Гарроу, Уильям

Уильям Гарроу William Garrow<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Уильям Гарроу 1810, в возрасте 50 лет</td></tr>
сэр, КА, БВР, ТС, ЧКО
Генеральный солиситор Англии и Уэльса англ. Solicitor General for England and Wales
июнь 1812 — май 1813
Предшественник:	сэр Томас Пламер
Преемник:	сэр Роберт Даллас
Генеральный атторней Англии и Уэльса англ. Attorney General for England and Wales
май 1813 — 6 мая 1817
Предшественник:	сэр Томас Пламер
Преемник:	сэр Сэмюэл Шэперд
Судья суда казначейства англ. Baron of the Exchequer
6 мая 1817 — 22 февраля 1832
Предшественник:	Ричард Ричардс
Преемник:	Джон Герни
Рождение:	13 апреля 1760(1760-04-13) Монкен Хэдли, Мидлсекс
Смерть:	24 сентября 1840(1840-09-24) (80 лет)
Супруга:	Сара Дор
Партия:	Виги
Профессия:	Барристер, политик, судья

Сэр Уильям Гарроу, КА, БВР, ТС, ЧКО (13 апреля 1760 — 24 сентября 1840) — британский барристер, политик и судья, известный непрямыми реформами адвокатской системы, которая помогла ввести состязательность, используемую в англо-саксонском праве до сих пор, в большинстве стран. Он ввёл фразу «невиновен, пока вина не будет доказана», настаивая на необходимости доказательства всех обвинений в суде. Родился в семье священника и его жены в Монкен Хэдли, в Мидлсексе. Гарроу учился в приходской школе, где преподавал его отец, потом он стал учеником Томаса Сутхауса, адвоката в Чипсайде, но до этого он работал у Кромптона, подготавливая судебные документы. Гарроу очень тщательно изучал право, изучал заседания в Олд-Бейли, и в результате Кромптон рекомендовал ему стать солиситором или барристером. Гарроу присоединился к барристерскому дому Lincoln’s Inn в ноябре 1778 года, и был допущен к защите 27 ноября 1783 года. Он быстро заработал репутацию в уголовном суде, как барристер, особенно был умел в защите подсудимых, и в феврале 1793 стал королевским адвокатом в королевском правительстве по уголовному преследованию обвиняемых в особо опасных преступлениях и в государственной измене.

Он вернулся в парламент в 1805 году как представитель Гаттона, «гнилого местечка», стал Генеральным солиситором Англии и Уэльса в 1812 году и Генеральным атторнеем Англии и Уэльса год спустя. Хотя он не наслаждался своим членством в парламенте, поскольку вернулся туда только в политических целях, Гарроу показал себя принципиальным вигом, пытавшимся не дать остановиться реформе уголовного права, начатой Сэмюэлом Ромилли, также он пытался ввести закон о жестоком обращении с животными. В 1817 году он стал Судьей суда казначейства и высшим барристером, но вынужден был уйти из парламента, и следующие 15 лет работал судьёй. Как отмечали, он не был особо успешен в коммерческих делах, но используя знания, полученные в уголовном суде, мог успешно влиять на решения суда присяжных. После отставки в 1832 году он стал тайным советником, что являлось данью уважения со стороны королевского правительства. Уильям Гарроу умер 24 сентября 1840 года.

На протяжении XIX и большей части XX века его работы были забыты учёными-юристами, но интерес проснулся в 1991 году со статьи Джона Битти, озаглавленной «Защитник Гарроу» (англ. Garrow for the Defence) в Хистори Тудэй. Гарроу гораздо более известен как защитник в уголовном суде, который осуществлял защиту клиентов в атакующей манере, что помогло установить состязательность в общем праве. Гарроу также известен своим влиянием на методы доказывания, что привело к появлению правила «лучшего доказательства». Его работы цитировались в 1982 году в Верховном суде Канады и в 2006 году в Суде по уголовным делам в Ирландии. В 2009 BBC One запустило проект Garrow’s Law, 4-серийную драму, в которой рассказывается о деятельности Гарроу в Олд-Бейли; второй сезон вышел в конце 2010 года. Идёт съёмка третьего сезона (по состоянию на август 2011 года).

