Гекзаметр

Гекза́метр, гексаметр, устар. ексаметр, ексаметрон, эксаметр, дактило-хореический размер, шестеромерный стих (др.-греч. ἑξάμετρον, от ἕξ — «шесть» и μέτρον — «мера») — в античной метрике любой стих, состоящий из шести метров. В более распространенном понимании — стих из пяти дактилей или спондеев, и одного спондея или хорея в последней стопе. Один из трех главных размеров классической античной квантитативной метрики, самый употребительный размер античной поэзии.

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал
(«Илиада», I, 1—2; пер. Н. Гнедича)

• 
  

Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который,
Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен,
Многих людей города посетил и обычаи видел.
(«Одиссея», I, 1—3; пер. В. Жуковского)

• 
  

Встала младая из мрака с перстами пурпурными Эос
(«Одиссея», II, 1; пер. В. Жуковского)

Гомер

Античный «героический» гекзаметр

Происхождение

Античный «героический» гекзаметр возник в Древней Греции не позднее VIII века до н. э. (возможно, уже в микенскую эпоху) и является древнейшим квантитативным размером. Гипотезы о заимствованном характере гекзаметра исследователями рассматриваются давно; по одному из мнений, гекзаметр возник под влиянием метрики хурритских и хеттских поэм, хотя наличие долгот в хеттском языке остаётся предметом дискуссии.

Первые гекзаметрические сочинения не записывались; это были устные произведения, передаваемые, в частности, бродячими аэдами. Такой нерифмованный гекзаметр представлял собой превосходное мнемоническое устройство. Впоследствии гекзаметр считался изобретением Аполлона или Орфея; легенда также приписывает введение гекзаметра некой Фемоное, дочери Аполлона, первой дельфийской пифии. Изначально гекзаметр являлся преимущественно сакральным стихом; гекзаметром, в частности, произносились ответы оракулов, пелись религиозные гимны. Гекзаметр произносился нараспев, под аккомпанемент форминги.

В героических поэмах, как высокая форма стиха, гекзаметр стал применяться намного позже. Первый зафиксированный письменно гекзаметр появляется в «Илиаде», «Одиссее» и других киклических поэмах. Эти поэмы создавались в IX—VIII вв. до н. э. (записаны в VI в. до н. э., до этого передаваясь устно); гекзаметр в них уже полностью сложен и устойчив. Под влиянием гомеридов гекзаметр стал классическим стихом героического эпоса. Аристотель называет гекзаметр «самым устойчивым и веским» из всех видов метра. Укоренившись как размер большого эпоса, гекзаметр нисходит в средние жанры — буколику (начиная с Феокрита), сатиру и послание (начиная с Горация).

В римскую поэзию гекзаметр ввел Квинт Энний, вытеснив, таким образом, древнейший римский сатурнийский стих. Энний показал, что греческие квантитативные размеры могут использоваться в латинском языке, в котором требования к фонетическим преобразованиям (напр. размещению долгого слога в позицию краткого и наоборот) строже, чем в греческом. По своей квантитативной природе, классические гекзаметры могут существовать только в древнегреческом, латинском и подобных им языках, в которых долгота гласных является фонологически значимой; гекзаметры в современных языках имититативны и сконструированны искусственно.

Строение и особенности

Античный героический гекзаметр — шестистопный стих с двухвариантным заполнением стоп. Арсис, сильное место стопы, заполняется одновариантно — только долгий слог; тезис, слабое место — двухвариантно: либо долгий, либо два коротких, с соблюдением таким образом принципа квантитативности (равной количественности). Последний слог, по правилу окончания строки, произволен и служит знаком окончания стиха. Общая схема гекзаметра:

—́UU | —́UU | —́ UU | —́UU | —́UU | —́X

Из этой схемы видно, что с регулярным замещением (дактиля —́UU на спондей —́—) существуют 32 возможные реализации гекзаметрического стиха, начиная с полной 17-сложной:

—́UU | —́UU | —́ UU | —́UU | —́UU | —́X

Quādrupedānte putrēm sonitū quatit ūngula cāmpūm…

(Vergilius, Aen. VIII, 596)

и заканчивая 12-сложной:

—́— | —́— | —́— | —́— | —́— | —́X

Ψυχὴν κικλήσκων Πατροκλῆος δειλοῖο...

(Homerus, Il. XXIII, 221)

Ōllī rēspōndīt rēx Ālbāī Lōngāī…

(Ennius, Ann. I, 31)

Спондеями регулярно подменяются дактили первых четырёх стоп; когда спондеем подменяется пятая стопа, такой гекзаметр называется «спондеическим». Спондеический гекзаметр встречается редко; в пятой стопе почти всегда предпочитается строгий дактиль, который является здесь маркером окончания стиха на следующей стопе:

—́— | —́— | —́— | —́— | —́UU | —́X

Spārsīs hāstīs lōngīs cāmpūs splēndet et hōrrēt…

(Vergilius, Aen. ΧΙ, 597)

Цезура и диереза

При чтении гекзаметра в определенных местах стиха делаются паузы — цезуры и диерезы. Необходимость пауз в метрической поэзии возникает из ритмической симметрии размера. Например, в силлабо-метрических размерах (которые были песенными, с нефиксированным «плавающим» ритмом) наличие паузы некритично для восприятия стиха. В метрических размерах (которые были речитативными, с фиксированным постоянным ритмом) цезура, без которой слух не охватывает длинной моноритмичной строки, необходима.

На раннем этапе, когда гекзаметр являлся преимущественно сакральным стихом, он произносился симметрично, без пауз, и был собственно дактилическим (то есть первые пять стоп были дактилями и не подменялись спондеями). Позже, с развитием индивидуального творчества, гекзаметр стал в полной мере квантитативным, с произвольным слоговым составом, но общей фиксированной долготой.

