Гарсиамесизм

Гарсиамесизм (исп. garciamezismo) — боливийский политический режим 1980—1981 и социально-идеологическая доктрина, связанная с именем 68-го президента Боливии Луиса Гарсиа Месы. Соединяет элементы военной диктатуры, неофашизма и политического криминала. Относится к категории ультраправого «Третьего пути». Несмотря на заявленные амбициозные цели двадцатилетнего правления и реконструкции страны, Луис Гарсиа Меса правил лишь 1 год и 18 дней. Режим не сумел преодолеть раздоры в военных кругах и внутреннюю оппозицию внутри страны. 2 года военного правления были ознаменованы шестью попытками государственного переворота и возросшей стачечной активностью.

Основные черты

Характеризующими признаками гарсиамесизма являлись:

• чрезвычайно масштабный (даже для Латинской Америки XX века) террор против оппозиции, прежде всего левой и коммунистической

• демонстративный характер террора

Пусть все они ходят с завещанием под мышкой.
Луис Арсе Гомес, министр внутренних дел в правительстве Гарсиа Месы

• особое значение гражданского криминалитета, прежде всего наркомафии. Экспорт коки позволял режиму обеспечивать солидный «неформальный» аппарат управления.

• видная роль иностранных консультантов-неофашистов (среди них нацистский преступник Клаус Барбье, итальянский неофашист Стефано Делле Кьяйе), а также аргентинских советников (всего около 200 человек)

• революционная риторика, идеология фашистского популизма, ориентация на широкие люмпенские и полулюмпенские слои, вступление в силу «социального пакта»

• яростный антикоммунизм

• противостояние с международными финансовыми институтами и администрацией США

• понимание общества как совокупности автономных криминальных формирований, координируемых военным правительством

Идеология и внутренняя политика

Режим гарсиамесизма установился в результате военного переворота 17 июля 1980 г. Переворот предотвратил приход к власти лидера левоцентристских сил Эрнана Силеса Суасо, в котором видели потенциального «боливийского Альенде». Предварительную подготовку провели иностранные союзники боливийских ультраправых — представители аргентинской хунты (601-й разведывательный батальон) и Антикоммунистического альянса Аргентины, а также группа неофашистских эмиссаров из Западной Европы во главе со Стефано Делле Кьяйе.

Стефано Делле Кьяйе стал политическим советником президента Луиса Гарсиа Месы. Его аппаратом руководил молодой итальянский неофашист Пьерлуиджи Пальяни. Пост президентского советника по безопасности получил бывший начальник лионского гестапо Клаус Барбье (он же Клаус Альтман). Заметную роль сыграли германские неонацисты Йоахим Фибелькорн и Ганс Штельфельд. В составе этой группы, по некоторым данным, был замечен прославившийся в конголезской войне бельгийский наёмник Жан Шрамм.

Возникла особая категория ультраправых политиков — «прибывшие в Боливию в 1980 г.». Европейские неофашисты воспользовались событиями в Боливии для создания собственного плацдарма. «Гарсиамесизм» позволял им реализовывать общественные принципы и развивать политическую экспансию. По словам Делле Кьяйе, «революция в Боливии предоставила нам новый шанс».

К военному мятежу активно подключились криминальные структуры и фашистская партия Боливийская социалистическая фаланга. Боевики БСФ первыми атаковали штаб-квартиры левой оппозиции. Столицу Ла-Пас взяли под контроль гражданские боевики Фернандо Мунгиа — активиста БСФ и известного уголовника по прозвищу «Муха». На момент переворота «Муха» находился в тюрьме и был освобождён по личному приказу полковника Арсе Гомеса, правой руки генерала Гарсиа Месы. Тандем Арсе Гомеса и Мунгиа символизировал военно-криминальный симбиоз «гарсиамесизма».

Во главе МВД полковник Арсе Гомес организовал боливийскую наркомафию в упорядоченную систему с выплатой налоговых отчислений в бюджет. Таким же образом постепенно была организована криминальная деятельность в иных доходных сферах — торговле энергоносителями, рэкете и т. д. Организованный криминал, охвативший заметную часть населения страны, стал основной социальной базой гарсиамесизма. При этом необходимо отметить, что таким образом сформировалась специфическая модель общественного самоуправления, адекватная состоянию общества и идеологии «национальной реконструкции».

В то же время переворот поддержали крестьянские лиги, городские мелкобуржуазные объединения, некоторые профсоюзы. Сопротивление новому режиму оказали в основном левые политические структуры. Наиболее ожесточённые бои происходили в шахтёрских районах, но около половины горняков признали новый режим.

Гарсиамесизм характеризовался как наиболее террористический режим в истории Боливии. Общее количество убитых определяется в 2258 человек, заключённых — в 4000. Левая оппозиция была быстро подавлена. Её основные лидеры либо убиты (социалист Марсело Кирога), либо арестованы и изолированы (коммунист Симон Рейес), либо выдворены из страны (троцкист Уго Гонсалес Москосо), либо ушли в глубокое подполье (профсоюзный лидер Хуан Лечин). Однако недовольство ультраправым правлением высказывалось в самих вооружённых силах. В значительной степени оно основывалось на традиционных противоречиях между территориальными армейскими группировками (гарнизон Санта-Крус против командования в Ла-Пасе). В противовес им были де-факто легализованы парамилитарные формирования БСФ (в той части, что сохранила лояльность «гарсиамесизму») и наркомафиозных структур.

