Гвадалахарская операция
| Гвадалахарская операция | |||
| Основной конфликт: Гражданская война в Испании | |||
 Войска националистов под Гвадалахарой | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
решающая победа республиканцев | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Гвадалаха́рская операция (Сражение при Гвадалахаре) (исп. Batalla de Guadalajara) — эпизод Испанской Гражданской войны, завершившийся решительной победой республиканцев над превосходящими по численности силами националистов, поддерживаемыми итальянскими интервентами. Победа была достигнута в результате успешного проведения контратаки частями Республиканской армии.
Содержание
Общая обстановка на фронте
Республиканцы
Опасаясь окружения Мадрида с юга, республиканское командование было вынуждено задействовать в предстоящей операции все имевшиеся резервы. К этому времени и Южный, и Центральный фронты практически не имели свободных оперативных резервов, а на их создание потребовалось бы как минимум полмесяца. Что касается резерва главного командования, то в нём остались лишь две плохо обученных бригады, страдавших от нехватки вооружения, а также ряд отдельных батальонов. Рассчитывать на отвлечение сил с Северного или Арагонского фронтов также не представлялось возможным в силу изолированности первого и неорганизованности второго.
Как следствие, единственной тактикой республиканцев при сложившейся обстановке могла быть только жесткая оборонительная тактика. В то же время командованием планировалась интенсивная подготовка новых кадров: было начато формирование 15 резервных бригад, которые предполагалось окончательно подготовить только к концу марта. Раньше этого срока рассчитывать на проведение каких-либо наступательных операций было бессмысленно.
Удар с северной и восточной сторон, впоследствии осуществленный националистами, оказался совершенно неожиданным для республиканцев: командование республиканской армией было уверено, что наступления противника стоит ожидать с юга, поэтому Гвадалахарский район представлял собой сравнительно безопасную зону: здесь не велись инженерные работы, не осуществлялось минирование.
Националисты
После третьей неудачной попытки наступления на Мадрид националисты, тем не менее, продолжали рассматривать мадридское направление как приоритетное. Четвёртое наступление, спланированное в штабе Франко, предполагало концентрическое наступление и вытекающий из него захват в клещи республиканских армий, защищавших Мадрид, вокруг столицы, и их уничтожение. Однако к марту 1937 года, несмотря на недавнюю победу в битве при Хараме, марокканские части националистов — авангард франкистских сил на Центральном фронте — были истощены и почти обескровлены, не имея возможности воевать в полную силу.
Тем не менее, положение националистов на начало марта 1937 года складывалось как нельзя лучше. За счет захвата Малаги главному командованию националистических войск удалось освободить не менее 15 000 человек вследствие сокращения фронта. Кроме того, в распоряжении Франко находился итальянский экспедиционный корпус. Он не принимал участие в харамских боях, и итальянские солдаты были, напротив, воодушевлены и полны оптимизма после успешного захвата Малаги. Итальянский диктатор Бенито Муссолини, ознакомившись с планом командования националистов, одобрил его и согласился выделить часть итальянских войск для поддержки в его исполнении. В конечном итоге к началу марта националисты располагали свободными резервами силой около 40 000 человек, что позволяло им рассчитывать на успех.
Командующий итальянскими частями генерал Марио Роатта планировал направить свои силы к северо-западу от Мадрида. После прибытия националистического корпуса «Мадрид» и его дислокации на реке Харама им предполагалось одновременно начать наступление и
штурм испанской столицы. Итальянским войскам отводилась главная роль в предстоящем сражении. Действия же испанской дивизии «Сориа», никак себя не проявившей в последующем начале боевых действий, изначально имели второстепенное значение. Выбор Гвадалахары в качестве предполагаемого места сражения объяснялся тем, что дороги, достаточно подходящие для передвижения военной техники и ведущие в направлении Мадрида, пролегали через этот город, обеспечивая возможность его захвата.
Соотношение сил
В общей сложности, подразумевая весь Центральный фронт, республиканцы имели почти полуторное превосходство в живой силе и существенный перевес в количестве танков и авиации, однако значительно уступали вражеским войскам в технике, а особенно артиллерии.
