Гверчино
| Барбьери, Джованни Франческо | |
| Giovanni Francesco Barbieri | |
 | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: |
22 декабря 1666 (75 лет) |
| Место смерти: | |
| Гражданство: |
Италия |
| Учёба: | |
| Стиль: | |
| Покровители: |
кардинал Серра, папа римский Григорий XV |
| Влияние: | |
| Влияние на: | |
 Работы на Викискладе | |
Гверчино (Гуэрчино, итал. Guercino — косоглазый) (наст. имя Джованни Франческо Барбьери, Barbieri) (крещён 8 февраля 1591, Ченто, Феррара — 22 декабря 1666, Болонья) — итальянский живописец болонской школы[1].
Ранний период
Уроженец феррарской провинции, он был воспитан в традиции болонской школы. Как художник сложился под влиянием Лодовико Карраччи, но непосредственно не обучался в Академии «Вступивших на новый путь», основанной братьями Карраччи. Ранние произведения — «Мученичество Св. Петра» (1618—1619, Модена, Галерея Эстенсе), «Танкред и Эрминия» (1618—1619, Рим, Галерея Дориа-Памфили) исполнены с повышенной драматизацией света и тени. Этот приём лишь внешне напоминает манеру Караваджо, но заимствован от живописи Северной Италии — Феррары и Венеции.
В картинах проявилась фантазия художника-феррарца, наследника традиций Доссо Досси. Талант Гверчино был замечен папским легатом в Ферраре — кардиналом Серра, для которого им был написан ряд произведений. Считается в кругу специалистов, что свои лучшие работы художник создал в молодости, поэтому произведения, написанные в ранний период получили название «il vero Guercino» (ит. — «подлинный Гверчино»). Примером подобной ранней манеры болонского мастера является полотно «Мученичество Петра». Это большой алтарный образ. В нём сказалось влияния венецианской живописи XVI в., представленной широко в собраниях герцогов д’Эсте, изучение алтарных картин в церквях родного города Ченто и его окрестностей. Самобытная композиция лишь отчасти напоминает приёмы Караваджо, так как Гверчино пытается трактовать её в народном духе, использует народный типаж, подчёркивает грубоватую силу образов. Лица изъясняющихся многозначительными жестами персонажей выражают переживания, но без повышенной драматизации. Композиция чётко продумана и герои расположены в виде ромбовидной фигуры вокруг центрального незаполненного пространства. Воспоминание о великих рыцарских поэмах Тассо и Ариосто звучит в полотне «Танкред и Эрминия», написанном для феррарских кругов д’Эсте. Среди ранних произведений, строящихся на резких цветовых контрастах эта картина выделяется красотой палитры. Мягкие тона одежды волшебницы Эрминии контрастируют с холодным блеском брони доспехов рыцаря Танкреда.
Римский период
В 1621 Гверчино был приглашён в Рим папой Григорием XV. В этот период он резко изменил манеру, отойдя от рельефной лепки объёмов светотенью, но по-прежнему используя смелые композиционные построения, необычные ракурсы, но менее драматизированные жесты. Этот переход к классицизирующей манере характеризуют полотно «Явление Христа Марии» (1629, Ченто, Городская Пинакотека), гигантский алтарный образ «Погребение Св. Петронилы» (1623, Рим, Капитолийский музей). В изображении евангельского эпизода художник ещё использует эмоционально-выразительные возможности светотени, но жестикуляция действующих лиц уже значительно более сдержанная.
Фрески виллы Лудовизи в Риме (1621—1623) с изображением аллегории «Ночи» и явления богини утренней зари Авроры («Аврора (богиня)») — стали продолжением традиций монументальной живописи Аннибале Карраччи, продемонстрировав незаурядный талант художника в передаче световых эффектов, выигрышных ракурсов, унаследованных от мастеров Северной Италии. В Риме художник имел большую мастерскую, работавшую и для его родного города Ченто, который он посетил в 1623 году.
Одно из последних его произведений, исполненных в Риме — «Святой Ромуальдо» (1640—1641, Равенна, Пинакотека). Это наиболее классицистическое по манере исполнения его произведение. В центре изображён Святой, защищаемый ангелом от козней демона. Контрасты света и тени выглядят более пригашенными, но светоносность красок выдаёт руку мастера болонской школы. Ткань светлой рясы Святого Ромуальдо, освещённая потоком света, кажется сама излучающей сияние.
После смерти Гвидо Рени Гверчино перебрался в Болонью, где занял одно из ведущих мест в кругу мастеров этой живописной школы. Стиль его резко изменился в этот период под влиянием Гвидо Рени («Агарь», 1657. Милан, Брера; «Мученичество Екатерины», Эрмитаж). Живопись Гверчино изучали многие европейские мастера последующего времени. Ранние произведения художника оказали непосредственное воздействие на неаполитанцев П. Ф. Мола, М. Прети, болонца Дж. М. Креспи.
Галерея
- Guercino 001.jpg
Аврора. 1621. Казино дель Аурора. Рим
- Guercino - Sleeping Endymion.jpg
Спящий Эндимион. Национальный музей искусств Азербайджана
- Guercino. Cleopatra.jpg
Клеопатра. Национальная картинная галерея Армении
- Guernico Magdalene Blanton.JPG
Мария Магдалина.
Картины
Напишите отзыв о статье "Гверчино"
Примечания
- ↑ [bse.sci-lib.com/article008889.html Гверчино в «Большой Советской Энциклопедии»] (рус.). Проверено 11 февраля 2013. [www.webcitation.org/6ERfBA736 Архивировано из первоисточника 15 февраля 2013].
Отрывок, характеризующий Гверчино
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