Таким образом, гекзаметр представляет собой стих, состоящий из последовательности трехморных (трехдольных) фрагментов, начало и окончание которых маркируется паузами. Как правило, гекзаметр делится на два или три таких фрагмента. Употребление паузы в метрическом стихе требует осторожности; она не должна находиться в таком месте, где рассекла бы стих на два тождественных полустишия. Отсюда в поэтической практике возникло два правила:

1. если первое полустишие начинается с сильного места, второе полустишие должно обязательно начинаться со слабого, и наоборот;
2. на тех околопаузных местах, где словораздел мог бы показаться окончанием стиха, на словораздел налагался запрет (т. н. зевгма).

Для метрического стиха, состоящего из стоп одинаковой структуры, это в первую очередь значит: пауза не должна проходить между стопами, но должна стопу рассекать. То есть, первое полустишие должно заканчиваться начальной, сильной частью рассеченной стопы; второе — начинаться неначальной, слабой. Такая пауза, которая рассекает стопу, получила название цезуры (лат. caesura, от caedo — рубить; др.-греч. τομή — рассечение). В гекзаметре устоялись следующие цезуры:

1) пятиполовинная (τομή πενθημῐμερής, caesura semiquinaria; встречается чаще всего):

Ὣς εἰπὠν ἡγεῖϑ᾽, || ἡ δ᾽ ἕσπετο Παλλὰς Ἀϑήνη...

(Homerus, Odyss. I, 125)

Áurea príma satá [e]st || aetás, quae víndice núllo…

(Ovidius, Metam. I, 89)

2) «трохеическая» (τομή κᾰτά τρίτον τροχαῖον, caesura post tertium trochaeum):

Οἰονοῖσί τε πᾶσι• || Διὸς δ᾽ ἐτελείτο βουλη...

(Homerus, Il. I, 5)

Pándite núnc Helicóna || deáe, cantúsque movéte…

(Vergilis, Aen. VII, 64)

3) буколическая (τομή τετραποδία βουκολική, caesura bucolica; называется буколической, так как чаще всего встречается в буколиках Феокрита и Вергилия):

Díc mihi, Dámoetá, cuiúm pecus? || Án Melibóei?

(Vergilius, Ecl. III, 1)

4) трехполовинная (τομή τριθημῐμερής, caesura semitrinaria; обычно сочетается с семиполовинной):

Quídquid id ést, || timeó Danaós ¦¦ et dóna feréntes

(Vergilius, Aen. II, 49)

5) семиполовинная (τομή ἑφθημῐμερής, caesura semiseptenaria; обычно сочетается с трехполовинной):

Διογενὲς || Λαερτιάδη, || πολυμήχαν᾽ Ὀδυσσεῦ...

(Homerus)

Quídquid id ést, ¦¦ timeó Danaós || et dóna feréntes

(Vergilius, Aen. II, 49)

Буколическая цезура (3) отличается от прочих тем, что не рассекает стопу. Такая пауза также называется диереза. Диереза, которая требует после себя сильной доли (и соответственно, по указанным причинам, не может использоваться в середине стиха) используется относительно редко и, как правило, не в начале но в окончании (после первой цезуры).

Наиболее употребительная из всех цезур — пятиполовинная. Синтагматическое деление стиха (и соответственно пунктуация) приходится, как правило, на неё; при этом в греческом гекзаметре апостроф цезуру не нарушает:

Ὣς εἰπὠν ἡγεῖϑ᾽, || ἡ δ᾽ ἕσπετο Παλλὰς Ἀϑήνη...

(Homerus, Odyss. I, 125)

Árma virúmque canó, || Troiáe qui prímus ab óris…

(Vergilius, Aen. I, 1)

Долготы, ударения, особенности прочтения

Музыкальные ударения древнегреческого и латинского языков (с повышением тона), как представляется, в ритме гекзаметра значения не имели. Ритмообразующим механизмом гекзаметра являлись икты, силовые ударения на арсисе (сильной части стопы). Соблюдение иктов для ритмической структуры гекзаметра было критичным.

В древнегреческом языке, если последний слог слова долгий, ударение может падать на последний или на предпоследний слог; если последний слог краткий — на последний, предпоследний или пред-предпоследний. В латинском, если предпоследний слог слова долгий, ударение падает на него, если краткий — на пред-предпоследний. Отсюда в стихе перед словоразделами на цезуре или в конце стиха положение динамических ударений было несвободным и зависело от конфигурации долгот и краткостей, напр. в латинском гекзаметре

—́UU | —́UU | —́ || UU | —́UU | —́UU | —́X

в конце стиха сильное долгое место приходится на предпоследний слог и поэтому всегда совпадает с ударением слова; в конце первого полустишия — на последний, и поэтому никогда не может совпасть с ударением последнего предцезурного слова. Отсюда римские поэты выбирали для стиха такие расположения словоразделов, которые подчеркивали бы совпадения словных ударений с метрическими в конце стиха и несовпадения их в конце предцезурного полустишия. В первую очередь это являлось дополнительным маркером окончания стиха, например:

—́UU | —́UU | —́ || — | —́— | —́UU | —́X

Áurea príma satá [e]st || aetás quae víndice núllo…

(Ovidius, Metam. I, 89)

Где в словах sata и aetas собственное ударение падает на первый слог, в то время как икт в стихе падает на второй; в слове nullo и собственное ударение, и икт — на первый. В этом заключается принципиальное отличие цезуры в квантитативном стихосложении от цезур в прочих; напр. в русском или немецком силлабо-тоническом стихе цезура, как правило, проходит между стопами (напр. А. С. Пушкин, «Борис Годунов»: Ещё одно, ¦¦ последнее сказанье…).

«Чередование дактилей и спондеев вместе с разнообразием цезур придают гекзаметру ритмическое многообразие и богатство интонаций, в то время как постоянные формулы, укладывающиеся в целую стихотворную строку или занимающие зафиксированное место в её начале или конце, делают гекзаметр одним из носителей эпической традиции».

