Гейро, Режис
Поделись знанием:
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
| Режис Гейро | |
| Régis Gayraud | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Страна: | |
| Научная сфера: | |
| Место работы: | |
| Учёное звание: | |
| Альма-матер: | |
| Научный руководитель: | |
| Известен как: |
исследователь русского авангарда, специалист по Ильязду; переводчик |
| Награды и премии: |
Международная отметина имени отца русского футуризма Давида Бурлюка |
Режи́с Гейро́ (фр. Régis Gayraud, р. 1959, Париж) — французский славист, переводчик. Исследователь русского авангарда, специалист по Ильязду. Профессор славистики в Университете имени Блеза Паскаля в городе Клермон-Ферран.
Содержание
Биография
Режис Гейро родился в 1959 году в Париже в семье актёров. Отец Режиса, выбрав в двадцатилетнем возрасте артистическую карьеру, пел в оперетте и, в том числе, служил в театре «Фоли Бержер». В артистической среде отца было много русских первой волны эмиграции, с которыми он дружил. Дочь отца Режиса Гейро от первого брака, которую он воспитывал один, выросла среди русских, окончила Сорбонну как русистка и вышла замуж за русского по фамилии Мануйлов, взяв его фамилию[1].
Режис Гейро и его старший брат Жоэль родились во втором браке отца, и их родители продолжали общаться с русскими — даже тогда, когда покинули сцену. По совету русских друзей отец Режиса, завершив артистическую карьеру, начал работать таксистом («Это отличная работа, ты можешь встать где-нибудь на стоянке, где нет особого спроса на такси, и читать книжки!»)[1].
У нас в доме часто бывали русские друзья отца. И особенно помню одного человека, которого мы, дети, звали дядя Вова. Он был большим другом нашей семьи. Часто к нам приходил. Хотя он страдал астмой, поднимался на наш седьмой этаж по лестнице. И мы с братом от него узнали первые русские слова. Бывший моряк, он был ещё и хорошим рисовальщиком и учил нас рисовать. Очень кроткий, нежный, необыкновенной доброты. Для нас общение с ним было своего рода поэзией. Он всегда приносил какие-то русские вещи, однажды подарил икону, показывал старые фотографии, рассказывал совершенно очаровательные русские истории. И я часто думаю, что благодаря дяде Вове я стал заниматься русским. <…> …Вся атмосфера общения с ним была совсем иной, чем вокруг нас в обычной жизни. Это был вход в другой мир, во всяком случае нам, детям, так казалось. Но это ощущение сохранилось во мне. Оно ещё и упрочивалось, и развивалось. Ещё одно воспоминание. Когда мне было десять лет, отец во время каникул повёз нас на юг Франции. Он хотел найти своего друга — русского художника Грубера. Мы приехали в этот небольшой городок и тут узнали, что Грубер умер, но нам показали дом, где жили его вдова и дочь. Мы пошли туда — и попали в совершенно русскую обстановку. И сам дом с многочисленными картинами художника, и большой заросший сад — всё это было очень поэтично[1].
В десятилетнем возрасте, в шестом классе лицея, Гейро, вслед за старшим братом Жоэлем, начал заниматься русским языком у того же, что и брат, преподавателя — Юрия Алексеевича Мартиновского. (Жоэль впоследствии перенёс свой интерес на древнегреческий язык и стал преподавателем классических языков и переводчиком с итальянского).[1]
Профессор славистики в Университете имени Блеза Паскаля в городе Клермон-Ферран[1].
Ведущий специалист по творчеству Ильи Зданевича (Ильязда). Переводчик на французский язык произведений Ильи Зданевича, Александра Введенского, Даниила Хармса, Казимира Малевича, Владимира Маяковского, Игоря Терентьева, Бориса Савинкова и ряда современных русских писателей[1].
Научная деятельность
Подготовил к изданию первое в мире собрание сочинений Ильязда на русском языке.
Проследил влияние русского футуризма на французский авангард, в частности — влияние Ильи Зданевича и будетлян на леттризм (в первую очередь, на творчество Исидора Изу, использовавшего некоторые приёмы русских футуристов)[2].
Награды и премии
Режис Гейро в литературе
Режису Гейро посвящено стихотворение Сергея Бирюкова «Ода Режису Гейро», в котором, в частности, есть такие строки:
Библиография
Книги
- Поплавский Борис. Покушение с негодными средствами: Неизвестные стихотворения. Письма к И. М. Зданевичу / Составитель Режис Гейро. — М., Дюссельдорф: Гилея, Голубой всадник, 1997. — 160 с. — 1000 экз.
- Гейро Р. Ильязд в портретах и зарисовках. М., Гилея-Iliazd-Club, 2015. 188 с.
