Гансовский, Север Феликсович
Поделись знанием:
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.
Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
| Север Феликсович Гансовский | |
 | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: |
6 сентября 1990 (71 год) |
| Место смерти: | |
| Гражданство: | |
| Род деятельности: |
прозаик |
| Жанр: | |
| Премии: |
«Аэлита» (1989) |
| [www.lib.ru/RUFANT/GANSOWSKIJ/ Произведения на сайте Lib.ru] | |
Се́вер Фе́ликсович Гансо́вский (15 декабря 1918 года, Киев[1] — 6 сентября 1990 года, Москва) — один из ведущих советских писателей-фантастов, драматург, художник.
Содержание
Биография
Отцом Севера Гансовского был поляк Феликс Гансовский. Мать, Элла-Иоганна Мей, родилась в 1892 году в городе Лиепая в Латвии. Она была известной певицей и часто гастролировала по Европе. В Польше она познакомилась с Феликсом. В 1918 году у Феликса и Эллы родилось двое детей — Север и Вероника. После их рождения Феликс пропал без вести, после чего Элла вместе с детьми уехала в Ленинград. Во времена сталинских репрессий 1930-х годов она была арестована и расстреляна в тюрьме.
Север Гансовский работал юнгой и матросом в Мурманске, затем грузчиком и электромонтером в Ленинграде. Окончил вечернюю школу-десятилетку. В 1940 году поступил в Ленинградский государственный университет. Участник Великой Отечественной войны, добровольцем ушел на фронт в 1941 году, был снайпером и разведчиком в морской пехоте, тяжело ранен в 1942 году (родным ошибочно было отправлено сообщение, что он убит в бою и похоронен под Невской Дубровкой), награждён орденами Отечественной войны I и II степени. После демобилизации работал на конном заводе в Казахстане, потом был почтальоном, учителем. Снимался в кино. Окончил филологический факультет ЛГУ (1951). Член Союза писателей СССР с 1968 года.
В 1954 году женился на Сергеевой Евгении Михайловне. В 1955 году у них родилась дочь Илона.
Сестра Севера Гансовского Вероника Феликсовна была женой писателя В. С. Пикуля. Она помогала Пикулю в работе над книгами, собирала информацию в архивах и была его представителем во всех издательствах. Валентин посвящал ей все свои романы.
Дочь Севера Гансовского Илона была известным художником. Рисовала иллюстрации и обложки к его книгам. Окончила Московский государственный академический художественный институт имени В. И. Сурикова, театрально-декорационный факультет. Занималась живописью, сценографией, проектированием интерьеров. а также распространением идей гуманного отношения к животным, пропагандой ненасильственного сосуществования с окружающей природой. Работы находятся в музеях, галереях и частных коллекциях разных стран мира: Япония, Америка, Испания, Франция, Германия, Россия, Польша, Чехия, Англия, Италия. Трагически погибла в автомобильной аварии 23 декабря 2008 года.
Творчество
 |
Возможно, эта статья содержит оригинальное исследование. Добавьте ссылки на источники, в противном случае она может быть выставлена на удаление.
Дополнительные сведения могут быть на странице обсуждения. (18 декабря 2013) |
Начал печататься в журналах в 1950 году, будучи ещё студентом. В 1959 году на Всесоюзном конкурсе получил первую премию за одноактную пьесу «Северо-западнее Берлина» и вторую — за пьесу «Люди этого часа». Пьеса «Сильные на вахте» также получила первую премию на конкурсе.
С 1960-х годов работает в жанре научной фантастики, предпочитая малые формы — рассказы и повести. Первая научно-фантастическая публикация — «Гость из каменного века» (1960). Лауреат премии «Аэлита» (1989) за сборник фантастических повестей «Инстинкт?».