По указаниям литературоведов, чтение античных гекзаметров должно проходить в форме четкого скандирования, с соблюдением двудольного протяжения долгих слогов в дактиле и спондее. «Принятое в настоящее время скандирование в трехдольной манере, без соблюдения долгих слогов, неправильно, поскольку оно меняет ритм античного стиха, акцентируя лишь первый слог трехдольника. Такое чтение гекзаметров игнорирует ударные слоги греческих слов, когда эти слоги приходятся на слабые доли стопы. В результате получается однообразный константный ритм гекзаметров, и искажаются искусственными акцентами греческие слова».

Предпочтения в греческом и латинском гекзаметре

Клавдий, бесспорно один Септимий как раз понимает,
как меня ценишь, когда упорно так требует, просит,
чтобы решился я слово о нем похвальное молвить
перед тобой, достоин разборчивых будто Неронов
чести и дома. Тебе ближайшим, раз так полагает,
другом служу, то видит и ведает больше чем сам я.
Много привел извиняясь ему отговорок в отказе.
Но лицемером прослыть, притворой скупым побоялся —
мол, притворяюсь бессильным, заботливый только о благе
собственном. Так, от большего чтоб уберечься бесчестья,
лба опускаюсь бесстыдного к лаврам. Друга приказом
если отброшенный стыд извинишь, его посчитаешь,
к сонму своих тогда приписав, достойным и храбрым.

Гораций, [www.horatius.ru/index.xps?2.1.909 Послание I 9], [www.horatius.ru/index.xps?2.3.909.21#35 перев. Север Г. М.] (2008)

Первый фрагмент гекзаметра может оканчиваться после второго дактиля и маркироваться диерезой. После диерезы предпочитается односложное слово, чтобы соблюдалась пятиполовинная цезура. Такое встречается нечасто и предпочитается в греческом. В латинском гекзаметре такое деление стиха встречается чаще у Вергилия (Aen. I, 17):

Híc currús fuit, ¦¦ hóc || regnúm dea géntibus ésse.

Трохеическая цезура (2) более свойственна латинскому гекзаметру. Из римских поэтов такую цезуру более прочих использовал Овидий. Один из редких случаев трохеической цезуры в греческом гекзаметре у Гомера (Il. IX, 394):

Πηλεὺς ϑήν μοί ἔπειτα || γυναῖϰα γαμέσσεται αὐτός...

Буколическая цезура (3), или диереза после четвёртой стопы, характерна главным образом для греческого гекзаметра. Считалось, что эта цезура придает стиху изнеженность, отсюда чаще всего встречается в элегиях Симонида и буколиках Феокрита. Феокрит в случае этой цезуры для четвёртой стопы использовал обязательный дактиль с хиатусом (то есть оканчивая стопу гласным и начиная следующую также гласным, что не на разделе фрагментов, во избежание неудобопроизносимой последовательности, не допускалось):

Ἃ ποτὶ ταῖς παγαῖσι μελισδεται• ¦¦ ἁδὺ δέ ϰαὶ τύ...

(Theocritus, Id. I 1, 2)

Вергилий, который использовал буколическую цезуру, этой модели не следовал:

Díc mihi, Dámoetá, cuium pécus? ¦¦ Án Melibóei?

(Vergilius, Ecl. III, 1)

В греческой и ранней латинской поэзии четвёртая стопа при буколической цезуре часто оканчивалась не спондеем, но трохеем:

Τῆ δ᾽ ἐπὶ μὲν Γοργὼ βλοσυρῶπις ¦¦ ἐστεϕάνωτο...

(Homerus, Il. XI. 36)

Ómnis cúra virís, uter ésset ¦¦ éndoperátor…

(Ennius, Annal. I)

В латинской поэзии периода Августа и позже такое не допускалось; вдобавок, только одно слово после буколической цезуры не использовалось, чтобы получающийся таким образом Адоний (—UU—X) не заключал в себе одно слово, как напр. ранее у Лукреция (I 3):

Quáe maré navigérum, || quae térras ¦¦ frúgiferéntes…

Латинские поэты часто предпочитали диерезу после пятого дактиля и окончание стиха двумя односложными словами:

Núnc te mármoreúm || pro témpore fécimus, ¦¦ át tu…

(Vergilius, Ecl. VII)

Спондеический гекзаметр (со спондеем в пятой стопе) чаще встречается у греческих авторов. В римской поэзии такой гекзаметр предпочитал Катулл, оканчивая, как правило, стих четырёхсложным словом (XIV 15):

Áequoreáe monstrám || Neréides ádmiríntes…

Художественные особенности

По своей природе, гекзаметр предоставлял поэту мощный инструментарий для создания и раскрытия образа. Хороший поэт умело чередовал последовательность цезур и диерез добиваясь, таким образом, нужного художественного эффекта. В этом отношении, например, порицают Нонна и Мосха, которые злоупотребляют трохеической цезурой; в то же время элегический тон «Эпитафии Биону» Мосха в большей степени допускает мягкость ритма, сообщаемую трохеической цезурой.

Ещё более существенное свойство художественной образности представляет замена дактилей спондеями. В целом, дактили предпочитались для описания того, что имеет быстрый и оживленный характер, спондеи — веский, медленный и торжественный. Тем большая опасность существовала для поэта впасть в надуманную, неоправданную игру средствами художественной выразительности гекзаметра. Образцом подлинного мастерства использования метра, цезур и диерез считается, например, следующий фрагмент Вергилия (Aen. I, 81—101):