Республиканские силы в районе Гвадалахара состояли из одной 12-й отдельной испанской армии под командованием полковника Лакалье. Под его командованием было 10 000 солдат, вооруженных 5 900 винтовками, 85 пулеметами и 15 орудиями. Сюда же было направлено несколько танков Т-26.
Силы националистов располагали 35 000 солдат, 222 орудиями, 108 танкетками типов L3/33 и L3/35, 32 бронемашинами, 3685 автомобилями и 60 самолетами Fiat CR.32. Итальянские самолеты, танкетки и бронемашины были предварительно реорганизованы и разгруппированы.
Местность, охваченная боями в ходе Гвадалахарской операции, была гористой и сильно пересеченной, с множеством мелких горных речек и ручейков с крутыми берегами. Дорог и хороших рокадных путей по линии Гвадалахары в этом районе почти не было. В то же время южнее Гвадалахары, где местность была менее пересеченной, наблюдалась более густая сеть дорог, что давало возможность маневрировать крупными силами.
Итальянское наступление
Первый этап. 8—12 марта
8 марта
8 марта после короткой артподготовки итальянцы перешли в наступление. В первом эшелоне итальянских войск находилась добровольческая 2-я дивизия «Черное пламя», наступавшая тремя колоннами. Первая колонна двигалась вдоль шоссе, вторая — наступала на города Аламинос и Хонтанарес, а третья — на Сотильо и Масегосо. Перед дивизией была поставлена задача: прорвать линию обороны республиканцев и выйти на линию Агресилья-Хонтанарес-Масегосо. По достижении названного рубежа вдоль шоссе должна была начать действовать уже 3-я дивизия, а 2-я, согласно плану, меняла курс на Бриуэгу. Несколько правее, вдоль железнодорожных путей, шла в наступление 2-я испанская бригада.
Для республиканцев, слабые части которых были растянуты вдоль широкого фронта, нападение было неожиданным. Поддерживаемые танкетками, передовые итальянские части сумели прорвать линию обороны не выдержавшего удар противника, заставив его беспорядочно покидать занятые позиции. Однако на этой стадии итальянцам пришлось приостановить наступление. Главной причиной тому стали погодные условия: туман и дождь со снегом затрудняли не только скорость передвижения, но и видимость, в том числе и для военной техники. Поэтому итальянцам удалось захватить лишь 10—12 км местности, в том числе населенные пункты Мирабуэно, Аламинос и Кастехон.
9 марта
На следующий день итальянцы продолжили наседать на позиции республиканцев, преследуя отступающие части последних. В 13:00 два батальона 50-й бригады попытались остановить наступление противника на участке Велья-Каханехос, но были оттестнены к реке Трихуэке. Сама же бригада отступила без боя. Группа националистов под командованием генерала Москардо силой около 6 000 чел. смяла 48-ю бригаду, откатив её к югу.
Около полудня на помощь республиканцам пришла 11-я интербригада в составе нескольких батальонов (в том числе им. Э. Тельмана (Германия и им. Парижской коммуны (Франция)), в основном, немецких, французских и балканских — все они были поспешно сняты с харамского участка. Итальянцы тем временем продвинулись на расстояние от 15 до 18 км и заняли города Альмадронес, Когольор, Масегосо. К вечеру они достигли пригородов Бриуэги, где временно остановились в ожидании расширения нарушения в республиканской линии обороны. Этот перерыв, по сути, несовместимый с тактикой блицкрига, был необходим при данных обстоятельствах — после двухдневного непрерывного наступления солдаты нуждались в отдыхе.
К концу дня, получив подкрепление и перегруппировавшись, силы Республиканской армии состояли из 11-й интербригады, двух артиллерийских батарей и двух пехотных рот, позаимствованных у 49-й бригады 12-й дивизии. Всего в них числилось: 1 850 солдат с 1 600 винтовками, 34 военных машин, 6 пушек и 5 танков. Полковнику Энрике Хурадо, принявшему командование данными силами, было приказано сформировать новый, IV корпус, на участке Мадрид-Сарагоса.
