Гауптман, Герхарт

Герхарт Гауптман
1914 год. Фото Николы Першайда.
Дата рождения:	15 ноября 1862(1862-11-15)
Место рождения:	Оберзальцбрунн, Нижняя Силезия
Дата смерти:	6 июня 1946(1946-06-06) (83 года)
Место смерти:	Агнетендорф, ныне район Еленя-Гуры
Гражданство:	Германия
Направление:	натурализм
Язык произведений:	немецкий
Премии:	Нобелевская премия по литературе (1912)
Подпись:

Герхарт Иоганн Роберт Гауптман (нем. Gerhart Johann Robert Hauptmann; 15 ноября 1862, Оберзальцбрунн — 6 июня 1946, Агнетендорф) — немецкий драматург. Лауреат Нобелевской премии по литературе за 1912 год.

Жизнь и творчество

Родился в Нижней Силезии в семье владельца гостиницы Роберта Гауптмана и его супруги Марии. У Герхарта было два старших брата — Георг и Карл — и старшая сестра Иоганна. В детстве Герхарт прослыл большим фантазёром. Сначала учился в деревенской школе, затем с большим трудом поступил в реальное училище в Бреслау. Учёба во Вроцлаве давалась Герхарту нелегко: он проживал в ученическом пансионе и медленно привыкал к строгим прусским порядкам в школе. Нежелание учиться и многочисленные пропуски занятий по болезни привели к тому, что Гауптмана оставили на второй год. Постепенно Гауптман стал адаптироваться и пользовался своим пребыванием в Бреслау, чтобы посещать театр. Весной 1878 года Гауптман покинул Бреслау и переехал в поместье своего дяди Густава Шуберта в Лониге, чтобы учиться сельскому труду, но спустя полтора года прервал обучение по состоянию здоровья.

Там же, в Бреслау, Гауптман познакомился с Йозефом Блоком. Позже поступил в Йенский университет. 1883—1884 годы провёл в Италии. В мае 1885 года женился и занялся литературным творчеством. Первая драма его «Тиверий» — довольно шаблонное произведение в староромантическом вкусе, равно как и поэма «Удел прометидов». Но вскоре из Гауптмана выработался писатель-натуралист. Первым опытом в этом новом направлении была повесть «Стрелочник Тиль» («Bahnwärter Thiel»). Затем он написал драму «Перед восходом Солнца» и отдал её дирекции «Вольной сцены», только что организованной в Берлине кружком литераторов. Пьеса была представлена в 1889 году и своим крайне «дерзким» реализмом подняла в печати целую бурю.

Гауптман является здесь учеником Ибсена, хотя ещё незрелым, но уже с проблесками сильного, самобытного таланта. В том же 1889 году появляется вторая пьеса Гауптмана, «Праздник мира» («Das Friedensfest»), в которой он окончательно выступает на путь сознательного натурализма и делает смелую попытку к созданию нового драматического стиля.

Известность Гауптмана упрочивается и талант его признается серьёзной критикой только после постановки двух следующих пьес: драмы «Одинокие» («Einsame Menschen», 1890) и комедии «Наш товарищ Крамптон» («College Crampton», 1891); последняя пьеса — одна из самых веселых и умных во всей новейшей немецкой литературе. В «Одиноких» Гауптман обнаружил некоторую близость к взглядам Льва Толстого на брак.

Новейшим крупным произведением Гауптмана является драматическая поэма «Ткачи» (1892), мастерски изображающая экономическое положение силезских рабочих. Кроме драм, Гауптман написал ещё несколько рассказов («Der Apostel» и др.). Гауптман талантливее и глубже Зудерманна, а в способе разработки своих сюжетов гораздо детальнее и смелее Ибсена. Индивидуализация лиц посредством оттенков речи доведена у него до высокой степени совершенства.

За 15 лет Гауптман стал во главе современной немецкой драмы. Начав с натурализма в духе Золя, с проблемы наследственности в своих ранних вещах («Vor Sonnenaufgang», «Friedensfest»), Гауптман в дальнейшем своем творчестве ставил себе разнообразные задачи. От натуралистических драм, описывающих трагизм среды, он перешёл к психологии личности в борьбе со средой. На этом построены его «Einsame Leute», где изображаются типы переходного времени, когда личность, познав свои права, ещё недостаточно окрепла, чтобы утвердиться в них. Большое общественное значение имеет его драма «Die Weber» (1892), где на фоне мятежа голодных ткачей рисуется страшная картина человеческого горя. Основной мотив всей драмы выражен в заключительных словах: «У каждого человека должна быть мечта» («Jeder muss halt a Sehnsucht haben»). Она очень интересна по технике: героем её является толпа, состав которой изменяется в каждом действии. В дальнейшем творчестве Гауптмана пьесы реалистического содержания чередуются со сказочными, фантастическими драмами. В «Ганнеле» («Hannele’s Himmelfahrt», 1892) Гауптман с большим успехом объединяет изображение самой грубой действительности — жизни в ночлежном приюте — с фантастическим миром грез, расцветающих в душе затравленной умирающей девочки. Контрастами внешнего уродства жизни с красотой скрытого духовного мира эта драма производит неотразимое впечатление. К разряду реалистических драм Гауптмана относятся историческая драма «Флориан Гайер» (1895), «Михаил Крамер» (1901), «Возчик Геншель» (1898), народные фарсы «Бобровая шуба», «Красный петух», «Шлук и Яу» и новейшая его драма «Роза Бернт» (1903). В каждой из этих драм идеалистические стремления духа противопоставляются принижающей правде жизненных обстоятельств и человеческих страстей.

