли в животе»

Расследование гибели

20 октября 2009 года парламент Грузии создал комиссию для расследования обстоятельств гибели Звиада Гамсахурдии. Однако Прокуратура Грузии не подтвердила ни факта самоубийства первого президента, ни факта убийства. Эксперт временной комиссии парламента по расследованию обстоятельств гибели Гамсахурдии экс-заместитель министра внутренних дел Михаил Осадзе заявил:

"Изучение причин гибели Звиада Гамсахурдия началось в 1994 году и было завершено в 2004 году. В результате работы было собрано восемь томов, в заключительной части которых указано, что не удалось получить информацию относительно самоубийства первого президента Грузии. Прокуратура отмечает и то, что не удалось найти подтверждений убийства Гамсахурдия"

В январе 2011 года Временная парламентская комиссия по изучению обстоятельств смерти первого президента страны пришла к выводу, что Звиад Гамсахурдия был убит. Председатель комиссии, сын президента Константин Гамсахурдия сделал заявление, что, полученные в ходе многомесячного расследования данные «позволяют сделать единственное заключение, согласно которому президент стал жертвой убийства, а не суицида, как считалось до сих пор».

В 2015 году Главная прокуратура Грузии открыла уголовное дело по факту убийства Гамсахурдия.

Захоронение Звиада Гамсахурдия

Михаил Саакашвили

«Мы обязаны выполнить долг перед историей и перенести останки первого президента Грузии в Тбилиси».

В январе 1994 года Звиад Гамсахурдия был тайно похоронен в селе Джихаскари, недалеко от места своей гибели (с. Хибула). Однако вскоре члены его семьи, опасавшиеся осквернения могилы противниками Звиада Гамсахурдии, потребовали перезахоронения тела на территории Чечни. 17 февраля гроб с телом Звиада Гамсахурдия был доставлен в Чечню, где 24 февраля останки были с большими почестями захоронены в Грозном. В ходе Первой чеченской войны могила была сильно повреждена. Во время второй войны 1999 года захоронению угрожало полное разорение, и прах Звиада Гамсахурдия был перезахоронен во второй раз.

Местонахождение третьей могилы держалось в секрете, и многие были убеждены в том, что останки Звиада Гамсахурдии утеряны навсегда. 3 марта 2007 останки всё же были найдены на территории Парка культуры и отдыха имени Кирова Грозного и спустя два дня отправлены на экспертизу в Ростов-на-Дону. Уже на следующий день после находки начались переговоры между Грузией и Россией о перезахоронении тела на грузинской земле.

27 марта были опубликованы результаты экспертизы, из которых явствовало, что найденное тело действительно принадлежит Звиаду Гамсахурдии. На следующий день его останки были доставлены в Тбилиси, в дом его семьи (т. н. Колхская башня). 31 марта гроб с останками Звиада Гамсахурдии был доставлен из его дома в Патриарший Собор Светицховели в Мцхете, чтобы желающие смогли попрощаться с ним. Заупокойную службу отслужил Католикос-патриарх Грузинский Илия II.

1 апреля 2007 прах первого президента Грузии был с военными и государственными почестями погребён в пантеоне государственных и общественных деятелей Грузии на горе Мтацминда. На церемонии прощания присутствовали 35 тыс. человек, включая президента Михаила Саакашвили, главу прогрузинского правительства Южной Осетии Дмитрия Санакоева и посла России Вячеслава Коваленко. Корреспондент газеты «Коммерсантъ» Ольга Алленова так описала церемонию прощания с первым президентом Грузии:

«Четырёхдневное прощание с Звиадом Гамсахурдия закончилось вчера — утром гроб, покрытый старым грузинским флагом цвета вишни вынесли из храма Животворящего Столба в Мцхете и повезли в Тбилиси. На площади перед парламентом его ждали несколько десятков тысяч человек. Все они держали старые вишневые флаги — ни одного государственного флага новой Грузии здесь не было. Когда процессия приблизилась к площади, в храме Святого Георгия забил колокол. Толпа зааплодировала и стала скандировать: «Звиад! Мы с тобой!» Перед гробом несли портреты Звиада Гамсахурдиа и декларацию независимости Грузии, подписанную им».

Оценка личности и критика деятельности Гамсахурдия

Звиад Гамсахурдия — противоречивая фигура для Грузии. Критики Гамсахурдии считают, что своими действиями он провоцировал национальную вражду между Грузией и Россией. Гамсахурдия организовывал голодовки протеста и первым среди новых руководителей союзных республик объявил о выходе Грузии из состава СССР. Сторонники Гамсахурдии требовали от инородцев полной ассимиляции, а всем несогласным предлагали покинуть Грузию.

Гамсахурдия, отвечая во время боевых действий с сепаратистами на вопрос журналистов, заявлял, что сепаратисты составляют ничтожное меньшинство населения ЮО и не имеют права решать вопрос об отделении территорий.