10 марта
Наутро республиканцы получили новые подкрепления: 12-ю интербригаду (два батальона: им. Я. Домбровского и Д. Гарибальди), три артиллерийские батареи, а также танковый батальон. Теперь республиканские войска насчитывали 4 350 солдат, 8 минометов, 16 пушки и 26 легких танков. Обе бригады сосредоточились на фронте Бриуэга, Трихуэке.
Националисты, не ожидавшие серьёзного сопротивления со стороны республиканцев, пытались продолжить наступление, но только передовыми частями, при этом не вводя в атаку главных сил. Утром, совместно с ударами тяжелой артиллерии и воздушными бомбардировками, итальянские войска атаковали части 11-й интербригады. В этот момент они имели колоссальный численный перевес, насчитывая 26 000 солдат, 900 пулеметов, 130 танков и большое количество пушек. Националисты захватили города Миральрио и — окончательно — Бриуэгу. Последний город достался им практически без боя.
Итальянские нападения на обе интернациональные бригады республиканцев продолжались в течение дня, но без особого успеха: с помощью коротких танковых контратак и упорного огня интербригадам удалось оказать противнику существенное сопротивление. Это заставило итальянское командование прибегнуть к развертыванию главных сил.
В Торихе итальянские части встретились со сражавшимся на стороне республиканцев итальянским батальоном им. Гарибальди. Во время перестрелки представители батальона попытались склонить итальянских солдат к переходу на сторону республиканских сил, однако этого не произошло. Атаки, продолжавшиеся весь день, прекратились только к вечеру, и итальянские войска занялись постройкой оборонительных укреплений.
В конце дня республиканский командир Лакалье подал в отставку. Официально он сделал это по состоянию здоровья, но истинной причиной, вероятно, стала обида на республиканское командование, уделявшее большее внимание полковнику Хурадо. Командование 12-й интербригадой было поручено итальянскому коммунисту Нино Нанетти.
11 марта
К утру итальянские части возобновили наступление вдоль сарагосского шоссе на Трихуэке и от Бриуэги на Фуэнтес. Они добились некоторого успеха в наступлении на позиции 11-й и 12-й интербригад, вынудив их к отступлению в южном направлении по главной дороге. Итальянский авангард был остановлен около 3 км до города Ториха. В этот самый момент в сражение вступила испанская группа «Сориа», возглавляемая Москардо, овладевшая городами Хита и Торре-дель-Бурго.
В течение дня интербригады с большими усилиями сдерживали вражеские атаки, которым за день в направлении удара удалось развернуть не менее двух дивизий. Это обеспокоило республиканское командование, в ночь с 11 на 12 марта принявшее решение о переброске на гвадалахарский участок ещё пяти бригад и танкового батальона.
12 марта
День 12 марта был кризисным для республиканцев. С утра противник развернул наступление по всему фронту, а республиканское командование, в свою очередь, могло ввести в бой свежие части только к концу дня. Одна из итальянских дивизий, наступавшей от Бриуэги против правого фланга 12-й интербригады, теснила её к западу, создавая угрозу обхода вдоль реки Тахуния. Для обеспечения правого фланга республиканцам пришлось перебрасывать батальон один 68-й бригады. С трудом отбивая атаки противника, республиканские части 12-й интербригады все ещё удерживали равновесие на обоих флангах.
У 11-й интербригады дела складывались куда хуже. Противник, сосредоточивший в боях с ней большое количество артиллерии, при поддержке огнеметных танков прорвал фронт бригады, развив удар вдоль шоссе на Трихуэке. Для восстановления баланса сюда были переброшены 2-й батальон 68-й бригады из Фуэнтеса и 1-й батальон бригады Листера с харамского участка.
В полдень республиканские силы, возглавляемые Энрике Листером, приступили к контратаке. Их поддержку с воздуха осуществляли самолеты республиканских ВВС, сосредоточенных на военном аэродроме Альбасете. В отличие от итальянских самолетов, располагавшихся на заболоченных аэродромах и к тому же уступавших по численности, республиканские размещались на бетонной полосе. Авиация сыграла большую роль в предстоящем успехе республиканских сил: во второй половине дня самолеты сделали не менее 150 вылетов, атакуя автоколонны противника, двигавшиеся по шоссе. Это позволило помешать развертыванию одной из итальянских дивизий. Всего же за 12 марта итальянцам удалось ввести в бой около двух свежих дивизий.