Молодость и образование

Семейство Гарроу происходило из Абердиншира, в Шотландии. Это были потомки рода Гарриоч из Кинстейра, и находились в родстве с шотландскими королями, видимо, Гарроу были потомками клана Хэй. Отец Уильяма Дэвид родился на ферме Кноксайд, в 50 милях к северо-западу от Абердина. Дэвид окончил Университет Абердина со степенью Магистр гуманитарных наук 1 апреля 1736 года, стал священником Англиканской церкви и открыл школу в Монкен Хэдли. Его младший брат Уильям стал успешным доктором, оставив большую часть своего имущества (£30 000) Гарруо. 5 июня 1748 года Дэвид женился на Саре Лоундс, у них родилось десять детей; Уильям, Эдвард, Элеанора, Джейн, Джон, Роуз, Уильям, Джозеф, Уильям, Дэвид и Анна. Первые два Уильяма умерли во младенчестве; третий, родившийся 13 апреля 1760 года, выжил.

Уильям Гарроу учился в школе отца в Монкен Хэдли, приорате, который подчёркивал, что студенты готовятся к поступлению на службы, например в Ост-Индскую компанию. По существу, он учил этикет и языки: английский, греческий, латынь, французский, а также географию, математику и танцы. Учась здесь, Гарроу «знал английский хорошо; обладал умеренными познаниями латыни и, как достижение, добавил значительные познания французского». Гарроу учился в школе до 15 лет, после чего стал клерком-студентом Томаса Сутхауса, адвоката из Чипсайда (улица в Лондоне). Гарроу показал свой потенциал, показав себя «внимательным и усердным в исполнении технических и практических служебных обязанностей»,, и Сутхаус рекомендовал ему стать солиситором или барристером; в результате, когда ему было 17, он стал учеником Кромптона, адвоката-делоподготовителя (Special pleader). Как ученик, Гарроу работал много, заодно изучая труд Сэмпсона Иуера Doctrina Placitandi, учебник судебной защиты, написанный на французском. В то же самое время он наблюдал процессы в Олд Бейли, и завязал дружеские отношения с клерком обвинения Уильямом Шелтоном.

В XVIII веке ораторское искусство совершенствовалось в общественных дебатах, самые известные дебаты проходили в Коачмэйкер-Холле, в Лондоне. Хотя поначалу застенчивый (на первых дебатах его удерживали, чтобы он мог закончить речь), он быстро стал уважаемым оратором, и был упомянут в прессе, как «Советник Гарроу, знаменитый оратор Коачмэйкер-Холла». В ноябре 1778 года Гарроу стал членом Линкольнс-инн, одного из четырёх Судебных домов, и 27 ноября 1783 года в возрасте 23 лет он был произведён в барристеры. В 1793 году он стал председателем (Мастер скамьи) Линкольнс-инн.

Карьера барристера

Защита

Гарроу стал защитником по уголовным делам в Олд-Бэйли, это было началом того периода, когда подсудимые стали больше опираться на адвокатов для своего оправдания. Но в первом деле он участвовал, как прокурор; 14 января 1784 года, едва прошло два месяца после его произведения в барристеры, он был прокурором в деле Джона Генри Эйклса, обвиняемого в мошенническом получении векселя. Утверждалось, что Эйклс обещал заплатить Самуэлю Эдвардсу £100 и небольшую комиссию за вексель на 100 ф. ст., но позже Эйклс отказался платить по счёту. Несмотря на утверждения адвоката, что в соответствии с Эдвардом Фоссом «это не тяжкое преступление», и защиту двух именитых барристеров, Гарроу убедил суд и присяжных в виновности Айклеса. Garrow later defended Aikles in September 1785, securing his release due to ill-health.

В свои ранние годы, как барристер, Гарроу выделялся агрессивным и конфрантационным стилем ведения перекрёстного допроса. Когда Джеймс Уингров был обвинён в разбое с применением насилия в 1784 году, Гарроу допрашивал Уильяма Гроува (свидетеля, задержавшего Уингрова) и заставил его признаться в том, что не Уингров напал на двух пострадавших, но был пойман и оклеветан, чтобы получить вознаграждение. Гарроу неприязненно относился в большинству ловцов воров (англ. thief-taker), например, упомянутый Гроув был ловцом воров, но он нормально относился к Bow Street Runners и подобным организациям. Он упомянул о своей неприязни к ловцам воров в 1788 году, когда защищал трёх человек, якобы воров; они были обвинены в грубом нападении на Джона Траутона, и в том, что, угрожая ему, забрали шляпу. Вопрос заключался в том, было ли это ограблением с угрозой жизни или подсудимые просто украли шляпу. Траутону было выгодно, чтобы их осудили, как грабителей, тогда он получил бы вознаграждение. Гарроу установил, что Траутон не мог точно объяснить, как он утратил шляпу, несмотря на его объяснения, что подсудимый сбил с него шляпу; заслушав четырёх свидетелей, суд оправдал подсудимых.

