Гангеблов, Семён Георгиевич

Семён Георгиевич Гангеблов (Гангеблишвили)
Портрет С.Г. Гангеблова работы Джорджа Доу. Военная галерея Зимнего Дворца, Государственный Эрмитаж (Санкт-Петербург)
Дата рождения	24 мая 1757(1757-05-24)
Место рождения	Москва
Дата смерти	17 февраля 1827(1827-02-17) (69 лет)
Место смерти	село Богодаровка, Верхнеднепровский уезд, Екатеринославская губерния, Российская империя
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	пехота
Годы службы	1776 - ?
Звание	генерал-майор
Награды и премии	ордена Св. Анны 1-й ст., Св. Владимира 3-й ст., Св. Георгия 4-го кл. кресты за Очаков и за Прагу

Семён Георгиевич (Егорович) Гангеблов (24 мая 1757 года, Москва — 17.02.1827, село Богодаровка Верхнеднепровского уезда Екатеринославской губернии) — российский генерал-майор, участник русско-турецких войн и Отечественной войны 1812 года.

Биография

Отец его, Георгий (Егор) Христофорович, грузинский дворянин, переселившийся в Россию, скончался в 1772 году в чине майора русской армии от полученной в бою с турками раны.

Поступил в действительную службу 1 января 1771 году в Черный гусарский полк капралом. Будучи уже вахмистром, в 1777 году по случаю расформирования полка был переведен кадетом в Молдавский гусарский (потом Херсонский легкоконный) полк. В следующем году был произведен в прапорщики, в 1783 году — в поручики, а в 1788 году переведен в Орловский пехотный полк. В этом же году Гангеблов принял участие в Русско-турецкой войне и находился при осаде Очакова с 1 по 6 декабря. Во время приступа к этой крепости, он один из первых взошел на неприятельский бастион и был ранен пулею в левую ногу. За этот подвиг он был награждён чином капитана и Очаковским золотым знаком. В сентябре 1789 году, находясь в отряде генерал-майора Де Рибаса, участвовал во взятий Хаджибейского замка. Осенью 1790 года находился с десантным отрядом на эскадре контр-адмирала Ушакова, крейсировавшей перед устьями Дуная.

В мае 1792 года отправился в Польшу, где 1 января 1793 года получил чин секунд-майора. Находясь в Варшаве, был свидетелем бунта, вспыхнувшего 5 апреля 1794 года и спасся от смерти благодаря великодушию одного знакомого польского семейства, которое с огромным риском для себя укрыло его в своем доме. Затем, переодетый, с большой опасностью для жизни добрался до русской батареи, где принял команду над сборным отрядом, с которым и отступил из города и соединился с генералом Игельстромом. Генерал Ферзен, обложив Варшаву, назначил Г. батальонным командиром в Екатеринославский егерский корпус. В сражении под Мациевицами Гангеблов с небольшим отрядом выбил неприятельских стрелков из леса, за что получил чин премьер-майора (29 сентября). На Прагском приступе 24 октября С. Г. Гангеблов находился со своим батальоном в голове колонны генерал-майора Тормасова и в назначенный для приступа час со стрелками пошел впереди колонны, под сильным огнём врага бросился на вал и овладел неприятельской батареей, затем ударил на отступавших поляков в штыки и прежде всех прибыл к мосту, соединявшему Прагу с Варшавой. Узнав о подвиге Гангеблова, Александр Суворов потребовал его к себе и поздравил подполковником (произведен в этот чин 28 июня 1795 года); кроме того, Гангеблов получил золотой знак в память Прагского приступа. После покорения Варшавы Гангеблов находился в корпусе Ферзена, преследовавшего неприятельские войска, спасшиеся из Варшавы, под начальством Вавржецкого.

14 ноября 1795 года был переведен, по расформировании Екатеринославского егерского корпуса, в 1-й Егерский батальон (впоследствии 9-й батальон и 8-й егерский полк). 30 апреля 1798 года произведен в полковники, а 27 сентября 1799 года — в генерал-майоры с назначением шефом Егерского своего имени полка (с 1801 года — 12-й Егерский). Полк этот находился в то время в армии Суворова. Гангеблов прибыл к своему полку, когда он был уже в Германии на обратном пути в Россию.

В 1803 году он со своим полком был командирован на Кубань, в 1804 году переведен в Крым, а в 1807 году участвовал в осаде Анапы, за что был награждён орденом Святого Владимира 3-й степени.

Летом 1809 года за содействие снаряжению за Кубань экспедиции под начальством генерал-майора Панчулидзева получил орден Святой Анны 1-й степени.

В сентябре 1810 года был назначен начальником десантных войск на эскадре контр-адмирала Сарычева, снаряженной для взятия Трапезунда. Действия десанта были неудачны на суше, и эскадра вынужденаа была возвратиться в Севастополь, за что Гангеблов был отставлен от службы, но через полгода снова принят на службу и назначен шефом того же 12-го Егерского полка, а сама отставка его от службы не была внесена в его послужной список.

После вторжения наполеоновской армии в Россию принял активное участие в Отечественной войне 1812 года, сражался в ряде сражений этой войны.

За отвагу в Войне шестой коалиции удостоен ордена Святого Георгия 4-го класса; был серьёзно ранен.

20 марта 1818 года по собственному прошению был уволен «за ранами» от службы с «мундиром и полным содержанием».

Семён Георгиевич Гангеблов умер 17 февраля 1827 года в селе Богодаровка и был похоронен при церкви Святой Троицы в имении жены.

Семья

Женат был на княжне Екатерине Спиридоновне Манвеловой (1773—1853). От брака имел шестерых детей — троих сыновей и троих дочерей. Сын Александр Семёнович (1801—1891) — поручик лейб-гвардии Измайловского полка, член Петербургской ячейки Южного тайного общества, был приговорён по делу декабристов к четырёхмесячному заключению в крепости и переводу тем же чином в армию. Дочь Екатерина Семёновна была замужем за Александром Александровичем Лаппо-Данилевским (1802—1871), — дедом историка А. С. Лаппо-Данилевского.

Ссылки

• [www.museum.ru/1812/Persons/slovar/sl_g04.html Словарь русских генералов, участников боевых действий против армии Наполеона Бонапарта в 1812—1815 гг.] // Российский архив : Сб. — М., студия «ТРИТЭ» Н. Михалкова, 1996. — Т. VII. — С. 351.
• [www.brdn.ru/person/112.html Гангеблов, Семён Георгиевич]
• [history.museums.spbu.ru/files/Issledovaniya/publikacii_sotrudnikov/Lappo-Danilevskii.pdf c. 85]

Отрывок, характеризующий Гангеблов, Семён Георгиевич

Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.