- В фантастику Север Гансовский пришел по его словам, следующим образом: "Писать я начал как раз реалистическую прозу, но начал в ту эпоху, когда главным писателем земли русской считался С. Бабаевский со своим романом «Кавалер Золотой Звезды». То, что я читал в книгах, журналах, до такой степени не походило на мой жизненный опыт, что мне пришлось решать проблему: что неправильно — мой опыт или то, что пишется? Не решив этого, я многими вещами занимался, в частности ремонтом мотоциклов, а потом как-то мне вдруг в голову пришла такая повесть «Шаги в неизвестное» — повесть о фантастическом замедлении времени. Это произведение я принес в издательство «Детская литература» в тот момент, когда видимо и надо было принести, было самое начало 60-х. Редактор взял мою рукопись… Сейчас бывает часто так: человек берет рукопись, потом её теряет, потом после разных скандалов снова находит, потом дает понять, что автор здесь вообще не нужен, что он только мешает настоящей работе, и дай Бог, если через полгода автор дождется от издательства какого-то ответа… Тогда было не так. Я отдал редактору рукопись, а на следующий день он уже позвонил мне по телефону: Север Феликсович, мне очень понравилось, мы берем повесть в альманах «Мир приключений». Потом он говорит: «Тут у нас еще молодой сотрудник, Аркадий Стругацкий, передаю ему трубку…» Аркадий мне говорит: « Как тебя звать? Север? Ты приезжай…». Так мы познакомились. После этого я сразу начал еще писать, написал рассказ «Стальные змеи», понес по журналам, нигде не берут. Говорят: не похоже это на фантастику, это у вас как будто все было на самом деле.… Написал я еще рассказ, еще — ничего нигде тоже не берут. А надо сказать, что я каждый рассказ относил еще и в редакцию к Аркадию. Потом как-то, он мне и говорит: «Ты давай пиши, старайся…». — «А что такое?» — спрашиваю. «Так у тебя книжка в плане нашего издательства!..»[2]
Основной идеей многих произведений Гансовского является встреча человека с «неведомым» (обитателями антимира, неизвестными науке животными и т. п.), причем автора в равной степени интересует и описываемый им феномен, и реакция человека на него. Одно из самых известных произведений писателя, повесть «День гнева», описывает последствия бесконтрольных биологических экспериментов, в процессе которых удалось развить нечеловеческие интеллектуальные способности у медведей. В результате появились особые существа — «отарки», совместившие в себе агрессивность и безжалостность зверя с хитростью и изворотливостью человека. Писателя беспокоит несоответствие, возникающее между растущими техническими (или биологическими) способностями человека и уровнем его нравственного развития.
- «Председатель комиссии.
- Вы читаете на нескольких языках, знакомы с
- высшей математикой и можете выполнять
- кое-какие работы. Считаете ли вы, что это
- делает вас Человеком?
- О т а р к.
- Да, конечно. А разве люди знают что-нибудь еще?
- (Из допроса отарка. Материалы
- Государственной комиссии)»[3]
Другой важной темой его творчества было противопоставление человечности и морали сухому научно-техническому процессу.
- «Будущее обилие предсказываемых многими учеными „мыслящих“ машин вызывает к жизни вопрос: не придет ли такое время, когда необходимость демонтировать тот или другой „разумный“ робот поставит перед человеком не только техническую, но и этическую проблему? Поскольку с этическими и моральными критериями мы подходим только к личности (или к обществу, состоящему в свою очередь из личностей), вопрос по существу сводится к следующему: „Может ли машина быть личностью?“ Кроме того, здесь возникает множество других тем. Не станет ли, в конечном счете, эта „машинная личность“ более высокой и содержательной, чем личность человеческая, не будут ли машины умнее нас, и не следует ли нам при этом допущении возможность замены цивилизации человеческой цивилизацией машинной как очередной естественный шаг революции? Короче говоря, не вытеснят ли машины человечество из его колыбели — Земли? По всей вероятности этого можно все же не опасаться. Не вытеснят. И день, когда машину придется рассматривать в качестве личности, тоже не придет. Почему?… Для ответа на этот вопрос нам следует разобраться в том, что же такое личность. (Именно человеческая, так как могут быть личности животные, например дельфины, и могут быть, пожалуй, личности — не люди, обитающие на других планетах Вселенной.) ….»[4]
Также неотъемлемой частью его произведений была идея о гуманном отношении к животным. В своих рассказах писатель пользуется множеством приемов для того, чтобы читатель на подсознательном уровне почувствовал этот посыл. Однако основным способом воздействия на сознание С. Гансовский выбрал следующее: он наделил животных способностью к действиям, которые в нашем представлении может совершить только человек. Тем самым он открыл завесу нашего сознания — животные тоже могу чувствовать: любить, желать и хотеть жить. Они тоже могут «иметь семью, дружить, симпатизировать и быть объектом дружбы, любви или вражды…» Биография Севера Гансовского полна историй, чьими главными героями являлись животные.