Статьи и публикации
- Из архива Ильи Зданевича / Публ. Р.Гейро // Минувшее: Ист. альманах. Вып.5. М., 1991. C. 123—164.
- Гейро Р. Предисловие // Ильязд (Илья Зданевич). Собрание сочинений: В 5 томах. — М., Дюссельдорф, 1994. — Т. 1. — С. 14.
- Gayraud R. Promenade autour de Ledentu le Phare // Iliazd. Ledentu le Phare. — Paris, 1995. — P. 95—97.
- Зданевич И. Илиазда [: доклад] / Публ. Р. Гейро // Поэзия и живопись: Сборник трудов памяти Н. И. Харджиева / Под ред. М. Б. Мейлаха и Д. В. Сарабьянова. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 518—540. — ISBN 5-7859-0074-2
- Гейро Р. Группировки и журналы русского авангарда в Париже (1920—1940) // Русский Париж. 1910—1960 / Гос. Русский музей и др. Альманах. Вып. 35. СПб., 2003. С. 65-70.
- Илья Зданевич (Ильязд) Письма Моргану Филипсу Прайсу / Предисл. и примеч. Р. Гейро. М. : Гилея, 2005,192 с.
- Илья Зданевич (Ильязд) Философия футуриста: Романы и заумные драмы / Предисл. Р. Гейро; подг. текста и комм. Р. Гейро и С. Кудрявцева, М. : Гилея, 2008,. 842 с.
- Илья Зданевич (Ильязд) Поэтические книги. 1940-1971 / Предисл. и коммент. Р. Гейро, общ. ред. С. Кудрявцева М.: Гилея (Real Hylaea), 2014. 256 с.
Переводы с русского на французский
- Boris Savinkov, Souvenirs d'un terroriste éd. Champ Libre, Paris, 1982.
- Ivan Barkov, Prov Fomitch, in La Chambre rouge, n°3, 1984, p.42–47
- Lioubov Kovalevska, L’Affaire de tous (Dossier Tchernobyl), traduit de l’ukrainien, in Iztok, n°13 (septembre 1986), p.32–38
- Déclaration de la commission provisoire de coordination du NSZZ « Solidarnosc » à propos de la catastrophe de Tchernobyl, traduit du polonais, in Iztok, n°13 (septembre 1986) P.
- Roy Medvedev, En mémoire de Vladimir Litvinov, in Iztok, n°13 (septembre 1986), p.43–45
- Iliazd, Le Ravissement, éd. Alinéa, 1987
- Izvestia du Comité révolutionnaire de Kronstadt, éd. Ressouvenances, 1988
- Vladimir Maïakovski, Comment ça va ?, éd. Clémence Hiver, 1988
- Boris Souvarine, Sur Lénine, Trostski et Staline (préface et entretien avec Michel Heller), éd. Allia, 1990 ; rééd. Allia, 2007
- Boris Souvarine, Controverse avec Soljénitsyne (préface de Michel Heller), éd. Allia, 1990
- Konstantin Vaguinov, Harpagoniade {1er chap.), in Sauf-conduit n°2, éd. L'Âge d'homme, 1990, p.141–142
- Igor Terentiev, Un record de tendresse, suivi de Iliazd, l'Iliazde, éd. Clémence Hiver, 1990
- Iliazd, Lettres à Morgan Philips Price, éd. Clémence Hiver, 1990
- Vladimir Voïnovitch, Les Aventures du soldat Ivan Tchonkine, scénario et dialogues par l'auteur d'après son roman, en vue d'une adaptation cinématographique (non publié, film réalisé)
- Mikhaïl Iampolski, L'Intertexte contre l'intertexte (Un chien andalou de Luis Buñuel), in Études de lettres, revue de la faculté des lettres de l'université de Lausanne, n°2-1993, p.79–110
- Mikhaïl Iampolski, L'Intertexte déconstructiviste 1 : la question de La Dentellière et L'Intertexte déconstructiviste 2 : la question des ânes pourris, in Revue belge du cinéma, n°33-34-35 Un chien andalou : lectures et relectures, 1993, p.67-70 et p.|15-118
- Elie Eganbury (Iliazd), Nathalie Gontcharova, Michel Larionov, éd. Clémence Hiver, 1995
- Kazimir Malevitch, La Paresse comme vérité effective de l'homme, éd. Allia, 1995
- Michel Larionov, Manifestes, éd. Allia, 1995
- Victor Chklovski, Le Cornet de papier, In « Anthologie du cinéma invisible », textes réunis par C. Jacominot, éd. Jean-Michel Place/Arte éditions, 1995 (en collaboration)
- Les Formalistes russes et le cinéma, textes de V. Chklovski et B. Eikhenbaum sur le cinématographe, éd. Nathan-Université, 1996, rééd. L'âge d'homme, 2008 (en collaboration)
- Alexandre Vvedenski (poète)|Alexandre Vvedenski, Un sapin de Noël chez les Ivanov, éd. Allia, 1996, 73 p
- Gueorgui Kovalenko, La Peinture cubo-futuriste d’Alexandra Exter, In « Ligeia, dossiers sur l’art », n°21-22-23-24, oct. 1997-juin 1998,
- Vladimir Poliakov, Le Manifeste futuriste en tant que forme artistique, In « Ligeia, dossiers sur l’art », n°21-22-23-24, oct.1997-juin 1998, p.134–161
- Andreï Dmitriev, Le Fantôme du théâtre, roman, éd. Fayard, 2004, 160 p.