После авианалета на итальянские позиции пехотные части республиканцев, сопровождаемые легкими танками Т-26 и БТ-5, перешли в наступление. Несколько итальянских танкеток, застряв в дорожной грязи, стали легкой мишенью для республиканских войск и таким образом были утеряны. Итальянцы были вынуждены отступить на несколько километров.
Второй этап. 13—17 марта
13 марта
К утру 13 марта бригада Листера и батальон танков сосредоточились севернее Торихи, куда была стянута вся 68-я бригада. В первой половине дня итальянские войска занялись перегруппировкой, выдвигая к Трихуэке одну из дивизий второго эшелона. Использовав эту заминку, республиканцы перешли в наступление. Контратака частей 68-й бригады и бригады Листера на Трихуэке, Каса-дель-Кабо, Паласио-де-Ибарра была начата с некоторым успехом. На этом направлении сосредоточились 11-я дивизия Листера и все танковые части по дороге на Сарагосу. В это же время 14-я дивизия под командованием Мера пересекла реку Тахуния, чтобы атаковать итальянцев в Бриуэге. Итальянцы были заранее предупреждены, что нападение может произойти, но все советы начальника оперативного отдела националистов, полковника Баррозу, были ими проигнорированы. Мера почти удалось форсировать Тахунию, но местные члены НКТ сообщили ему, где находится ближайший понтонный мост, и река была пересечена более удобным способом.
Поздно вечером после упорного боя республиканцы заняли Трихуэку, захватив 8 орудий и около 50 пулеметов националистов. Итальянский полк, оборонявший город, понес заметные потери и отошел, закрепившись к северу от Трихуэки.
14—17 марта
В период с 14 по 17 марта на всем фронте продолжались упорные бои. 14 марта солдаты большинства республиканских пехотных частей отдыхали, пока авиация проводила успешные атаки, нанося урон итальянцам. Одна из интербригад овладела Паласио-де-Ибарра. В последующие два дня республиканцы перераспределили свои силы. Всего на тот момент они состояли из примерно 20 000 солдат, 17 минометов, 28 пушек, 60 легких танков и 70 самолетов.
Итало-националистические объединенные силы состояли из 45 000 солдат, 70 минометов, 200 орудий, 80 легких танков (L3 танкетки), и 50 самолетов. 15 марта они атаковали части 11-й интербригады, но республиканцам, вовремя задействовавшим резервные части, удалось отбить эту атаку. День 16 марта обернулся для республиканских войск ещё более удачным: 12-я интербригада добилась некоторых успехов в районе Ибарра, а 35-я передовая бригада заняла Вальдеренья.
В ходе боев 14—17 марта республиканцам удалось подтянуть на гвадалахарский участок 65-ю, 70-ю, 71-ю бригады. К 17 марта инициатива полностью перешла в их руки. Итальянцы, понесшие немалые потери вследствие авиационных ударов с республиканской стороны, были вынуждены перейти к оборонительной тактике. 2-я дивизия «Черное пламя» была выведена из боевых действий для приведения в порядок её частей, и на её место была выдвинута дивизия «Божья воля», получившая задачу прочной обороны района Бриуэги.
Третий этап. 18—23 марта
18 марта
К 18 марта ситуация на гвадалахарском участке складывалась таким образом, что республиканцам удалось добиться численности в войсках, равной той, которой располагали националисты. Это позволило им организовать наступление на Бриуэгу. В авангарде республиканских сил находилась 11-я дивизия, также поддерживаемая частями 14-й дивизии.
В 14:00, минуя артподготовку, республиканцы начали наступление. Республиканская авиация в количестве 75 самолетов в это время непрерывно бомбила позиции и резервы противника.