Из текста об отце — Илоны, дочери писателя:
- … «Он относился к животным с глубоким сочувствием. Первая книжка по проблемам нравственности в широком смысле, которую дал мне прочесть отец — сочинение французского писателя Веркора — „Люди или животные“. В произведениях отца часто возникали персонажи — НЕ ЛЮДИ… Змеи, рыбы, птицы, доисторические существа. Ко всему, без исключения, живому, он относился в равной степени с уважением, внимательно и осторожно, чтобы не навредить. В его деревенских записях-планах есть фраза: „… понедельник: спасти калину на болоте“.
- Во время войны, на фронте под Ленинградом Север был серьёзно ранен и, молодым человеком, как инвалид войны, попал в Казахстан, работал на конном заводе. У него была там нежная дружба с конём… Он рассказывал, что когда настало время возвращаться домой и он отъезжал на поезде с маленькой казахской станции в степи, его конь — Кабажал — видел его, чувствовал, что наступает разлука и провожал протяжным ржанием. И у обоих видимо сердце разрывалось. Позже появился рассказ „Двое“ и киносценарий, где, кроме хроники того времени, описаны очень близкие, дружеские, партнерские отношения человека с лошадью.
- Когда отец уже жил в Москве — как-то раз по почте пришло письмо с просьбой помочь приюту для отслуживших лошадей — из цирков и спортивных конюшен. Это был панический призыв отчаявшихся людей, которые старались своими скромными силами не допустить гибели от голода и холода животных, всю свою жизнь развлекавших публику. Как отец тогда бросился — посылать деньги!
- Отец открыл мне взгляд на мир, как на прекрасный общий дом — дом для всего живого, а не только для человека».
Благодаря колоссальному жизненному опыту — быт, характеры героев очень достоверны. В персонажах его произведений мы узнаем наших родственников и соседей. Север Гансовский искренне интересовался окружающими его людьми, вне зависимости от их профессии и положения в обществе:
- «На работу к Жене пришла женщина. И после первой минуты разговора сказала, что только что отсидела двенадцать лет. И потом вскользь бросила, что от рака у неё умирает отец. Предлагала пьесу. И все это с шуточками, с усмешками — и по отношению к себе, и по отношению к собеседнику. И еще она была какая-то мужеподобная и каким-то сальным взглядом смотрела на Женю, когда прощалась, долго держала, не отпускала женину руку. А теперь вдруг через два года зашла снова, говорит, что тогда не забрала свою пьесу и грозится судом».[5]
Участник Всесоюзной встречи КЛФ (1988, Киев). Несколько произведений писателя экранизировано. В 1977 году на киностудии Союзмультфильм по рассказу Гансовского «Полигон» был создан одноимённый мультфильм. Кроме того, Гансовский написал сценарий полнометражного художественного фильма по тому же рассказу, который, впрочем, так и не был снят. В 1985 году был экранизирован его рассказ «День гнева» (по мнению Гансовского, фильм оказался неудачным[6]). В том же году вышел фильм киностудии ДЭФА «Визит к Ван-Гогу» по мотивам повести Гансовского «Винсент Ван-Гог».
Рассказы и повести Гансовского переведены на английский, болгарский, венгерский, грузинский, китайский, корейский, монгольский, немецкий, польский, сербско-хорватский, словацкий, французский, чешский, японский языки.
- «… рассказы редчайшего достоинства, так как объединяют удовольствие игры ума от захватывающих дух открытий науки с сюжетным напряжением и тонким исследованием поведения людей перед лицом Чуда».[7]
Гансовский известен также как художник-график с узнаваемой манерой рисунка[8]. Его иллюстрации к первому изданию повести братьев Стругацких «Улитка на склоне» Б. Н. Стругацкий считал одними из лучших для данного произведения[9]. Иллюстрировал и другие фантастические произведения — как свои собственные, так и чужие.
- «Знаете, я как-то совершенно случайно через Аркадия Натановича Стругацкого узнал, что умею рисовать. Мы сидели с ним тогда в Центральном Доме литераторов, к нам подошел человек и отрекомендовался: заведующий литературным отделом журнала „Байкал“. Сказал, что журнал готовит повесть братьев Стругацких „Улитка на склоне“ к печати. Повесть редакции очень понравилась, и они хотели бы видеть соответствующие иллюстрации. Кого Аркадий Натанович порекомендует в художники?
- Аркадий указал на меня. Вот, мол, Север Гансовский — он рисует.
- — Аркадий, ты что! — возмутился я. — Я никогда не рисовал!
- На что Аркадий Натанович возразил:
- — У меня есть твои рисунки, которые ты рисуешь, когда слушаешь.
- — Ладно, сказал я, — попробую.