Háec ubi dícta, cavúm || convérsa ¦¦ cúspide móntem

ímpulit ín latus; ¦¦ ác || ventí velut ágmine fácto,
quá data pórta, ruúnt || et térras ¦¦ túrbine pérflant.
íncubuére marí || totúmq[e] a sédibus ímis
ún[a] Eurúsque Notúsque ruúnt || crebérque procéllis
Áfricus, ét vastós || volvúnt ad lítora flúctus.
ínseqitúr || clamórque virúm || stridórque rudéntum;
éripiúnt subitó || nubés caelúmqe diémque
Téucror[um] éx oculís; || pontó nox íncubat átra;
íntonuére pol[i] ét || crebrís micat ígnibus áether
práesentémque virís || inténtant ¦¦ ómnia mórtem.
éxtempl[o] Áeneáe || solvúntur ¦¦ frígore mémbra;
íngemit ét duplicís || tendéns ad sídera pálmas
tália vóce refért: || ‘o térque quatérque beáti,
qúis ant[e] óra patrúm || Trójae sub móenibus áltis
cóntigit óppeter[e]! ó || Danaúm fortíssime géntis
Týdidé! || men[e] Íliacís || occúmbere cámpis
nón potuísse tuáq[ue] anim[am h]ánc || effúndere déxtra,
sáevus ub[i] Áeacidáe || teló iacet Héctor, ub[i] íngens
Sárpedón, || ubi tót Simoís || corrépta sub úndis

scúta virúm || galeásq[ue] et fórtia ¦¦ córpora vólvit!’

Судьба античного гекзаметра

Византийские авторы также оставили ряд написанных гекзаметром сочинений на греческом языке. В частности, Нонн Панополитанский (V век) переложил в гекзаметрах «Евангелие от Иоанна». Нонн осуществил существенную реформу гекзаметра, сводящуюся к следующему:

1. исключение стиховых ходов, затруднявших восприятие размера при том состоянии живого греческого языка, которое существовало к этому времени;
2. учет наряду с музыкальным также и тонического ударения;
3. тенденция к унификации цезуры и к педантической гладкости стиха, оправданная тем, что гекзаметр окончательно затвердел в своей академичности и музейности (начиная с VI века традиционный эпос постепенно оставляет гекзаметр и переходит к ямбу).

Гекзаметр Нонна — попытка найти компромисс между традиционной школьной просодией и живой речью на путях усложнения правил версификации. Влияние Нонна испытали ряд поэтов V века, разрабатывавших мифологический эпос и усвоивших новую метрическую технику.

Гекзаметр дольше прочих античных размеров оставался в употреблении поэтов латинской культуры. Предположительно в начале VII века в гекзаметре стали употребляться рифмы; рифма перешла в гекзаметр из народных германских песен и обычно распределялась в пределах одного стиха, падая на пятиполовинную цезуру и окончание, напр. у Марбода Реннского (ок. 1080):

Móribus ésse ferís || prohibét me grátia véris,

ét formám mentís || mihi mútuor éx eleméntis…

Такой рифмованный гекзаметр назывался львиным (leonine). После XII века поэты-ваганты использовали гекзаметр в четверостишиях со сквозной рифмой (т. н. вагантская строфа), часто используя античный гекзаметр (который ни на какую рифму рассчитан не был); напр. Вальтер Шатильонский («Стихи о небрежении наукой»):

Missus sum in vineam circa horam nonam,

suam quisque nititur venere personam;

ergo quia cursitant omnes ad coronam,

semper ego auditor tantum, numquamque reponam?

где последняя строка — гекзаметр из Ювенала (I, 1).

Итальянские поэты эпохи Ренессанса писали гекзаметры на латинском; напр. Анджело Полициано, «Рустикус»; Марк Антоний Сабеллик; Наваджеро; Джованни Понтано.

Современный гекзаметр

В языках, в которых долгота гласных не является фонологически значимой (напр. русском, немецком и т. п.), гекзаметр был сконструирован искусственно для передачи античного размера в переводах древнегреческой и латинской классики (Германия — с XIV века, Франция — с XVI века).

Такой гекзаметр представляет собой стих с шестью ударениями и двумя (реже — одним) безударными слогами между ударениями; то есть, с точки зрения силлабо-тонического стихосложения — шестистопный дактиль с возможной заменой каждого дактиля хореем (т. н. шестистопный дактило-хореический дольник). При этом обязательной остается серединная цезура (чаще после седьмого слога):

Гне́в, о боги́ня, воспо́й || Ахилле́са, Пеле́ева сы́на…

(Гомер, «Илиада», I 1; перев. Н. И. Гнедич)

Западная Европа (Новое время)

Немецкий язык. Первые немецкие гекзаметры относятся к XIV—XV вв. В середине XVIII в. к гекзаметру прибегали Уц, Клопшток («Мессиада», 1748—1773), Клейст. Гекзаметром выполнен перевод «Илиады» И. Г. Фосса. Стихи этого размера встречаются также у Гёте и Шиллера. Гёте, помимо «Римских элегий», написал гекзаметром эпические поэмы «Рейнеке Лис» (1794, русский перевод прозаический), «Герман и Доротея» (1797). В 1919 Нобелевская премия по литературе была вручена Карлу Шпиттелеру, создавшему эпос «Олимпийская весна» ямбическим гекзаметром.

Nobel, der König, versammelt den Hof; und seine Vasallen
Eilen gerufen herbei mit großem Gepränge; da kommen
Viele stolze Gesellen von allen Seiten und Enden,
Lütke, der Kranich, und Markart, der Häher, und alle die Besten.
(«Рейнеке Лис», И.Ф.Гёте. Первая строфа.)

• 
  

Húrry up, géntlemen, pléase! There’s plénty of géntlemen wáiting!
(пример английского гекзаметра)

• 
  

Hów art thou fállen from héaven, O Lúcifer, són of the mórning!
(Исайя, 14:12, перевод на англ. из «King James Bible»)

• 
  

Vienne le beau Narcis qui jamais n'aima autre sinon soi,
Et qu'il regarde tes yeux, Et, qu'il se garde d'aimer.
(Жан-Антуан де Баиф, Chansonnette I-65)

• 
  

Odio l'usata poesia: concede
comoda al vulgo i flosci fianchi e senza
palpiti sotto i consueti amplessi
stendesi e dorme.
(Джозуэ Кардуччи. «Odi barbare»)

Английский язык. Первые гекзаметры появляются у ренессансных елизаветинских поэтов Стэнихерста (перевел 4 книги «Энеиды»), Сидни («Аркадия», 1577—1580), Драйтона («Poly-Olbion», 1612). Английский гекзаметр елизаветинских времен строился по квантитативному (количественному) принципу античного гекзаметра, который игнорировал словные прозаические ударения в пользу иктов, ритмических ударений стиха. Словные ударения могли размещаться в короткой безударной позиции стиха, безударные слоги могли удлиняться и попадать под икт в начале стопы (см. travellers, many, maners):

Áll travellérs || do gládly repórt || great práyse of Ulýsses,

Fór that he knéw || maný mens manérs, || and sáw many Cíties.