Гарроу часто доводил дело до джури наллификэйшн (принятие присяжными решения противоречащего инструкции судьи и закону), чтобы спасти своих клиентов от крайних мер наказания, а во времена Гарроу многие преступления карались смертью (так называемый «Кровавый кодекс»). В 1784 году две женщины были арестованы за кражу вееров стоимостью 15 шиллингов, в случае признания их виновными они были бы казнены; Гарроу убедил присяжных «снизить» стоимость вееров до 4 шиллингов, в результате чего они не были казнены, но получили по году каторжных работ.

Обвинитель

Гарроу скоро получил большой практический опыт, работая с уголовными делами в Олд-Бэйли и за пределами Лондона, он работал и как защитник, и как обвинитель. К 1799 году в книге записано, что число его дел в Суде королевской скамьи «не превышено никем, кроме Мр. Эрскина», и что «он давно монополизировал главные дела окружного суда… Ни одного человека суд не слушает с бо́льшим вниманием, не один человек не добивается большего от присяжных, или больше радует слушателей». В 1793 он был назначен королевским адвокатом, чтобы обвинять по делам государственной измены и мятежа, хотя не прошло и 10 лет с его произведения в барристеры; его назначение получило неоднозначную оценку в газетах. The Briton (Бритон) описало Гарроу и других пять назначенных, как лучших специалистов своего времени, тогда как Morning Chronicle (Морнинг Кроникл) была разочарована назначением Гарроу, который был другом оппозиции, в лице Вигов, в то время, как Тори возглавляли правительство.

Когда Великая французская революция начала угрожать европейским монархиям и Великобритании в том числе, карьера Гарроу пошла вверх; он выступал обвинителем по делам о государственной измене, и набравшись опыта, он столкнулся с такими знаменитыми барристерам, как Томас Эрскин, Джейм Мингей и Джеймс Скарлетт. В мае 1794 года правительство приостановило Хабеас корпус, в 1795 году были объявлены вне закона все публичные собрания, в 1797 запрещены тайные общества и в 1799 запрещены все общества, имеющие политико-реформистские цели. Правительство планировало совершить 800 арестов, было выписано 300 ордеров на арест предполагаемых изменников, преследованию подверглись Томас Хардли и Джон Хорн Тук. Хардли первым попал под суд, его обвиняли в подготовке английской революции по образцу французской. Гарроу выступал обвинителем, а Эрскин защитником, слушание длилось 8 дней, хотя в те времена обычно ограничивались одним днём, и председатель присяжных был так напряжён, что огласил вердикт «невиновен» шёпотом и сразу упал в обморок. Потом судили Тука; снова присяжные посчитали его невиновным, и от мысли произвести 800 арестов отказались.

В то время, когда Гарроу работал барристером, сахарные плантации Вест-Индии имели большое лобби в парламенте, плантаторы установили монополию на продажу сахара в Англию, что приносило огромную прибыль. Из-за использования рабского труда производство было очень прибыльным, а Гарроу был против такого положения; когда сахарные плантаторы предложили ему стать их английским управляющим для решения политических и юридических проблем, Гарроу ответил «если бы ваш комитет мог дать мне все их (то есть плантаторов) доходы, и все их поместья, я бы всё равно не стал защитником практики, которую я ненавижу, и системы, которая мне отвратительна». В 1806 Томас Пиктон, Губернатор Тринидада, обвинён в однократном «применении пытки, незаконно применённой» к девочке-рабыне; он предстал перед Судом королевской скамьи под председательством лорда Элленборо. Протоколы судебных заседаний заняли 367 страниц, Гарроу участвовал в деле, как адвокат обвинения; на самом деле, его вступительная речь 24 февраля 1806 года считается одной из лучших в его карьере (мнение биографа Брэби). Споры сосредоточились на применимом праве: действовало ли в том случае испанское право или нет, а оно допускало пытки и всё ещё действовало на момент инцидента. Присяжные, наконец, решили, что оно неприменимо, и Элленборо признал Пиктона виновным. Адвокат Пиктона настоял на пересмотре дела, и суд согласился; новые присяжные оправдали Пиктона.

