Гаубица-пушка

Гаубица-пушка или Пушка-гаубица — артиллерийское орудие, способное выполнять функции как гаубицы, стреляющей преимущественно по навесной траектории, так и пушки, стреляющей преимущественно по настильной траектории. С гаубицей это орудие сближает большой угол возвышения (порядка 60—70°) и использование раздельного заряжания с переменным зарядом. С пушкой — значительная длина ствола (не менее 30 калибров) и, соответственно, высокая начальная скорость. Обычно (но не всегда) имеет крупный калибр — 120 мм и более.

Термин использовался преимущественно в СССР в 1930-е — 1960-е годы. Фактически он был введен в классификацию для одного орудия — 152-мм гаубицы-пушки образца 1937 года (МЛ-20). В русской, а в первое время и в советской армии пушки весьма сильно отличались от гаубиц по длине ствола и максимальному углу возвышения и проблем с классификацией не возникало. Например, 107-мм пушка образца 1910/30 годов имела длину ствола 38 калибров и максимальный угол возвышения 37°, а 122-мм гаубица образца 1910/30 годов имела длину ствола 12,8 калибров и максимальный угол возвышения 45°. Однако в 1930-х годах в СССР было решено модернизировать 152-мм осадную пушку образца 1910 года с целью увеличения её дальности стрельбы. В ходе модернизации угол возвышения увеличился до 45°. Орудие продолжало называться пушкой (официальное название 152-мм пушка образца 1910/34 годов), но его гаубичные свойства стали столь явными, что даже в служебных документах это орудие называлось гаубицей. Дабы избежать путаницы, для нового орудия был придуман специальный термин — «гаубица-пушка».

Область боевого применения гаубицы-пушки является очень широкой и одновременно сочетает в себе возможности гаубицы (борьба с открыто расположенной и укрытой живой силой и полевой фортификацией противника) и пушки (борьба с бронетехникой и долговременной фортификацией, стрельба на дальние дистанции). Однако у гаубицы-пушки отдаётся предпочтение гаубичным свойствам (лучшие возможности по навесному огню), а при преобладании пушечных свойств универсальное орудие будет классифицироваться как пушка-гаубица.

Совмещение свойств двух типов орудий в одном орудии является сложной технической задачей, решение которой требует мастерства и даже таланта со стороны артиллерийского конструктора. Очень часто универсальные орудия получались гораздо худшими чем специализированные и на вооружение не принимались. Поэтому существует очень мало широкоизвестных представителей класса гаубиц-пушек. Однако среди них есть два орудия, признанных шедеврами мировой конструкторской артиллерийской мысли: это лёгкая 25-фунтовая английская гаубица-пушка QF 25 pounder и советская тяжёлая 152-мм гаубица-пушка образца 1937 года (МЛ-20). Также гаубицей-пушкой можно считать германскую мортиру 21 cm Mrs.18 (длина ствола 31 калибр и максимальный угол возвышения 70°). (Вообще-то 21 cm Mrs.18 это уже пушка-мортира.) Близка к этому классу орудий германская гаубица 15 cm s.F.H.42 (длина ствола 32,5 калибра, максимальный угол возвышения 45°). Как пушка-гаубица классифицировалось советское 152-мм орудие Д-20, иногда к этой категории относили 122-мм пушку образца 1931/37 гг (А-19). Также явно являются пушками-гаубицами германская 17 cm K.Mrs.Laf и ряд других мощных пушек с углами возвышения порядка 45—50°.

Иногда как гаубицы-пушки классифицируют легкие пехотные (полковые) орудия вроде 7,5 cm leIG 18, что трудно признать обоснованным, поскольку эти орудия имели небольшую длину ствола (менее 20 калибров). Также не являются гаубицами-пушками крупнокалиберные зенитные орудия и универсальные пушки типа Ф-22, поскольку они не имеют раздельно-гильзового заряжания и переменного заряда.

В настоящее время термин гаубица-пушка имеет исключительно историческое значение, поскольку практически все современные гаубицы имеют ствол значительной длины и, таким образом, являются гаубицами-пушками. Так, например, современная 152-мм буксируемая гаубица 2А65 «Мста-Б» имеет ствол длиной 53 калибра и максимальный угол возвышения 70°.

Литература

• [военная-энциклопедия.рф/советская-военная-энциклопедия/Г/Гаубица-пушка Гаубица-пушка] // Вавилон — «Гражданская война в Северной Америке» / [под общ. ред. Н. В. Огаркова]. — М. : Военное изд-во М-ва обороны СССР, 1979. — (Советская военная энциклопедия : [в 8 т.] ; 1976—1980, т. 2).</span>

Отрывок, характеризующий Гаубица-пушка

– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.