- Засел и сделал восемь рисунков к повести для журнала.
- После того, как повесть была опубликована — частью в журнале „Байкал“, частью в книге „Эллинский секрет“, тот же человек — зав. литотделом „Байкала“, привез в Москву экземпляры журналов с повестью. Встреча состоялась опять же в ЦДЛ.
- Он подарил нам тогда большое количество журналов, и мы, уверенные, что получим еще, раздали их. Теперь же ни у меня, ни у Стругацких нет этих журналов. После этого мне стало интересно, и я начал рисовать. Проиллюстрировал свой сборник и даже разогнался иллюстрировать чужие произведения».[10]
Книги
- Гансовский С. В рядах борцов. — М.-Л.: Детгиз, 1952. — 156 с.
- Гансовский С. Надежда (Рассказы и повесть). — Детгиз. — М., 1955. — 264 с.
- Гансовский С. Шаги в неизвестное (Фантастические повести и рассказы). — М.: Детгиз, 1963. — С. 256. — 115 000 экз.
- Гансовский С. Шесть гениев (Научно-фантастические повесть и рассказы). — М.: Знание, 1965. — С. 240. — 115 000 экз.
- Гансовский С. Три шага к опасности (НФ рассказы). — М.: Детская литература, 1969. — С. 272. — 100 000 экз.
- Гансовский С. Идет человек (Сборник научно-фантастических повестей и рассказов). — М.: Молодая гвардия, 1971. — С. 272. — 100 000 экз.
- Гансовский С. Люди этого часа (Сборник одноактных пьес). — М.: Искусство, 1974. — С. 168. — 15 000 экз.
- Гансовский С. Человек, который сделал Балтийское море (Научно-фантастические повести и рассказы). — М.: Молодая гвардия, 1981. — С. 304. — 100 000 экз.
- Гансовский С. Инстинкт? — М.: Молодая гвардия, 1988. — С. 352. — 100 000 экз. — ISBN 5-235-00307-1.
- Гансовский С. Стальная змея (Сборник научно-фантастических рассказов). — М.: Знание, 1991. — С. 304. — 1 000 000 экз. — ISBN 5-07-001323-8.
- Гансовский С. День гнева (повести и рассказы). — М., 2002.
Библиография
- Башня (повесть) // Человек, который сделал Балтийское море, 1981
- Винсент Ван Гог // Химия и жизнь, 1970, 1-4
- Восемнадцатое царство (рассказ) // Мир приключений-10, 1964
- Голос (рассказ) // Искатель, 1963, 2
- Гость из каменного века (рассказ) // Вокруг света, 1960, 8 // сборник "Янтарная комната", Детгиз, 1961
- Двадцать минут (рассказ) // Приключения. 1970, 1972
- Двое (рассказ) // Шаги в неизвестное, 1963
- Демон истории (рассказ) // Фантастика-1967.
- День гнева (рассказ) // НФ-1, 1964
- Дом с золотыми окошками (рассказ) // Три шага к опасности, 1969
- Доступное искусство (рассказ) // Искатель, 1965, 3
- Зверёк (рассказ) // Пионер, 1969, 7
- Идёт человек (рассказ) // Пионер, 1966, 7
- Инстинкт? (повесть) // Инстинкт?, 1988
- Кристалл (рассказ) // Техника — молодёжи, 1969, 9
- Летящие сквозь мгновенье (главы 6 и 7 в коллективной повести-буриме) // Техника — молодёжи, 1967, 2 и 3
- Мечта (рассказ) // Мир приключений-10, 1964
- Миша Пёрышкин и антимир (рассказ) // Уральский следопыт, 1963, 3
- Младший брат человека (рассказ) // Шаги в неизвестное, 1963
- Млечный путь (пьеса) // Техника — молодёжи, 1974, 11-12
- Не единственные сущие (рассказ) // Техника — молодёжи, 1962, 2
- Но если… (рассказ) // Три шага к опасности, 1969
- Новая сигнальная (рассказ) // Новая сигнальная, 1963
- Операция (рассказ) // Наука и религия, 1966, 8
- Ослепление Фридея (рассказ) // Юный техник, 1963, 1, 3
- ПМ-150 (рассказ) // Шаги в неизвестное, 1963
- Побег (роман) // Инстинкт?, 1988
- … И медные трубы (главы) // Уральский следопыт, 1987, 11-12
- Полигон (рассказ) // Вокруг света, 1966, 9
- Пробуждение (повесть) // Химия и жизнь, 1969, 11-12
- Соприкосновенье (рассказ) // НФ-1, 1964