Благодаря политическим связям Гарроу он стал первым Генеральным солиситором Корнуолла и затем генеральным солиситором принца Уэльского в 1806 и 1807 годах; его рекомендовал Эрскин, который писал принцу, что «он больше знает о настоящей справедливости и политике во всём, что связано с уголовным правом, чем любой другой человек которого я знаю». В 1812 Гарроу был обвинителем Ли Ханта за мятежный пасквиль на принца-регента; благодаря его усилиям Хант был признан виновным, хотя на предыдущем процессе 1811 года он был признан невиновным.

Политическая карьера

С 1789 года в прессе обсуждалось, что Гарроу, виг, может войти в парламент; и он стал, в 1805 году, вторым представителем Гаттона. Это было знаменитое гнилое местечко, и Гарроу должен был служить интересам своего патрона. Поначалу на Гарроу обращали мало внимания как на политика, его первая речь состоялась 22 апреля 1806, когда он противостоял выдвижению импичмента маркизу Уэльскому. Вторая речь была произнесена 18 июня 1806 года, но была юридической формальностью, после этого он шесть лет не произносил парламентских речей. Брэби и другие биографы указывают, что Гарроу не любил появлятся в парламенте и делал это только тогда, когда этого требовали дела.

В июне 1812 года Гарроу был назначен Генеральным солиситором Англии и Уэльса, и получил личное дворянство,, а в мае 1813 года был назначен Генеральным атторнеем. Генеральный атторней являлся верховным королевским прокурором, в то время, когда Принц-регент опасался либеральных перемен в уголовном праве и парламентской системе. Гарроу, «явному ставленнику Регента», можно было доверить этот пост; это в начале своей карьеры Гарроу был реформатором, теперь он стал консерватором, относительно новых реформаторов. Гарроу был особенно неприятен сэру Сэмюэлю Ромилли, который хотел реформировать уголовный кодекс, который многие считали неработающим. 5 апреля 1813, Ромилли внёс в парламент «Билль о лишении прав и состояния при государственной измене и тяжких преступлениях». Он пытался отменить устаревшию процедуру «порченной крови» (по сути опала) из уголовного права, хотя тогда это широко применялось при тяжких преступлениях и измене государству; Гарроу, тогда Генеральный солиситор, объявил, что Билль может поколебать одну из защитных опор «Британской конституции». Билль был отвергнут, и лишение прав состояния с конфискацией имущества существовало в английском праве до Закона о конфискации 1870 года.

Гарроу также участвовал в отмене хлебных законов, голосуя за регулирование, и поддерживал законы о контроле за хирургической практикой в Великобритании; тем не менее законопроект не был принят. В начале XIX века с животными зачастую обращались очень жестоко; Гарроу был из тех, кто считал, что это ужасно, он поддерживал билль 1816 об увеличении размера штрафов за верховых лошадей, которых загнали до тяжкой травмы или смерти. Хотя билль провалился, он подтолкнул принятие в 1820 году билля Томаса Эрскина, получившего королевскую санкцию и введённого в право. Впоследствии Гарроу подал в отставку с поста генерального атторнея и члена парламента, в 1817 году, когда он был назначен одним из Баронов казначейства.

Судебная карьера

Гарроу получил первое судебное назначение ещё в 1814 году, когда его сделали главным судьёй Честера. Против выступил сэр Сэмюэл Ромилли, который утверждал, что пост главного судьи и генерального атторнея были несовместимы, и говорил: «назначение джентльмена, держащего выгодный пост, единственно, к удовольствию Короны, на высокую судебную должность, было крайне несовместимо с судебной ветвью, для которой так важно сохранять неприкосновенность». 6 мая 1817 года Гарроу был поставлен бароном казначейства и сержантом права, вслед за Ричардом Ричардсом, и вышел из парламента и снял с себя полномочия генерального атторнея. Как судья казначейства, он особенно не выделялся, поскольку не знал тонкостей финансового права. Практика выездной сессии, тем не менее, была другим делом; там, имея дело со знакомым уголовным правом, Гарроу мог показать себя. Брэби указывает, что он регулярно изумлял и барристеров и обвиняемых своими познаниями всех аспектов преступления. Гарроу вышел в отставку 22 февраля 1832 года, на его место был назначен Джон Герни,, а Гарроу стал тайным советником, и это для него стало почётной пенсией от правительства. Он умер дома 14 сентября 1840 года в возрасте 80 лет.