На рассвете республиканский командир Сиприано Мера с 14-й дивизией по понтонному мосту переправился через реку Тахунию. Передвижение республиканцев затрудняли погодные условия: дороги были значительно размыты после выпавшего ночью снега. Только после полудня погода улучшилась достаточно, чтобы позволить республиканским ВВС возобновить боевые действия в воздухе. Примерно в 13:30 Хурадо отдал приказ атаковать противника. Части под командованием Листера, двинувшиеся в атаку, были замедлены итальянской дивизией во главе с Литторио — одним из лучших итальянских подразделений в Испании. Однако 14-й республиканской дивизии удалось взять Бриуэгу в окружение, обратив большинство итальянцев в паническое бегство. Сопротивление оставшихся итальянских солдат было подавлено бойцами 11-й интербригады. Таким образом, итальянская контратака на позиции республиканцев не увенчалась успехом. Более того, лишь благодаря успешным действиям дивизии Литторио итальянцам удалось избежать полного разгрома.
19—23 марта
В период с 19 по 23 марта войска республиканцев отбили у националистов города Гаханехос и Вильявисьоса-де-Тахуния. В конечном итоге им было приказано остановиться на линии Вальдеаренас-Леданка-Гонтанарес ввиду возникновения угрозы переброски националистами резервов для подавления их продвижения. Несмотря на это, окончательная победа в Гвадалахарском сражении осталась за республиканцами.
Выводы
Мартовское наступление националистов на Гвадалахару стало одним из наиболее критических эпизодов войны для республиканцев: вся мадридско-гвадаррамская группировка подвергалась угрозе полного уничтожения. Однако, несмотря на выбор выгодного направления удара и первоначальное численное превосходство, франкисты и итальянцы потерпели серьёзное поражение. Итальянскому экспедиционному корпусу, принявшему на себя основные удары в гвадалахарских боях, это поражение стоило двух месяцев реабилитации.
Главной причиной неуспеха националистов стали серьёзные ошибки, допускаемые их главным командованием: наступление на Гвадалахару оказалось слишком запоздалым — к моменту его начала республиканцы уже успели вывести в резерв харамского участка 6 боеспособных бригад. Кроме того, на исходе сражения сказалась плохая организация наступления итальянцев: корпус, сопровождаемый большими автоколоннами и лишенный маневренности, наступал на узком фронте по двум дорогам, за счет чего представлял собой отличную цель для многочисленной республиканской авиации, наносившей итальянцам серьёзные удары[1].
Крупной ошибкой стал и отход 18 марта, предпринятый итальянским командованием. Невзирая на общее стратегическое преимущество, оно посчитало нужным приказать войскам отступить после захвата республиканцами Бриуэги.
Что касается республиканцев, то успех в Гвадалахарской операции, проведенной республиканскими войсками на Центральном фронте, оказал существенное влияние на настроения республиканских солдат, поднял моральное состояние в войсках. Оборонительная тактика, до сих пор имевшая место со стороны республиканских сил Центрального фронта, перестала быть актуальна. Кроме того, победа под Гвадалахарой позволила командованию республиканцев отвлечь часть резервных сил на другие участки фронтов, тем самым стабилизировав общую обстановку в подконтрольной им части Испании и восстановив нормальный баланс сил на всех республиканских фронтах.
Напишите отзыв о статье "Гвадалахарская операция"
Примечания
- ↑ Причина разгрома итальянских мото-мехчастей под Гвадалахарой // "Военный вестник", № 12, 1938. стр.33-35
Литература
- Н. Каратов. Разгром итальянского экспедиционного корпуса под Гвадалахарой // "Военная мысль", № 5, май 1939. стр.78-96
- В. Л. Гончаров (авт.-сост.). Гражданская война в Испании. Центральный фронт и Брунетская операция. — М..: Вече, 2010. — С. 135—176. — 416 с. — ISBN 978-5-9533-5200-0.
- Самойлов П.И. [militera.lib.ru/h/samoilov/index.html Гвадалахара (Разгром итальянского экспедиционного корпуса)]. — М.: Воениздат, 1940.
Отрывок, характеризующий Гвадалахарская операция
В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
