Гезехус, Николай Александрович

Николай Александрович Гезехус
Место смерти:	Петроград
Научная сфера:	физик
Место работы:	Томский государственный университет
Альма-матер:	Санкт-Петербургский государственный университет

Николай Александрович Гезехус (17 января 1845, Санкт-Петербург — 2 сентября 1918, Петроград) — русский физик. Профессор Томского университета (ТГУ) и его первый ректор (1888—1889).

Биография

Николай Гезехус родился в семье корабельного инженера, Александра Яковлевича Гезехуса и его жены Александры Густавовны — был первым ребёнком.

Окончил математическое отделение физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета (СПбУ) в 1869 году. Стажировался у Г. Гельмгольца (1872—1873). С 1873 года работал лаборантом при физическом кабинете Санкт-Петербургского университета.

В 1876 году получил степень магистра физики за работу «Применение электрического тока к исследованию сфероидального состояния жидкостей»; в 1882 году за диссертацию «Упругое последействие и другие сходные с ним физические явления» получил степень доктора.

В период 1877—1888 годов состоял приват-доцентом при Санкт-Петербургском университете; также преподавал физику в Технологическом институте, Инженерном училище, Институте путей сообщения, на Высших женских курсах и др. С 1885 года Н. Гезехус успешно занимался вопросами акустики; до него систематических исследований звукопроводимости тел не проводилось. В 1887—1888 годах Н. А. Гезехус был секретарем физического отделения Русского физико-химического общества.

В свободное время Гезехус играл на скрипке, в том числе в составе домашнего квартета М. П. Беляева.

В 1888 году был назначен ординарным профессором в Томский университет. Как самый опытный из профессоров, прошедший стажировку в Западной Европе и имевший уже многолетнюю практику преподавания в лучшем отечественном университете с 6 сентября 1888 года по 3 сентября 1889 года исполнял обязанности ректора Томского университета. Занимался административной и организационной деятельностью, вел преподавательскую работу, читал лекции, проводил практические занятия. Создал большой физический кабинет, располагавшийся в центральной части главного корпуса (приборы были закуплены в С.-Петербурге и Томске). Создал ряд измерительных приборов для лекционных демонстраций: воздушный калориметр, геофизический глобус для демонстрации распределения магнитного поля на земной поверхности, динамометр — о них были сделаны сообщения на съезде русских естествоиспытателей и врачей; а также амперметр, гигрометр и др.

«Климат не может быть помехою в преуспеянии Сибири. Для быстрейшего развития этой обширной, но мало заселенной страны нужно, прежде всего знание, нужно дружное изучение её, нужны знающие и честные люди»

— Н. А. Гезехус

В 1889 году Н. А. Гезехус покинул Томск, предположительно, из-за сложных отношений с попечителем Западно-Сибирского учебного округа В. М. Флоринским; вернулся в Санкт-Петербург на должность профессора физики в Технологическом институте, где с 1891 года назначен помощником директора; продолжил преподавание в других высших учебных заведениях.

Н. А. Гезехус принимал участие в I Международном конгрессе физиков, который состоялся в 1900 году в Париже.

Научные работы посвящены вопросам молекулярной физики (в частности, сфероидального состояния жидкости), электричества, оптики, акустики и метеорологии. В 1900 году им был написан учебник электричества и магнетизма.

Делал много переводов: «Мировая картина физических и химических явлений» и «Жизнь природы» В. Мейера; «Теория звука в приложении к музыке» Пьетро Блазерны; «Очерки из естествознания» (1876), «Свет» (1877), «Лекции об электричестве» Дж. Тиндаля (1878). Написал ряд статей для Энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона.

С 1911 по 1918 годы являлся редактором периодических физических изданий физического отделения Русского физико-химического общества: «Вопросы физики» и «Журнал РФХО».

Умер от истощения в Петрограде.

Память

Принадлежавший Н. А. Гезехусу письменный стол представлен в экспозиции музея ТГУ.

Литература

• Гезехус, Николай Александрович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Храмов Ю. А. Гезехус Николай Александрович // Физики: Биографический справочник / Под ред. А. И. Ахиезера. — Изд. 2-е, испр. и дополн. — М.: Наука, 1983. — С. 77. — 400 с. — 200 000 экз. (в пер.)

Ссылки

• [sun.tsu.ru/mminfo/000063105/370/image/370-087.pdf Ректор Императорского Томского университета Н. А. Гезехус и Музыка. Вокруг одного письма]
• [soran1957.ru/DeepZoomMarked.aspx?id=newspaper_27429_1995_3&collection-memberid=cm_newspaper_27429_1995_3_newspaper_27227 Первый ректор в Сибири. «Наука в Сибири». № 3. январь 1995]
• [phys-museum.tsu.ru/sib_stan_phys.php?i_stan=1 Первый ректор] / Музей истории физики ТГУ

Отрывок, характеризующий Гезехус, Николай Александрович

По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.