Наследие

Имущество Гарроу было на сумму £22 000 после его смерти в Рамсгейте, Кент, включало £12 000 в банке Англии, £5 000 в трёх страховых обществах и £5 000 в обеспечении ипотеки — всего £1 558 000 по курсу августа 2011 года. Завещание Гарооу было написано в 1830 году и содержало только два требования; быть похороненным в Хэдли рядом с могилой его дяди и передать имущество в доверительное управление. Имущество было передано в доверительное управление, попечителями стали Леонард Смит, коммерсант, Эдвард Доут Бадэли из Пэйпер Билдангс, Иннер-Тэмпл и Уильям Нансон Лэттсом из Грейс-инн. Деньги были поделены между племянником Джозефом, который получил £1 000, £200 каждому из детей сестры Гарроу, £2 000 сестре и £300 в год вдове сына Гарроу. Элиза, дочь Гарроу, получала £300 в год от управляющих, и дополнительно £200 выдавали Элизе и её мужу для совместного использования. Выплаты производились до смерти наследников.

Эдвард Фосс описывает его, как «одного из самых успешных адвокатов своих дней», некоторые говорят о его «экстраординарном таланте» при ведении перекрёстного допроса, который был лучше, чем его знание закона; Гарроу однажды заявил свидетелю перед процессом, что «ты знаешь конкретные факты и желаешь скрыть их — но я вытащу их из тебя!» Лорд Брогам, который был его частым оппонентом в суде, писал, что «нет описаний, которые могут дать читателю адекватное представление о его выдающихся способностях в практике контакта со свидетелем». Леммингс отмечает: Гарроу был не только внушительным адвокатом, но и «первым юристом, создавшим себе репутацию как барристер защиты».

Гарроу был основательно подзабыт; хотя Стивенсон и его жена открыли его работы поколение спустя, читая стенограммы заседаний в Олд-Бэйли, до конца 20 века о нём не было академических работ. В 1991 году Джон Битти опубликовал «Защитник Гарроу» (англ. Garrow for the Defence) в Хистори Тудэй, затем «Весы Правосудия: Адвокат защиты и английское уголовное право в восемнадцатом и девятнадцатом веках» в Law and History Review. Эллисон Мэй, которая защищала докторскую у Битти, сделала детальный анализ работы Гарроу The Bar and the Old Bailey: 1750—1850, опубликована в 2003.

Работа Гарроу упоминалась судом в 1982 году, когда Верховный суд Канады цитировал The Trial of William Davidson and Richard Tidd for High Treason, где Гарроу наставлял присяжных о том, как рассматривать показания, в Vetrovec v The Queen в 1982. В 2006 году его снова цитировали, когда Уголовный суд Ирландии использовал ту же работу при рассмотрении в 1982 году осуждения Брайна Михана за убийство Вероники Герин. В 2009, BBC One запустило Закон Гарроу, беллетризированной драмой в четырёх частях о работе Гарроу в Олд-Бэйли, в роли Гарроу — Эндрю Бьюкен. Второй сезон вышел в конце 2010 года.