- Спасти декабра! (рассказ) // Пионер, 1967, 9
- Стальная змея (рассказ) // Шаги в неизвестное, 1963
- Таньти (рассказ) // Техника — молодёжи, 1965, 1
- Три шага к опасности (рассказ) // Три шага к опасности, 1969
- Хозяин бухты (рассказ) // Мир приключений-7, 1962
- Часть этого мира (повесть) // Советский экран, 1973, 5 // Химия и жизнь, 1973, 4-7
- Человек, который сделал Балтийское море (рассказ) // Техника — молодёжи, 1972, 9
- Чёрный камень (рассказ) // НФ-19, 1978
- Чужая планета (повесть) // Мир приключений-11, 1965
- Шаги в неизвестное (рассказ) // Мир приключений-6, 1961
- Шесть гениев (повесть) // Шесть гениев, 1965
- Электрическое вдохновение (пьеса) // Театр, 1966, 12
Экранизации произведений
- Голос (телеспектакль) (1968)
- Полигон (1977)
- День гнева (1985)
- Визит к Ван-Гогу (1985)
Напишите отзыв о статье "Гансовский, Север Феликсович"
Примечания
- ↑ [www.rusf.ru/litved/biogr/gansov.htm Гуревич Г. Беседы о научной фантастике. - М.: Просвещение, 1991. - с.88-89]
- ↑ «ПРЕСС — панорама», саратовская областная организация союза журналистов СССР, 6 июля 1989 г., рубрика «Встреча для вас», записали А. Андреев, А. Чертков
- ↑ 1. С. Гансовский, сборник рассказов «День гнева», издательство «Москва», 2002 год, стр. 70-108.
- ↑ Север Гансовкий, статья «Машина, как личность», «Станет ли машина человеком?»
- ↑ Неопубликованные дневники С. Гансовского. Тетрадь 1, стр. 20-60, 1960 г.
- ↑ [fandom.rusf.ru/inter/gansovsky_5.htm Человек, который иллюстрировал «Улитку на склоне». Интервью с С. Гансовским]
- ↑ Издательство «Универзидас», Берлин.
- ↑
У него была очень узнаваемая — «точечная» — манера рисунка: после войны у Гансовского была изуродована правая рука, и он практически не мог рисовать линии. [www.mirf.ru/Articles/art3976.htm К. Булычёв. Пионеры жанра. «Библиотека советской фантастики»]
- ↑ Стругацкий Б. Н. Комментарии к пройденному. — Амфора, 2003. — 311 с. — 16 000 экз. — ISBN 5-94278-403-5.
- ↑ Интервью Севера Гансовского, «Русская фантастика», 1998—2007
Литература
- [scifi.spb.ru/authors/g/gansovsk.s/gansovsk.htm Гансовский, Север Феликсович] // Энциклопедия фантастики: Кто есть кто / Под ред. Вл. Гакова. — Минск: ИКО «Галаксиас», 1995. — 694 с. — ISBN 985-6269-01-6.
- Лукашин А. П. Экстелопедия фэнтези и научной фантастики. [www.magister.msk.ru/library/extelop/authors/g/gansovsk.htm С. Гансовский]
- [fandom.rusf.ru/inter/gansovsky_5.htm Человек, который иллюстрировал «Улитку на склоне». Интервью с С. Гансовским]
- [www.rusf.ru/litved/biogr/gansov.htm Гансовский С. Ф. // Гуревич Г. Беседы о научной фантастике. — М.: Просвещение, 1991. — с.88-89]
- [www.fantlab.ru/autor313 Гансовский, Север Феликсович] на сайте «Лаборатория Фантастики»
- [vu.chertkov.ru/node/57 Север Гансовский — иллюстрации к повести «Улитка на склоне»]
Ссылки
Отрывок, характеризующий Гансовский, Север Феликсович
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.
Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Категории:
- Родившиеся 15 декабря
- Родившиеся в 1918 году
- Персоналии по алфавиту
- Родившиеся в Киеве
- Умершие 6 сентября
- Умершие в 1990 году
- Умершие в Москве
- Писатели по алфавиту
- Север Гансовский
- Выпускники филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета
- Писатели СССР
- Писатели-фантасты СССР
- Писатели России XX века
- Писатели-фантасты России
- Лауреаты премии «Аэлита»
- Кавалеры ордена Отечественной войны I степени
- Кавалеры ордена Отечественной войны II степени
- Шестидесятники