The Scholemaster (1570), [en.wikipedia.org/wiki/Roger_Ascham Roger Ascham] (1515—1568)

Эти строки демонстрируют общие правила, по которым грамматическая школа Тюдоров интерпретировала и преподавала классическую просодию: правило предпоследнего слога (в трех- и более сложных словах ударный предпоследний долгий, безударный — короткий) и «правило положения» (слог долгий, если за его гласным следует более одного согласного). Квантитативное движение в конце XVIII в. сменил акцентный (ударный) принцип, в соответствии с которым латинский стих следовало читать с регулярным прозаическим ударением, а гекзаметр на родном языке составлять соответственным образом. В английскую гекзаметрическую поэзию этот принцип (введенный ранее в германской Ф. Г. Клопштоком) ввел [en.wikipedia.org/wiki/William_Taylor_(scholar) У. Тейлор], за ним — С. Т. Кольридж и Р. Саути. Признанным примером такого акцентного гекзаметра считаются, например, поэмы Г. У. Логфелло «Евангелина» о французских поселенцах старых времен и «Сватовство Майльза Стэндиша» — идиллию о поселенцах-англичанах. Пример из «Евангелины»:

Thís is the fórest priméval. The múrmuring pínes and the hémlocks.

Французский и испанский языки. Первые гекзаметры появляются у де Баифа (XVI век), создававшего самостоятельные произведения, но позже, однако, используются крайне редко, по большей части в переводах классиков (в особенности отмечают современного переводчика с латыни на французский Андрэ Марковица).

Итальянский язык. Первые гекзаметры появляются у Аннибале Каро (XVI век), затем у друга Вольтера Мартелли, и в стихах Казановы, претендовавшего на новаторство. В XIX веке стоит отметить Кардуччи и его «Odi barbare» (1877—1889).

Датский язык. Первые гекзаметры появляются у Андерса Арребо (1587—1637).

Литовский язык. Первые гекзаметры появляются у Кристионаса Донелайтиса, в поэме «Времена года» (1765—1775).

Русский гекзаметр

Гекзаметры Пушкина

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.
(«На перевод Илиады»)

• 
  

Крив был Гнедич-поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.
(«К переводу Илиады»)

Русский имитированный гекзаметр имеет 18-дольный объём; каждая стопа трехдольна (3 × 6 = 18), в то время как античный гекзаметр имеет 24-дольный объём, и каждая стопа четырёхдольна (4 × 6 = 24).

Русский гекзаметр подчиняется обычным правилам трехсложных размеров, допускающим в некоторых случаях замену ударного слога безударным и наоборот. Цезура в русском гекзаметре может быть мужская, женская и дактилическая. Контрольный ряд русского имитированного гекзаметра:

—́UU |—́UU |—́UU ||—́UU |—́UU |—́U

В русском гекзаметре трехдольная стопа иногда заменяется двусложной группой, неправильно называемой хореем (отсюда старинное название гекзаметра — дактило-хореический размер). Таким образом, русский гекзаметр можно обратить в 24-дольный. В этом случае первый слог стопы растягивается вдвое по сравнению со следующим. Более естественным для русского языка, при отсутствии оппозиции долгих и кратких гласных, является, однако, однодольная пауза в стопе.

Гекзаметр стал первым дольниковым размером, освоенным в русской поэзии. Первую попытку метрической имитации гекзаметра в России предпринял Мелетий Смотрицкий в «Грамматике» (1619). Он произвольно установил для славяно-русского языка долгие и краткие слоги и дал образец античного «ироического» стиха, состоящего из дактилей и спондеев. Первый устойчивый русский гекзаметр, как отмечают исследователи, был создан в 1704 году, шведом Спарвенфельдом.

От силлабики к силлабо-тонике

В российской силлабической поэзии гекзаметру соответствовал 13-сложник. Тредиаковский в «Новом и кратком способе к сложению российских стихов…» утвердил это соответствие как норму для поэтов-силлабистов. Его поддержал Кантемир в «Письме Харитона Макентина к приятелю о сложении стихов русских»: «Тринадцатисложный стих всех способнее соответствует эксаметру греческому и латинскому…».

Чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй!

Тредиаковский в изложении Радищева

Первые образцы гекзаметра как реальной стихотворной формы были даны Тредиаковским в «Аргениде». Затем Тредиаковский перевел гекзаметрами написанный по мотивам «Одиссеи» роман французского писателя Фенелона «Приключения Телемака», создав поэму «Телемахида» (1766). Возможность такого гекзаметра Тредиаковский понял, следя за работой немецких поэтов (в частности Клопштока).

Затем Ломоносов в «Письме о правилах российского стихотворства» теоретически обосновал и проиллюстрировал возможность использования 2- и 3-сложных стоп, подобных стопам античного стихосложения. Он также упомянул о возможности смешения в стихе дактилических и хореических стоп. Опыты использования такого размера Ломоносов дает в «Риторике».

Тредиаковский, провозгласивший 13-сложник русским «эксаметром», со временем изменил точку зрения и стал первым из российских поэтов, кто обратился к предложенной Ломоносовым дактило-хореической форме. Затем А. Ф. Мерзляков переложил гекзаметром начало VII-й песни «Илиады» (единоборство Аякса и Гектора); «Гимн Аполлону» из Каллимаха; «Европу» из идиллий Мосха; «Дафну» и «Пирам и Тизбе» из «Метаморфоз» Овидия. М. Н. Муравьев в 1777 г. написал гекзаметром стихотворение «Роща».