Звиада Гамсахурдию обвиняют^[кто?] в том, что он способствовал созданию военизированной организации Мхедриони под руководством Джабы Иоселиани. Согласно автобиографии Гамсахурдии, организация Мхедриони была создана независимо от него и впоследствии сыграла ключевую роль в вооружённом перевороте и в передаче власти Эдуарду Шеварднадзе.

Заместитель директора Института демографии и социологических исследований Академии наук Грузии Реваз Гачечиладзе в 1992 году в одной из своих статей дал следующий анализ правления Звиада Гамсахурдии, характеризуя его как авторитарный:

Проявлением авторитаризма стали закрытые (даже без публикации стенографических отчётов) заседания Верховного Совета с открытым голосованием по всем пунктам; присутствие и активное вмешательство Президента в работу сессий Верховного Совета, изгнание оттуда лиц, неугодных Гамсахурдия, под предлогом «пропуска сессий», полный волюнтаризм в толковании Закона о лишении лиц, совмещающих должности с депутатскими полномочиями, депутатского статуса, лишении более четверти членов Верховного Совета (коммунистов) депутатских мандатов под надуманным предлогом, а в действительности с целью сокращения парламентской оппозиции; приостановление на неопределённое время действие Закона о политических партиях, назначение и смещение Президентом руководителей местной администрации — префектов, которым предоставлена практически неограниченная власть на местах, борьба с проведением истинно рыночных реформ (например, вето президента на законопроект о предпринимательстве под предлогом отсутствия подчинённого лично ему департамента государственного контроля); переподчинение ряда ключевых министерств непосредственно Президенту; фактическое закрытие доступа на телевидение и радио лицам, выражающим мнение, не совпадающее с мнением власти; ужесточение контроля над СМИ (например, газета «Молодёжь Грузии» фактически была закрыта под предлогом нехватки для неё бумаги, а на самом деле из-за допущенной критики режима, редактор газеты «7 дгс» подвергся гонениям из-за публикации, критикующей префектов, была закрыта газета «Ахалгазрда Ивериели»; фактически Президентом назначались редакторы всех ключевых газет и т. д.); отмена права выбора ректоров вузами (дарованное ещё коммунистическим режимом в 1987 г.) и назначение их лично Президентом, незаконные арест и длительное содержание под стражей политических заключённых (им предъявлялись абсурдные обвинения в уголовных преступлениях, которые власти так и не смогли доказать в судебном порядке); разжигание этнических конфликтов, в результате которых беженцами стали как осетины, так и грузины (Гамсахурдия предпочитал рубить сплеча «гордиевы узлы» национальных проблем, отнюдь не будучи Александром Македонским); противопоставление частей нации друг другу по признакам «провинция — провинция», «село — столица», «народ — интеллигенция», вплоть до такой бессмыслицы как «женщины против мужчин»!

Награды

• Орден Национального героя (Грузия) (2013, посмертно)

Личная жизнь

Помимо грузинского и русского языков также владел английским, французским и немецким языками.

Семья

Был женат дважды.

• Первым браком — на Дали Михайловне Лолуа, от этого брака сын Константин Гамсахурдия — лидер политического движения «Свобода».
• Вторым браком — на Манане Арчвадзе, от этого брака двое сыновей: Цотнэ и Георгий.

Четверо внуков: Звиад и Дмитрий (сыновья Константина) и Тамара и Даниил (дети Цотнэ).

Ссылки

• Гамсахурдия, Звиад — статья в Лентапедии. 2012 год.
• [www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=753009 «Издевательски отнеслись к З. Гамсахурдиа»]
• [iberiana.wordpress.com/zviad-gamsakhurdia/autobiography/ Автобиография Звиада Гамсахурдия]
• [www.kavkaz-uzel.ru/articles/112847/ Биография на сайте «Кавказский узел»]

Видеоматериалы

• [www.youtube.com/watch?v=3Qoo2OYM9zo&feature=related Звиад Гамсахурдия провозглашает независимость Грузии, 1991 год.]
• [www.youtube.com/watch?v=6ejNou8IQ8o&feature=related Выступление Звиада Гамсахурдии]
• [www.youtube.com/watch?v=LDE06J3VtMw&feature=related Звиад Гамсахурдия и Борис Ельцин]
• [www.youtube.com/watch?v=HeahmQ0Yp2M&feature=related Церемония похорон З. Гамсахурдия в Грозном, 24.02.1994 г.]

Библиография

• Гамсахурдиа, Звиад. За независимую Грузию: Автобиография / [Ред. М. Арчвадзе-Гамсахурдиа] — М., 1996—282 с.: ил.; 20 см. —: [10 л.][MFN: 4257]. UDC: 342.511(479.22) გამსახურდია ზვიად + 894.631-92. T 2.079/3 -
• Гамсахурдиа, Звиад. Человечество перед дилеммой / Ред.: Иракли Кенчошвили — М.: «Актриса Маргарита», 1993 — 82с.; 20 см. —: [Б. ц.][MFN: 20555]. UDC: 821.353.1-92. T 3.490/3 -

Отрывок, характеризующий Гамсахурдия, Звиад Константинович

– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.