Влияние

Состязательная система

Влияние Гарроу на состязательную судебную систему, по крайней мере, в англо-саксонском праве, бесспорно, также как и влияние на практику судебного доказывания, хотя он едва ли мог знать об этом. До эпохи Гарроу обвиняемым в тяжком преступлении не разрешалось нанимать защитника; в результате каждый обвиняемый в поджоге, изнасиловании, грабеже, убийстве, и зачастую, в хищении, защищал себя сам. Первый сдвиг произощёл с принятием Акт о судебных разбирательствах (1696), который разрешил обвиняемым использовать защитника. Практика Гарроу стала ещё одним шагом вперёд; в его агресивном и прямом стиле перекрёстного допроса, он способствовал усовершенствованию защиты клиента, и косвенно реформировал адвокатуру XVIII столетия. Область его деятельности (в 83 % дел он был защитником) и стиль легли, по мнению Битти, в основу «новой школы» адвокатуры; суд часто был настроен против ответчика, но атакующий стиль Гарроу заставлял сторону обвинения быть обоснованней в обвинениях. Хотя и не единственная причина этих перемен, его положение, как авторитетнейшего барристера «у барьера» (at the head of the Bar), стало образцом для молодых адвокатов, и они вырабатывали схожий стиль. В некотором смысле, Гарроу далеко опередил своё время; он придумал фразу «невиновен до доказания вины» в 1791 году, хотя присяжные отказывались признать этот принцип, и он был подтверждён судом лишь намного позже.

Правила доказывания

Гарроу также повлиял на правила доказывания, которые только начали формироваться, когда он начал карьеру. Его настойчивость в том, что слухи и копии документов не могут быть приняты, как доказательства, в конце концов, привела к требованию предоставлять лучшие доказательства. Он особенно настаивал на независимости юристов, когда вводились доказательства, однажды, он открыто спорил с судьей, настаивая на заинтересованности сторон, исследующих доказательства . В то время использование сторонами медицинских экспертов было проблематичным. Когда медицинские эксперты стали регулярно приглашаться в Олд-Бэйли, многие высказывались против сторонних экспертов и эксперты сторон получали очень ограниченные права. Хотя с конца XVII века у судей наблюдается рост доверия к фактам и достоверности, Гарроу отмечался как отличный пример юриста, опирающегося на перекрёстный допрос свидетеля. Когда он защищал Роберта Кларка, обвиняемого в убийстве Джона Делю ударом ноги в живот, Гарроу использовал смесь агрессивного перекрёстного допроса и медицинских познаний, чтобы добиться от медика-эксперта признания, что тот не может точно доказать, как умер Делю. Гарроу и его адвокаты-последователи учили, как «допрашивать» подобных свидетелей, усиливая их собственные аргументы (в случае со своими свидетелями) или разрушая их аргументы своими (когда это были эксперты противника).

Семья

Гарроу имел нерегулярные отношения с Сарой Дорэ, которая ранее родила сына, Артура, от Артура Хилла, виконта Фэрфорда в 1778. Томас Хэйг предположил, что Дорэ была ирландской аристократкой, которую Гарроу соблазнил, но он был заинтересован в принижении Гарроу, и нет фактов, подтверждающих это. Их первый ребёнок, Дэвид Уильям Гарроу, родился 15 апреля 1781 года, а вторая, Элиза София Гарроу, родилась 18 июня 1784 года. Гарроу и Дорэ, в конце концов, поженились 17 марта 1793 года. Дорэ была очень элегантной, и поселившись вместе с семьёй в Рамсгите, активно участвовала в местных делах. Дорэ умерла 30 июня 1808 года после долгой болезни, и была похоронена в церкви Св. Маргариты, в Даренте. Дэвид Уильям Гарроу учился в Крайст-Чёрч в Оксфорде, и получил степень Доктор богословия, и стал священником Принца Уэльского. Элиза София Гарроу вышла за Самуэля Фотерджила Леттсома; один из её сыновей, названный в честь деда Уильям Гарроу, был генеральным консулом в Уругвае.