В целом гекзаметр в русской литературе XVIII века оставался непопулярным и репутацией не пользовался.

Гнедич

Популяризация гекзаметра связана с переводами поэм Гомера в исполнении Николая Гнедича и Василия Жуковского. Гнедич в предисловии к изданию своего перевода «Илиады» писал, что «имел смелость отвязать от позорного столба стих Гомера и Вергилия, привязанный к нему Тредиаковским». Как упоминает Белинский, «Гнедич создает русский гекзаметр и делает русский язык способным для воспроизведения изящной древней речи эллинской». (До Гнедича «Илиада» переводилась три раза; дважды прозой и в 1787 г. александрийским стихом — первые шесть песен в переложении Ермила Кострова.)

Гнедич решился продолжить дело Кострова и в 1809 г. опубликовал 7-ю песню «Илиады», переведенную тем же размером. В 1813 г., когда Гнедич дописывал уже 11-ю песнь, граф С. С. Уваров обратился к нему с письмом, в котором доказывал превосходство гекзаметра над александрийским стихом. Письмо Уварова вызвало возражения В. В. Капниста, А. Ф. Воейкова и других. Однако Гнедич ответил на письмо положительно, присоединив к ответу два отрывка из перевода гекзаметром VI песни «Илиады» (ст. 1—118 и 386—516, прощание Гектора с Андромахой). После этого Гнедич уничтожил переведенные песни «Илиады», стоившие ему шести лет труда, и начал перевод заново, теперь гекзаметром. Эта переписка была опубликована в «Чтениях в Беседе любителей русского слова».

Затем возникает известная многолетняя полемика между Гнедичем, Уваровым и Капнистом, которая захватила широкие литературные круги и надолго поставила вопрос о русском гекзаметре в число наиболее важных литературных вопросов. Спор велся о том, что античную поэзию следует переводить именно соответствующим гекзаметром, а не более легким александрийским стихом: «Когда вместо плавного, величественного гекзаметра я слышу скудный и сухой александрийский стих, рифмой прикрашенный, то мне кажется, что я вижу божественного Ахиллеса во французском платье… Если мы хотим достигнуть до того, чтоб иметь словесность народную, нам истинно свойственную, то перестанем эпопею писать или переводить александрийскими стихами» (С. С. Уваров).

Вяземский П. А. об истории
русского гекзаметра

...известно: в старину российский грекофил
Гекзаметр древнего покроя обновил,
Но сглазил сам его злосчастный Третьяковский;
Там Гнедич в ход пустил, и в честь возвел Жуковский.

«Александрийский стих» (фрагмент).

Гнедичу приходится бороться с предубеждением читателей против гекзаметра, возникшему благодаря «бездарности Тредиаковского». Помощь в этом, по утверждениям советских литературоведов, Гнедичу оказала статья А. Н. Радищева «Памятник дактилохореическому витязю» (заключительная часть называется «Апология Тилимахиды и шестистопов»). В статье формулировалась теория русского гекзаметра основываться не на скандовке стоп, а на их декламационной выразительности.

Следуя мнению Радищева, Гнедич старался избежать недостатков гекзаметра, которые мешали ему войти в русскую поэзию, — в частности однообразия размера. Шесть дактилических стоп, однообразно ударяемых, создавали впечатление монотонности. Гнедич избежал этого, примешивая к дактилям хореи. Нововведение было одобрено не всеми — высказывались мнения о необходимости ограничиться только дактилями.

Жуковский и другие поэты золотого века

Следующим поэтом, внесшим лепту в русский гекзаметр, стал Василий Жуковский, переведший вторую поэму Гомера. Кроме «Одиссеи», он перевел гекзаметром «Войну мышей и лягушек», фрагменты «Илиады» и «Энеиды», пользовался гекзаметром при записи шутливых протоколов литературного общества «Арзамас».

Полемика о эпическом метре и русском гекзаметре возобновляется в 1830-х гг. Сенковским. Сенковскому принадлежит статья «О древнем гекзаметре», написанная по поводу перевода «Одиссеи» Жуковским и статья «Гекзаметр» в 13-м томе «Энциклопедического лексикона» Плюшара (1838). Гекзаметр теоретически и практически осваивали Галинковский, Мерзляков, Воейков, Востоков, Дельвиг, Кюхельбекер и др.

Гекзаметр уважал Пушкин, но не вполне овладев его механикой, за крупные формы не брался. Из стихов Лермонтова можно отметить единственный незаконченный отрывок «Это случилось в последние годы могучего Рима…».

В первой половине XIX в. гекзаметр проникает в малые поэтические формы, отчасти утрачивая античную специфику; напр. у Жуковского (гекзаметр для третьей версии перевода знаменитой элегии Грея «Сельское кладбище», в поэме «Ундина») Дельвига («Цефиз», «Дамон», «Купальницы», «Друзья», «Конец золотого века», «Изобретение ваяния»), позднее у Фета («Влажное ложе покинувши, Феб златокудрый направил…»). Кроме того, у Дмитриева («Московские элегии»), Щербины («Моя богиня» и др.).

В это же время различные авторы начинают разрабатывать те или иные дериваты гекзаметра — укороченный (на одну стопу), бесцезурный, рифмованный и др. (особенно значительны в этом отношении поэмы Катенина).

Россия (2-я пол. XIX — настоящее время)

Всходит ли ярко луна на безоблачном небе, — я мыслю:
В лунную ночь хорошо снайперам нашим стрелять.
Хмурится ль небо ночное и тучи его облегают, —
Мнится: разведке ночной любо фашистов искать.
Всходит ли солнце в тумане, — сдается: для пушек не надо,
Чтобы прицел рассчитать, даже и ясного дня.
Светит ли полдень, — представишь себе: ведь с опорного пункта
Как на ладони видать расположенье врага.
Верховский Ю. Н. (1878—1956)

• 
  

Роза прекрасна по форме и запах имеет приятный.
Болиголов некрасив и при этом ужасно воняет.
Байрон и Шиллер и Скотт совершенны и духом и телом,
Но безобразен Буренин и дух от него нехороший.
Саша Черный (1880—1932)

• 
  

Буйных гостей голоса покрывают шумящие краны:
Ванну, хозяин, прими — но принимай и гостей!
Мандельштам О. Э. (1891—1938)

В середине XIX в. гекзаметр утрачивает популярность, упрощается до правильного 6-стопного дактиля (И. Никитин, Н. Минский) и обретает рифму (Я. Полонский).