В «Флориане Гейере» Гауптман сделал попытку возродить историческую хронику. «Бобровая шуба», «Красный петух», «Шлук и Яу», по силе юмора и меткому натуралистическому изображению рабочего класса, без всякой идеализации, чрезвычайно жизненны и художественны. В «Розе Бернт» опять выступает вопрос о личности, которая погибает, когда индивидуальная совесть становится объектом человеческого суда. Все эти драмы вполне реальны по манере письма, но все проникнуты стремлением отразить идеалистические порывы духа: в этом сила Гауптмана, который и в общественных драмах, и в психологических, изображающих личность в борьбе со средой, никогда не ограничивается житейской стороной конфликтов, а всегда чутко прислушивается к голосу духа. Наряду с реалистом в Гауптмане высоко стоит поэт, чутко воссоздающий атмосферу национальных сказок и преданий в стихотворных драмах: «Потонувший колокол» (1896) и «Бедный Генрих» (1903). «Потонувший колокол» — трагедия идеалиста, скованного жалостью к земному, но стремящегося ввысь. «Бедный Генрих» — переработка старинного немецкого предания о прокаженном, исцеленном самоотверженной любовью девушки. Дух поэтичного старинного предания превосходно сохранен в драме. Таким образом, основная черта Гауптмана — сочетание натуралистических приемов, близости к жизни и её непосредственным интересам, сочувствия человеческим страданиям, с глубоким идеализмом, с верой в дух человеческий, который ставит себе все более и более высокие цели.

В духе иррационализма написаны драмы «Зимняя баллада» (1917), «Белый спаситель» (1920), «Индиподи» (1920); романы «Юродивый Эмануэль Квинт» (1910), «Остров великой матери» (1928). Проза Гауптмана, за исключением романа «Еретик из Соаны» (1918, рус. пер. 1920), содержащего обличение ханжеской морали, уступает по художественной силе его драматургии. В позднем творчестве Гауптмана выделяется драма «Перед заходом солнца» (1932), в которой звучат социально-критические мотивы. В период господства фашизма в Германии Гауптман отошёл от современных тем. Написал автобиографический роман «Приключение моей юности» (1937), драматическую тетралогию на сюжет греческой легенды об Атридах (1941—44). Поэма «Великий сон» свидетельствовала о враждебности Гауптмана нацизму. После крушения гитлеровского режима Гауптман был избран почётным председателем организации демократической интеллигенции «Культурбунд».

Произведения

Список произведений

Романы

• Юродивый Эмануэль Квинт (1910)
• Атлантида (1912)
• Призрак (1923)
• Ванда, демон (1926)
• Остров великой Матери (1925)

Пьесы

• «Перед восходом солнца» (Vor Sonnenaufgang), 1889;
• «Праздник мира» (Das Friedenfest), 1890;
• «Одинокие» (Einsame Menschen), 1891;
• «Ткачи» (Die Weber), 1892;
• «Коллега Крамптон» (College Crampton), 1892;
• «Бобровая шуба» (Der Biberpelz) 1893;
• «Ганнеле» (Hanneles Himmelfahrt), 1893;
• «Флориан Гейер» (Florian Geyer), 1896;
• «Эльга» (Elga), 1896;
• «Потонувший колокол» (Die versunkene Glocke), 1896;
• «Извозчик Геншель» (Fuhrmann Henschel), 1898;
• «Шлюк и Яу» (Schluck und Jau), 1900;
• «Михаэль Крамер» (Michael Kramer), 1900;
• «Красный петух» (Der rote Hahn), 1901;
• «Бедный Генрих» (Der arme Heinrich), 1902;
• «Роза Бернд» (Rosa Bernd), 1903;
• «Девы из Бишофсберга» (Die Jungfern von Bischofsberg), 1905 (вышла в 1907);
• «А Пиппа пляшет» (Und Pippa tanzt), 1906;
• «Заложница Карла Великого» (Kaiser Karls Geisel), 1908;
• «Крысы» (Die Ratten), 1911;
• «Зимняя баллада», 1917;
• «Белый спаситель», 1920;
• «Индиподи», 1920;
• «Перед заходом солнца» (Vor Sonnenuntergang), 1932;
• «Гамлет в Виттенберге» (Hamlet im Wittenberg), 1935;
• «Ульрих фон Лихтенштайн» (Ulrich von Lichtenstein), 1937;
• «Дочь собора» (Die Tochter der Kathedrale), 1938;
• Драматическая тетралогия об Атридах (1941—44);
  • «Ифигения в Авлиде» (Iphigenie in Aulis), 1944;
  • «Смерть Агамемнона» (Agamemnons Tod), 1942;
  • «Электра» (Elektra), 1944;
  • «Ифигения в Дельфах» (Iphigenie in Delphi), 1941.

Другое

• «Беседы с Гауптманом» (Gespräche mit Hauptmann), 1932 — записал и составил Йозеф Шапиро

В астрономии

В честь героинь пьес Гауптмана «А Пиппа пляшет», «Бедный Генрих» и «Заложница Карла Великого» названы открытый в 1907 году астероид (648) Пиппа, открытый в 1908 году (670) Оттегебе и открытый в 1909 году (686) Герзуйнд соответственно.

Литература

• Венгерова З. А. Гауптман, Гергарт // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [az.lib.ru/g/gauptman_g/ Сочинения Гауптмана на сайте Lib.ru: Классика]
• [www.dw-world.de/dw/article/0,,5851706,00.html Дом-музей] Нобелевский лауреат Герхарт Гауптман — король острова Хиддензе. Репортаж Deutsche Welle
• [lunacharsky.newgod.su/lib/neizdannye-materialy/razgovor-s-gergartom-gauptmanom Разговор с Герартом Гауптманом] — очерк А. В. Луначарского

Отрывок, характеризующий Гауптман, Герхарт

Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.