- Leonide Dolgopolov, La Poésie russe de la fin du XIXe siècle, in Histoire de la littérature russe, tome 3 : le temps du roman, éd. Fayard, 2005, P.
- Leonide Dolgopolov, Konstantin Sloutchevski, in Histoire de la littérature russe, tome 3 : le temps du roman, éd. Fayard, 2005, P.
- Lev Ozerov, Konstantin Fofanov, in Histoire de la littérature russe, tome 3: le temps du roman, éd. Fayard, 2005, P.
- Olga Sedakova, La réception de Nikolaï Nékrassov, in Histoire de la littérature russe, tome 3: le temps du roman, éd. Fayard, 2005, P.
- Valéri Iskhakov, Une autre vie - une autre histoire, in La Prose russe contemporaine : nouvelles choisies, éd. Fayard, 2005, P.
- Alexandre Khourguine, Un truc idiot, in La Prose russe contemporaine: nouvelles choisies, éd. Fayard, 2005, P.
- Sergueï Nossov, Voyage en Amérique, in La Prose russe contemporaine: nouvelles choisies, éd. Fayard, 2005, P.
- Andreï Dmitriev, Retour, in Andreï Dmitriev, Au tournant du fleuve, suivi de Retour, éd. Fayard, 2006, P.
- Vilen Gorski, La Laure des grottes de Kiev, in Les Sites de la mémoire russe, t. 1 : Géographie de la mémoire russe, (dir. G. Nivat), éd. Fayard, 2007, P.
- Sergueï Bytchkov, Les Écoles ecclésiastiques russes, in Les Sites de la mémoire russe, t. 1 : Géographie de la mémoire russe, (dir. G. Nivat), éd. Fayard, 2007, P.
- Vilen Gorski, L’Académie spirituelle de Kiev, in Les Sites de la mémoire russe, t. 1 : Géographie de la mémoire russe, (dir. G. Nivat), éd. Fayard, 2007, P.
- Mark Kharitonov, Amores novi, éd. Fayard, 2007, 128 p.
- Victor Chklovski, L’Art comme procédé, éd. Allia, 2008, 50 p.
- Valéri Iskhakov, Le Lecteur de Tchékhov, éd. Fayard, 2008, 252 p.
- Mark Kharitonov, Projet Solitude, éd. Fayard, 2010, 242 p.
Интервью
- Бирюков Сергей. [www.detira.ru/arhiv/nomer.php?id_pub=4802 О том, как французский интеллектуал стал русским литератором, и о многом другом в беседе Сергея Бирюкова с Режисом Гейро] // Дети Ра. — 2012. — № 7 (93).
- [tvkultura.ru/article/show/article_id/145987/ Интервью Режиса Гейро, Телеканал Культура, 17 декабря 2015 г.]
Напишите отзыв о статье "Гейро, Режис"
Комментарии
- ↑ Аньес Гейро — жена Режиса Гейро.
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Бирюков Сергей. [www.detira.ru/arhiv/nomer.php?id_pub=4802 О том, как французский интеллектуал стал русским литератором, и о многом другом в беседе Сергея Бирюкова с Режисом Гейро] // Дети Ра. — 2012. — № 7 (93).
- ↑ Иванов Виктор. [ria-sibir.ru/viewnews/42191.html К юбилею В. Хлебникова. «Отметина» отца русского футуризма в Лионе] // РИА Сибирь. — 2010. — 26 октября.
- ↑ [www.litkarta.ru/projects/otmetina/about/ Международная отметина имени отца русского футуризма Давида Бурлюка]. Новая литературная карта России. Проверено 29 сентября 2015.
- ↑ Бирюков Сергей. [www.promegalit.ru/publics.php?id=4817 Ода Режису Гейро]. Евразийский журнальный портал. Проверено 30 сентября 2015.
Отрывок, характеризующий Гейро, Режис
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
