Гаррик, Дэвид

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Дэвид Гаррик
англ. David Garrick

Ангелика Кауфман. Портрет Дэвида Гаррика, 1764
Дата рождения:

19 февраля 1717(1717-02-19)

Место рождения:

Херефорд, графство Херефордшир, Англия

Дата смерти:

20 января 1779(1779-01-20) (61 год)

Место смерти:

Лондон, Англия

Профессия:

актёр, драматург, директор театра

Дэвид Гаррик (англ. David Garrick, 19 февраля 1717, Херефорд, Херефордшир — 20 января 1779, Лондон) — английский актёр, драматург, директор театра Друри-Лейн.





Биография

Потомок гугенотов (его дед Давид Гарриг бежал из Франции после отмены Нантского эдикта). Учился в Личфилдской грамматической школе у Сэмюэла Джонсона, в 1737 году вместе с наставником переехал в Лондон. Дебютировал на сцене в 1741, исполнив заглавную роль в «Ричарде III» Шекспира. Став в 1747 году директором королевского театра Друри-Лейн, занимал этот пост в течение 30 лет.

В 1750 году была представлена на сцене первая трагедия Уильяма Уайтхеда «Отец-Римлянин» («The Roman Father»), подражание Корнелевскому «Горацию». Провал пьесы биограф Уайтхеда — Пасон — приписывает изменениям, введённым в неё Дэвидом Гарриком для того, чтобы придать больше блеска роли отца Горация; но по мнению критика З. А. Венгеровой, главный недостаток пьесы в роли сестры Горация, которая не умирает, как у Корнеля, от меча брата, а возвращается, раненная, на сцену и ведет бесконечные разговоры с отцом[1].

В 1757 году, когда умер поэт-лауреат Колли Сиббер, на его место был назначен Уильям Уайтхед, который написал в этом качестве большое количество од и элегий, из которых многие очень поэтичны. Но бездарность Сиббера сделала звание поэта-лауреата мишенью для насмешек, которых не избег и его преемник. Особенно резко нападал на него известный сатирик Чарльз Черчиль (англ. Charles Churchill; 1732—1764). Уайтхед считал лишним отвечать на злые и остроумные выходки своего противника, благодаря этому, Черчиль успел настолько очернить Уайтхеда в глазах современников, что Гаррик согласился играть в новой пьесе поэта—лауреата («Trip to Scotland») лишь с тем условием, чтобы имя автора осталось скрытым. Постановка имела большой успех у критиков и публики, не знавшей, что она аплодирует жертве своего любимого сатирика[1].

Член Общества дилетантов, созданного с целью изучения античного искусства. В дружеский круг Гаррика входили крупные интеллектуалы эпохи: Эдмунд Бёрк, Оливер Голдсмит, Сэмюэл Джонсон, Дени Дидро, Джошуа Рейнолдс, Джеймс Босуэлл, Жан-Жорж Новерр.

По словам Сэмюэла Джонсона, «профессия сделала Гаррика богатым, он сделал профессию уважаемой в обществе».

Похоронен в Вестминстерском аббатстве, в так называемом Уголке поэтов.

Репертуар

Играл в «Алхимике» Бенджамина Джонсона, пьесах собственного сочинения («Ирландская вдова», 1772, и др.), но прославился прежде всего шекспировскими ролями (Гамлет, Макбет и др.), которые исполнял в реалистической манере. Как режиссёр, в 1768 году поставил пьесу Хью Келли «False Delicacy».

Интересные факты

Гаррик буквально преклонялся перед Шекспиром и воздвиг в его честь храм в Хэмптоне (1756[2]).

Актёр и его жена Ева были среди законодателей мод своего времени. По его имени названо зимнее мужское двубортное пальто свободного покроя с рядом нескольких воротников-пелерин, покрывавших плечи — «Каррик»[3].

Напишите отзыв о статье "Гаррик, Дэвид"

Примечания

  1. 1 2 Венгерова З. А. Вайтгид, Вильям // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  2. [www.garrickstemple.org.uk/ Garrick's Temple to Shakespeare] (англ.). Orleans House Gallery. Проверено 11 декабря 2012. [www.webcitation.org/6CxjU9ZXE Архивировано из первоисточника 17 декабря 2012].
  3. [www.vedu.ru/BigEncDic/26598 Каррик (гаррик) (англ . carriek)]. Большой энциклопедический словарь. Поволжский образовательный портал. Проверено 11 декабря 2012. [www.webcitation.org/6CxjarMAo Архивировано из первоисточника 17 декабря 2012].

Литература

Отрывок, характеризующий Гаррик, Дэвид

Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.