Гебиртиг, Мордехай

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Гебириг, Мордехай»)
Перейти к: навигация, поиск
Мордехай Гебиртиг
מרדכי געבירטיג
Род деятельности:

поэт и композитор

Дата рождения:

4 апреля 1877(1877-04-04)

Место рождения:

Краков, Австро-Венгрия

Подданство:

Польша

Дата смерти:

4 июня 1942(1942-06-04) (65 лет)

Место смерти:

Белжец, Польша

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Мордехай Гебиртиг (идишמרדכי געבירטיג‏‎ — Мо́рдхе Геби́ртиг; 4 апреля 1877, Краков — 4 июня 1942, Белжец) — еврейский композитор и поэт-песенник. Один из самых известных авторов песен в еврейском мире 1920—1930-х гг. Писал он на своем родном языке идиш, опираясь на еврейскую народную мелодику. Написал около 600 песен. Убит нацистами в лагере смерти Белжец.



Биография

Эс брендт

Текст на идише

s’brent! briderlekh, s’brent!
oy, undzer orem shtetl nebekh brent!
beyze vintn mit yirgozn
raysn, brekhn un tseblozn,
shtarker nokh di vilde flamn,
alts arum shoyn brent!

un ir shteyt un kukt azoy zikh
mit farleygte hent.
un ir shteyt un kukt azoy zikh-
undzer shtetl brent!

s’brent briderlekh, s’brent!
oy, undzer orem shtetl nebekh brent!
s’hobn shoyn di fayertsungen
s’gantse shtetl ayngeshlungen-
un di beyze vintn hudshen-
undzer shtetl brent!

un ir shteyt un kukt azoy zikh
mit farleygte hent.
un ir shteyt un kukt azoy zikh-
undzer shtetl brent!

s’brent! briderlekh, s’brent!
es ken kholile kumen der moment
undzer shtot mit undz tsuzamen
zol oyf ash avek in flamen,
blaybn zol — vi nokh a shlakht,
nor puste, shvartse vent!

un ir shteyt un kukt azoy zikh
mit farleygte hent.
un ir shteyt un kukt azoy zikh-
undzer shtetl brent!

s’brent! briderlekh, s’brent!
di hilf iz nor in aykh aleyn gevendt!
oyb dos shtetl iz aykh tayer,
nemt di keylim, lesht dos fayer,
lesht mit ayer eygn blut,
bavayzt, az ir dos kent.

shteyt nit, brider, ot azoy zikh
mit farleygte hent.
shteyt nit, brider, lesht dos fayer-
undzer shtetl brent!


Перевод
Горит, братья, горит!
Ой, бедный городишко наш горит!
Злыми черными ветрами
Раздуваясь, крепнет пламя;
В небе, в поле, под ногами
Все вокруг горит!

Горит, братья, горит!
Городок наш бедный весь горит!
Языки огня и пыли
Городок уж поглотили -
Ветры рыщут на могиле,
Город весь горит!

Горит, братья, горит!
Миг — и будет весь наш город смыт.
Городок наш вместе с нами -
Превратится в прах и пламя,
Встанут черными ночами
Груды мертвых плит.

Горит, братья, горит!
Наша жизнь зависит лишь от нас,
Если город вам свой дорог,
Так спасайте сами город
И гасите прямо сейчас,
Чтобы огонь погас!

Так себя спасайте сами
Средь горящих плит
И гасите, братья, пламя!
Город наш горит!


  • «Эс брэндт» («Горит») — www.youtube.com/watch?v=26WnRGhxDIs
  • «Арбейтлосен марш» («Марш безработных») — www.youtube.com/watch?v=kRCt0vkDKfY&feature=related

Напишите отзыв о статье "Гебиртиг, Мордехай"

Ссылки

Отрывок, характеризующий Гебиртиг, Мордехай

Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.