Библиография

• Beattie, J.M. (1991). «Scales of Justice: Defense Counsel and the English Criminal Trial in the Eighteenth and Nineteenth Centuries». Law and History Review (University of Illinois Press) 9 (2). ISSN [worldcat.org/issn/0738-2480 0738-2480].
• Braby Richard. Sir William Garrow: His Life, His Times and Fight for Justice. — Waterside Press, 2010. — ISBN 978-1-904380-55-9.
• Foss Edward. Tabulae curiales. — London: J. Murray, 1865.
• Foss Edward. A Biographical Dictionary of the Justices of England (1066–1870). — Spottiswoode and Company, 1870.
• (December 1840) «Obituary: Rt. Hon. Sir William Garrow». Gentleman's Magazine 14.
• Hostettler John. Fighting for justice: the history and origins of adversary trial. — Waterside Press, 2006. — ISBN 1-904380-29-8.
• Hostettler John. A History of Criminal Justice in England and Wales. — Waterside Press, 2008. — ISBN 1-904380-51-4.
• Landsman, Stephan (1998). «One Hundred Years of Rectitude: Medical Witnesses at the Old Bailey, 1717–1817». Law and History Review (University of Illinois Press) 16 (3). ISSN [worldcat.org/issn/0738-2480 0738-2480].
• Langbein, John H. (1996). «Historical Foundations of the Law of Evidence: A View from the Ryder Sources». Columbia Law Review (Columbia Law School) 96 (5). ISSN [worldcat.org/issn/0010-1958 0010-1958].
• Lemmings, David (2004). «Review: The Bar and the Old Bailey, 1750–1850 by Allyson N. May». Albion: A Quarterly Journal Concerned with British Studies (North American Conference on British Studies) 36 (4). ISSN [worldcat.org/issn/0095-1390 0095-1390].
• May Allyson Nancy. The bar and the Old Bailey, 1750–1850. — UNC Press, 2003. — ISBN 0-8078-2806-8.
• Moore Christopher. The Law Society of Upper Canada and Ontario's lawyers, 1797–1997. — University of Toronto Press, 1997. — ISBN 0-8020-4127-2.
• Polson Archer. Law and lawyers: or, Sketches and illustrations of legal history and biography. — Brown, Green & Longmans, 1840. — Vol. 2.
• Richards J. The legal observer. — J. Richards, 1832. — Vol. 3.

Ссылки

• [www.garrowsociety.org/index.php Общество Гарроу]
• [hansard.millbanksystems.com/people/mr-william-garrow Гарроу в парламенте, факты, речи.]
• [www.oldbaileyonline.org/index.jsp Олд-бэйли. Протоколы дел с участием Гарроу]

Отрывок, характеризующий Гарроу, Уильям

– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
– Что такое? – спросил Болконский.
– Ach, Erlaucht? – сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. – Wir ziehen noch weiter. Der Bosewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
– Что такое? Что? – спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
– Non, non, avouez que c'est charmant, – говорил он, – cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passe sans coup ferir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]
Князь Андрей ничего не понимал.
– Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в городе?
– Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
– И не видали, что везде укладываются?
– Не видал… Да в чем дело? – нетерпеливо спросил князь Андрей.
– В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну, и нынче завтра они будут здесь.
– Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
– А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
– Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана, – сказал он.
– В этом то и штука, – отвечал Билибин. – Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tete de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
– Полноте шутить, – грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est genial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]
– С'est trahison peut etre, [Быть может, измена,] – сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
– Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, – продолжал Билибин. – Ce n'est ni trahison, ni lachete, ni betise; c'est comme a Ulm… – Он как будто задумался, отыскивая выражение: – c'est… c'est du Mack. Nous sommes mackes , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это… это Маковщина . Мы обмаковались. ] – заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
– Куда вы? – сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
– Я еду.
– Куда?
– В армию.
– Да вы хотели остаться еще два дня?
– А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.


