Гейкинг, Густав Эдуардович фон

Густав Эдуардович фон Гейкинг
Дата рождения	1835(1835)
Место рождения	Остзейский край, Российская империя
Дата смерти	29 мая 1878(1878-05-29)
Место смерти	Киев, Российская империя
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	Отдельный корпус жандармов Российской империи
Годы службы	1874—1878
Звание
Часть	Киевское губернское жандармское управление
Командовал	адъютант Киевского ГЖУ

Густав Эдуардович фон Гейкинг (Густав-Карл-Фридрих Эдуардович фон Гейкинг) (1835 — 29 мая 1878 года Киев Российская империя) — адъютант Киевского губернского жандармского управления, штабс-ротмистр Отдельного корпуса жандармов, барон (с 1875).

Биография

Родился в 1835 году в семье дворян Остзейского края. Принадлежал к древнему и знатному баронскому роду фон Гейкингов.
Воспитывался в Орловском кадетском корпусе.
После производства в офицеры направлен в легкую кавалерию. Служил в Александрийском гусарском полку. Участвовал в Крымской войне в боевых действиях на берегах Дуная в ходе военной кампании 1854 года.
Вышел в отставку в обер-офицерском чине, поселился в Киеве.
Устроился чиновником в Киевском губернском акцизном управлении.
В 1867 году женился на Софии Михайловне Бердяевой (р. 1838), дочери Михаила Николаевича Бердяева (1791—1861) — генерал-лейтенанта, начальника штаба Войска Донского, героя Отечественной войны 1812 года, кавалера многих орденов.
В 1874 году получил предложение принять должность адъютанта Киевского губернского жандармского управления и дал согласие.
24 мая 1878 года в Киеве на улице был тяжело ранен кинжалом революционером-народником, членом организации «Земля и воля» Попко Г. А.
29 мая 1878 года от полученной раны скончался в киевской больнице.
Похоронен 3 июня 1878 года с воинскими почестями при стечении множества народа.

Обстоятельства убийства

В среду 24 мая 1878 года около 23 часов 30 минут, террорист Григорий Попко поджидал прогуливавшегося перед сном по свежему воздуху барона Гейкинга на углу Крещатика и Бульварной улицы. Гейкинг прогуливался со знакомым чиновником Вощининым. Пользуясь ночными сумерками, убийца вплотную пристроился сзади. И все же профессиональным взглядом штабс-ротмистр его заприметил и даже опознал, но о мерах личной безопасности почему-то не подумал.

«Повернув с Крещатинской улицы на Бульварную и пройдя несколько шагов по тротуару, возле забора дома купца Некрасова, В.<ощинин> заметил, что Гейкинг, говоривший в это время очень оживленно, вдруг покачнулся назад, а затем судорожно раскрыл рот и замолчал. На вопрос В.<ощинина>, что с Гейкингом, последний сказал не сразу: „Меня убили, — ловите убийцу“. Повернувшись лицом к бульвару, В.<ощинин> только тогда заметил шагах в сорока от себя убегающего убийцу, который во время разговора В.<ощинина> с Гейкингом успел тихо подкрасться сзади и нанести Гейкингу кинжалом рану возле поясницы».

На крик о помощи откликнулись несколько прохожих. Одному из них, 15-летнему подростку Фёдору Процкину удалось догнать убийцу, который выстрелил из револьвера в Фёдора в упор, чудом пуля не задела подростка. Фёдор прекратил преследование.
Приехавший в Киев на заработки крестьянин Филипп Виленский (он же — Брянцов), вышел убегающему террористу наперерез. За несколько шагов Попко остановился, тщательно прицелился и хладнокровно выстрелил. Виленского убило наповал. Попко не менее хладнокровно, в упор разрядил револьвер в настигшего его было городового Чижа. Первая пуля навылет прошла через правую руку, вторая — через левую ногу городового. Затем террорист скрылся на плохо освещенной Алексеевской улице и исчез во тьме.

Современники о Гейкинге

«Он (барон Г. Э. Гейкинг) был в высшей степени гуманный человек. Его квартира была приютом для задержанных политических преступников, где они всегда были согреты, накормлены; их близкие и родственники встречали у него всегда слово утешения. Он никогда не хотел видеть в преступнике вполне испорченного человека и всегда верил в возможность его исправления. От того никто из них не испытывал на себе грубого обращения, напротив, изысканная вежливость и гуманность его по отношению к ним должны остаться в памяти тех, кто имел с ним дело. Он верил в честность и благородство заблуждающейся молодежи. Горько ошибался он, глубоко честный и высокогуманный человек».

«Покойный барон Гейкинг принадлежал к разряду редких людей по своим душевным качествам. Отказывая себе во многом, он старался делиться с ближними последним, несмотря на скудные свои средства. Кроме добра другим он ничего не делал. Это подтвердят как все знавшие лично покойного близко, так равно те, с которыми покойный встречался на своем тяжелом служебном поприще…».

Мотивы убийства

После предотвращения Чигиринского восстания жандармы начали проводить дознание. В их руки попала очень серьезная информация об организаторах восстания. Испугавшись, что полученная информация будет реализована, террористы включили «в список» на уничтожение адъютанта Киевского жандармского управления барона Гейкинга.

«На первый взгляд это покажется странным: не раз „барон” предупреждал об обысках, не раз скрывал от прокурорских глаз найденные запрещенные книги. Однако дело объясняется просто. Из… следствия по Чигиринскому делу стало ясно, что Гейкинг — либерал лишь по отношению к таким безобидным фрондерам, как украинофилы, лавристы (сторонники П. Лаврова и члены революционного народнического кружка в 1870-х годах) и проч. Но не то вышло, когда попались крупные птицы. Гейкинг знал очень многих из тогдашних деятелей, знал, чего и от кого можно ожидать, и обыски и допросы производились с таким знанием текущих революционных дел, что стало ясно, как опасен будет при серьезном обороте дел этот „либерал”».

Знаменитый террорист, впоследствии монархист, Лев Тихомиров характеризует барона и мотивы его убийства несколько по-иному:

«Убийство Гейкинга было большой мерзостью. Этот Гейкинг совершенно никакого зла революционерам не делал. Он относился к своей службе совершенно формально, без всякого особого усердия, а политическим арестованным делал всякие льготы. Его „политические“ вообще любили, и Гейкинг считал себя безусловно в безопасности. Но именно потому, что он не берегся, его и порешили убить… Но ничего нет легче, как убить Гейкинга, который всем известен в лицо и ходит по улицам не остерегаясь».

Ссылки

pravbrat.ru/file_download/189/delo34.pdf

Отрывок, характеризующий Гейкинг, Густав Эдуардович фон

Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.