Внешняя политика

Гарсиа Меса настойчиво акцентировал антикоммунизм режима, называя искоренение марксизма в Боливии своей основной задачей (при этом поддерживались официальные контакты с СССР, велись закулисные торговые переговоры). В то же время политический террор, легализация «эскадронов смерти» и наркокриминала, откровенно фашистские идеологические мотивы, покровительство нацистским преступникам, видная политическая роль Барбье крайне осложнили отношения «гарсиамесистской» Боливии с США. Летом 1980 г. Госдепартамент безуспешно пытался предотвратить переворот Гарсиа Месы. Затем администрация Джимми Картера ввела экономические санкции против Боливии.

В ответ режим Гарсиа Месы повёл во внешней политике антиамериканский курс. Его инициатором был Стефано Делле Кьяйе. Он разработал план формирования блока режимов «Третьей позиции». Эти намерения вызвали беспокойство в Госдепартаменте. Посол США в Перу Эдвин Корр, курировавший также американское посольство в Боливии, обратился к боливийским властям с требованием депортировать Делле Кьяйе из страны. Это требование было проигнорировано. Вскоре после этого посольство и лично Корр стали получать анонимные угрозы.

Жёсткий конфликт возник и в отношениях Боливии с Международным валютным фондом. МВФ соглашался выделить Боливии кредит на условиях массовых увольнений, замораживания зарплаты, отмены социальных субсидий, продажи шахт иностранным покупателям по заведомо заниженной стоимости. Делле Кьяйе категорически отверг эти условия, причём мотивировал свою позицию защитой боливийских трудящихся.

Падение режима

Произвол военных властей, криминальный разгул, международная изоляция, трудности, порождённые экономической блокадой быстро подорвали режим Гарсиа Месы. Уже в октябре 1980 г. был вынужден уйти в отставку полковник Арсе Гомес. МВД возглавил генерал Сельсо Торрелио. Он придерживался основной линии гарсиамесизма, но не был прямо причастен к расправам и наркоторговле.

3 августа 1981 г. гарнизон Санта-Круса поднял мятеж с требованием отставки Гарсиа Месы. К тому времени социальная опора режима крайне сузилась, поскольку легализация криминала обострила конкуренцию группировок. После месячного двоевластия президентом Боливии был утверждён Сельсо Торрелио. Он предпринял некоторые меры социально-политической либерализации. Воспрянувшая оппозиция посчитала эти уступки признаком слабости и усилила нажим на правительство.

19 июля 1982 года Торрелио передал власть генералу Гидо Вильдосо Кальдерону. Массовые профсоюзные демонстрации в Ла-Пасе вынудили администрацию Кальдерона созвать национальный конгресс, который 5 октября 1982 г. утвердил на президентском посту социал-демократического лидера Эрнана Силеса Суасо. Таким образом два с небольшим года спустя президентом Боливии стал именно тот политик, против которого совершался переворот Гарсиа Месы.

Гарсиа Меса в период правления Торрелио посетил Тайвань. Ознакомившись с опытом Гоминьдана, он планировал создать в Боливии массовую правопопулистскую партию. Этот проект, однако, не удался. Правительство Силеса Суасо поставило вопрос о привлечении Гарсиа Месы к уголовной ответственности. Гарсиа Меса был вынужден эмигрировать, заочно осуждён на 30 лет заключения за геноцид и коррупцию, в 1995 году экстрадирован в Боливию и отправлен отбывать срок. Луис Арсе Гомес осуждён за наркоторговлю и отбывает 15-летнее заключение в США.

Уже в августе 1982 г. была предпринята попытка похищения Делле Кьяйе, после чего он покинул Боливию. В октябре в Санта-Крусе был убит Пьерлуиджи Пальяни. В 1983 г. боливийские власти арестовали Барбье и экстрадировали во Францию.

Современные проявления

В современной Боливии период гарсиамесизма официально рассматривается как сугубо негативная страница национальной истории. Однако даже в политике левосоциалистического президента Эво Моралеса просматриваются некоторые сходные черты с правлением Гарсиа Месы — в частности, легализация выращивания и потребления коки. Действия правой оппозиции, особенно ультраправых гражданских комитетов напоминают идеологические установки Гарсиа Месы и Делле Кьяйе, террористические методы Арсе Гомеса и Фернандо Мунгиа.

В целом гарсиамесизм может быть квалифицирован как особая разновидность ультраправой идеологии и политики. В определённой степени боливийская версия неофашизма повторила итальянскую — в части взаимодействия с мафией и структурирования «разбойно-революционных гнёзд». Именно в Боливии начала 1980-х гг. в наибольшей степени претворились в жизнь идеологические установки современного правого радикализма.

Элементы гарсиамесистских идей и методов заметны в политической практике ультраправых антикоммунистов ряда стран — латиноамериканских «эскадронов смерти», турецких «Серых волков», российского «Блок ФАКТ», колумбийских Объединённых сил самообороны, французской Националистической революционной молодёжи и т. д.

См. также

• Грязная война (Аргентина)
• Антикоммунистический альянс Аргентины
• Объединенные силы самообороны Колумбии
• Свинцовые семидесятые в Италии
• Стефано Делле Кьяйе
• Клаус Барбье
• Риосмонттизм
• Дювальеризм
• Гейризм

Отрывок, характеризующий Гарсиамесизм

В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.