В XX в. в оригинальных стихах гекзаметр встречается редко. В начале века интерес к гекзаметру возрождается у К. Бальмонта, Вяч. Иванова, Г. Шенгели. В 1920-е гг. примечательные попытки соединения античного размера с образами современной деревни предпринимал П. Радимов. Любопытны опыты Р. Акульшина, В. Набокова («Гексаметры»). Верховский Ю. Н. гекзаметрами писал о Великой Отечественной войне.

В современной поэзии гекзаметр используется почти исключительно в переводах античных авторов, либо с целью достижения юмористического эффекта.

Наряду с переводами, можно встретить также фантазии по мотивам античной поэзии. Таково, например, стихотворение А. Городницкого «Терпандр». Гекзаметром написано и другое стихотворение этого автора — «Фельдфебель Шимон-Черкасский», где выбранный стихотворный размер является важным поэтическим средством, позволяющим глубоко раскрыть достаточно сложную тему — тему «двойного отечества» русских евреев.

См. также

• Алкманова строфа
• Героический стих
• Ексапостиларий
• Ексапсалмы
• Моностих
• Питиямб второй
• Элегический дистих

Литература

• Гаспаров М. Л. Очерк истории европейского стиха. М.: Фортуна Лимитед, 2003. ISBN 5-85695-031-3.

истоки античного гекзаметра:

• Fitz Gerald Tisdall. A Theory of the Origin and Development of the Heroic Hexameter. 1889.
• Nagy G. Comparative Studies in Greek and Indic Meter. Cambridge (Mass.). 1974.
• Зайцев А. И. Формирование древнегреческого гексаметра. СПб, Изд-во СПбГУ. 1994. 166 стр. ISBN 5-288-00844-2 (2-е изд. в кн. Исследования по древнегреческой и индоевропейской поэзии. СПб, 2006. ISBN 5-8465-0493-0)

греческий гекзаметр:

• [books.google.com/books?id=OQMWAAAAYAAJ&printsec=frontcover&dq=Hexameter&lr=&ei=0JwlSYnrJpOMkASowdmiBw&hl=ru George Dunbar. Prosodia Graeca, or an Exposition of the Greek Metres by Rules and Examples. 1824.]
• Munk E. The Metres of the Greeks and Romans. Boston, 1844.
• James W. Halporn, Martin Ostwald, Thomas G. Rosenmeyer. The Meters of Greek and Latin Poetry. 1964.
• Thomas Van Nortwick. The Homeric Hymn to Hermes: A Study in Early Greek Hexameter Style. 1975.
• West M. L. Greek Metre. Oxford, 1982.
• G. B. Nussbaum. Homer’s Metre: A Practical Guide for Reading Greek Hexameter Poetry. 1986. ISBN 0-86292-172-4, ISBN 978-0-86292-172-9.
• James H. Dee. Repertorium Homericae poiesis hexametricum: A Repertory of the Hexameter Patterns in the Iliad and the Odyssey. 2004. ISBN 3-487-12569-2, ISBN 978-3-487-12569-5.

латинский гекзаметр:

• Samuel Edward Winbolt. Latin Hexameter Verse: An Aid to Composition. 1903.
• Charles Gordon Cooper. An Introduction to the Latin Hexameter. 1952.
• George Eckel Duckworth. Vergil and Classical Hexameter Poetry: A Study in Metrical Variety. 1969.
• Joe Park Poe. Caesurae in the Hexameter Line of Latin Elegiac Verse. 1974. ISBN 3-515-01795-X, ISBN 978-3-515-01795-4.
• Klaus Thraede. Der Hexameter in Rom: Verstheorie und Statistik. 1978. ISBN 3-406-05161-8, ISBN 978-3-406-05161-6.
• Otto Schumann. Lateinisches Hexameter-lexikon: Dichterisches Formelgut von Ennius bis zum Archipoeta. 1979. ISBN 3-921575-92-3, ISBN 978-3-921575-92-5.

немецкий гекзаметр:

• Emil Linckenheld. Der Hexameter bei Klopstock und Voss. 1906.

английский гекзаметр:

• K. Elze. Die englische Hexameter. 1867
• R. B. McKerrow. The Use of So-called Cl. Metres in Elizabethan Verse, MLQ (London) 4-5. 1901
• G. D. Willcock, "Passing Pitefull Hexameters, " MLR 29. 1934
• G. L. Hendrickson, "Elizabethan Quantitative Hexameters, " PQ 28. 1949

русский гекзаметр:

• Егунов А. Н. Гомер в русских переводах XVIII—XIX веков. М.—Л., 1964.
• Burgi R. A History of the Russian Hexameter. Connecticut, 1954.

сборники стихов в гекзаметрах:

• [books.google.com/books?id=fiMHAAAAQAAJ&printsec=frontcover&dq=Hexameter&lr=&ei=9ZslSe7zI5LYlQTv-LyHBg&hl=ru English Hexameter Translations from Schiller, Göthe, Homer, Callinus, and Meleager.]