В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала:
– Адъютант! Господин адъютант!… Ради Бога… защитите… Что ж это будет?… Я лекарская жена 7 го егерского… не пускают; мы отстали, своих потеряли…
– В лепешку расшибу, заворачивай! – кричал озлобленный офицер на солдата, – заворачивай назад со шлюхой своею.
– Господин адъютант, защитите. Что ж это? – кричала лекарша.
– Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это женщина? – сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: – Я те объеду… Назад!…
– Пропустите, я вам говорю, – опять повторил, поджимая губы, князь Андрей.
– А ты кто такой? – вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. – Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты ) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, – повторил он, – в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
– Важно отбрил адъютантика, – послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule [смешное], но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку:
– Из воль те про пус тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
– Всё от этих, от штабных, беспорядок весь, – проворчал он. – Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены, называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности этой унизи тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением отдохнуть хоть на минуту, съесть что нибудь и привесть в ясность все эти оскорбительные, мучившие его мысли. «Это толпа мерзавцев, а не войско», думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого. Несвицкий, пережевывая что то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
– Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, – кричал он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта, закусывавших что то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на всегда смеющемся лице Несвицкого.
– Где главнокомандующий? – спросил Болконский.
– Здесь, в том доме, – отвечал адъютант.
– Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? – спрашивал Несвицкий.
– Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу добрался до вас.
– А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим еще хуже приходится, – сказал Несвицкий. – Да садись же, поешь чего нибудь.
– Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его знает где, – сказал другой адъютант.
– Где ж главная квартира?
– В Цнайме ночуем.
– А я так перевьючил себе всё, что мне нужно, на двух лошадей, – сказал Несвицкий, – и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? – спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения к лейденской банке.
– Ничего, – отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и фурштатским офицером.
– Что главнокомандующий здесь делает? – спросил он.
– Ничего не понимаю, – сказал Несвицкий.
– Я одно понимаю, что всё мерзко, мерзко и мерзко, – сказал князь Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо Козловского было измученное – он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
– Вторая линия… Написал? – продолжал он, диктуя писарю, – Киевский гренадерский, Подольский…
– Не поспеешь, ваше высокоблагородие, – отвечал писарь непочтительно и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из за двери слышен был в это время оживленно недовольный голос Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие лошадей, смеялись громко под окном дома, – по всему этому князь Андрей чувствовал, что должно было случиться что нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
– Сейчас, князь, – сказал Козловский. – Диспозиция Багратиону.
– А капитуляция?
– Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из за которой слышны были голоса. Но в то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и не узнавал его.
– Ну, что, кончил? – обратился он к Козловскому.
– Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица, сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
– Честь имею явиться, – повторил довольно громко князь Андрей, подавая конверт.
– А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
– Ну, князь, прощай, – сказал он Багратиону. – Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо, видимо привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.
– Христос с тобой! – повторил Кутузов и подошел к коляске. – Садись со мной, – сказал он Болконскому.
– Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
– Садись, – сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, – мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
– Еще впереди много, много всего будет, – сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.
– От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, – сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.


Кутузов чрез своего лазутчика получил 1 го ноября известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов – значило получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме – значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард Багратиона направо горами с кремско цнаймской дороги на венско цнаймскую. Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат, встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие. Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести (движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего при нем генерал адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции, а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно движение обозов всей армии по кремско цнаймской дороге. Измученный, голодный отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25 верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:
Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire en 1805 a huit heures du matin.
«II m'est impossible de trouver des termes pour vous exprimer mon mecontentement. Vous ne commandez que mon avant garde et vous n'avez pas le droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites perdre le fruit d'une campagne. Rompez l'armistice sur le champ et Mariechez a l'ennemi. Vous lui ferez declarer,que le general qui a signe cette capitulation, n'avait pas le droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui ait ce droit.
«Toutes les fois cependant que l'Empereur de Russie ratifierait la dite convention, je la ratifierai; mais ce n'est qu'une ruse.Mariechez, detruisez l'armee russe… vous etes en position de prendre son bagage et son artiller.
«L'aide de camp de l'Empereur de Russie est un… Les officiers ne sont rien quand ils n'ont pas de pouvoirs: celui ci n'en avait point… Les Autrichiens se sont laisse jouer pour le passage du pont de Vienne, vous vous laissez jouer par un aide de camp de l'Empereur. Napoleon».
[Принцу Мюрату. Шенбрюнн, 25 брюмера 1805 г. 8 часов утра.
Я не могу найти слов чтоб выразить вам мое неудовольствие. Вы командуете только моим авангардом и не имеете права делать перемирие без моего приказания. Вы заставляете меня потерять плоды целой кампании. Немедленно разорвите перемирие и идите против неприятеля. Вы объявите ему, что генерал, подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая лишь российского императора.
Впрочем, если российский император согласится на упомянутое условие, я тоже соглашусь; но это не что иное, как хитрость. Идите, уничтожьте русскую армию… Вы можете взять ее обозы и ее артиллерию.
Генерал адъютант российского императора обманщик… Офицеры ничего не значат, когда не имеют власти полномочия; он также не имеет его… Австрийцы дали себя обмануть при переходе венского моста, а вы даете себя обмануть адъютантам императора.
Наполеон.]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4.000 ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему.


В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».
– Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, – сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.
«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай… пригодится, коли храбрый офицер», подумал Багратион. Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по французски, вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
– Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, – сказал штаб офицер, указывая на этих людей. – Распускают командиры. А вот здесь, – он указал на раскинутую палатку маркитанта, – собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.
– Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, – сказал князь Андрей, который не успел еще поесть.
– Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба соли.