Ссылки

• [az.lib.ru/t/trediakowskij_w_k/text_0070.shtml Тредиаковский В. К. Стихотворное переложение прозаического эпоса («Телемахида»). Русский гекзаметр.]
• [az.lib.ru/t/turgenew_i_s/text_0820.shtml Письмо И. С. Тургенева о гекзаметре.]
• [feb-web.ru/feb/pushkin/critics/bnd/bnd-310-.htm Бонди. Пушкин и русский гекзаметр.]
• [magazines.russ.ru/nlo/2003/61/vinnic.html Илья Виницкий. Поэтическая семантика Жуковского, или Рассуждение о вкусе и смысле «Овсяного киселя».]
• [encyclopedia.jrank.org/articles/pages/5043/Classical-Meters-in-Modern-Languages.html Classical Meters in Modern Languages]

Отрывок, характеризующий Гекзаметр

Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)
– Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю.
– Слышите, как ходит, – сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. – На всю пятку ступает – уж мы знаем…
Однако, как обыкновенно, в 9 м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.
– А проехать в санях можно? – спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
– Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.
Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе, Господи, – подумал управляющий, – пронеслась туча!»
– Проехать трудно было, ваше сиятельство, – прибавил управляющий. – Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству?
Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.
– Что? Министр? Какой министр? Кто велел? – заговорил он своим пронзительным, жестким голосом. – Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров!
– Ваше сиятельство, я полагал…
– Ты полагал! – закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. – Ты полагал… Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, – и, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. – Полагал! Прохвосты! – торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости – отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать: «прохвосты! закидать дорогу!» не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.
Перед обедом княжна и m lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: «Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда», и княжна Марья – бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m lle Bourime, но не могла этого сделать. Ей казалось: «сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и т. п.
Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.
– Др… или дура!… – проговорил он.
«И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.
– А княгиня где? – спросил он. – Прячется?…
– Она не совсем здорова, – весело улыбаясь, сказала m llе Bourienne, – она не выйдет. Это так понятно в ее положении.
– Гм! гм! кх! кх! – проговорил князь и сел за стол.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить.
– Я боюсь за ребенка, – говорила она m lle Bourienne, – Бог знает, что может сделаться от испуга.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.
– Il nous arrive du monde, mon prince, [К нам едут гости, князь.] – сказала m lle Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. – Son excellence le рrince Kouraguine avec son fils, a ce que j'ai entendu dire? [Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?] – вопросительно сказала она.
– Гм… эта excellence мальчишка… я его определил в коллегию, – оскорбленно сказал князь. – А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. – И он посмотрел на покрасневшую дочь.
– Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал.
– Нет, mon pere. [батюшка.]
Как ни неудачно попала m lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.
После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.
Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.
– Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
– Не нужно ли чего?
– Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.]
– Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.
– Закидана дорога?
– Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
– Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
– Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.
– Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А?
– Помни, что для тебя от этого зависит всё.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! – говорила она себе, взглядывая в зеркало. – Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m lle Bourienne,еще из коридора слышные своими оживленно переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
– Ils sont arrives, Marieie, [Они приехали, Мари,] вы знаете? – сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.
– Eh bien, et vous restez comme vous etes, chere princesse? – заговорила она. – On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть чуть принарядились!]
Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали, чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения, которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть m lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.
– Нет, право, ma bonne amie, [мой добрый друг,] это платье нехорошо, – говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. – Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не чувствовали m lle Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё будет хорошо. Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.
– Нет, это нельзя, – сказала она решительно, всплеснув руками. – Non, Marie, decidement ca ne vous va pas. Je vous aime mieux dans votre petite robe grise de tous les jours. Non, de grace, faites cela pour moi. [Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это для меня.] Катя, – сказала она горничной, – принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, m lle Bourienne, как я это устрою, – сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости.
Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно всё сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.
– Voyons, chere princesse, – сказала m lle Bourienne, – encore un petit effort. [Ну, княжна, еще маленькое усилие.]
Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне Марье.
– Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, – говорила она.
Голоса ее, m lle Bourienne и Кати, которая о чем то засмеялась, сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц.
– Non, laissez moi, [Нет, оставьте меня,] – сказала княжна.
И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко.
– Au moins changez de coiffure, – сказала маленькая княгиня. – Je vous disais, – с упреком сказала она, обращаясь к m lle Bourienne, – Marieie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout. Changez de grace. [По крайней мере, перемените прическу. У Мари одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.]
– Laissez moi, laissez moi, tout ca m'est parfaitement egal, [Оставьте меня, мне всё равно,] – отвечал голос, едва удерживающий слезы.
M lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе, что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих решениях.
– Vous changerez, n'est ce pas? [Вы перемените, не правда ли?] – сказала Лиза, и когда княжна Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты.
Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой, такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, – представлялся ей у своей собственной груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. «Но нет, это невозможно: я слишком дурна», думала она.
– Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, – сказал из за двери голос горничной.
Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде чем итти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, – говорила она, – как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю? И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце: «Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю». С этой успокоительной мыслью (но всё таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет. Что могло всё это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого не падет ни один волос с головы человеческой.


Когда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном уже были в гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m lle Bourienne. Когда она вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m lle Bourienne приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала: Voila Marie! [Вот Мари!] Княжна Марья видела всех и подробно видела. Она видела лицо князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны и тотчас же улыбнувшееся, и лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на лицах гостей впечатление, которое произведет на них Marie. Она видела и m lle Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда, взглядом, устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела только что то большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она вошла в комнату. Сначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала плешивую голову, наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что она, напротив, очень хорошо помнит его. Потом к ней подошел Анатоль. Она всё еще не видала его. Она только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее, и чуть дотронулась до белого лба, над которым были припомажены прекрасные русые волосы. Когда она взглянула на него, красота его поразила ее. Анатопь, заложив большой палец правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с выгнутой вперед грудью, а назад – спиною, покачивая одной отставленной ногой и слегка склонив голову, молча, весело глядел на княжну, видимо совершенно о ней не думая. Анатоль был не находчив, не быстр и не красноречив в разговорах, но у него зато была драгоценная для света способность спокойствия и ничем не изменяемая уверенность. Замолчи при первом знакомстве несамоуверенный человек и выкажи сознание неприличности этого молчания и желание найти что нибудь, и будет нехорошо; но Анатоль молчал, покачивал ногой, весело наблюдая прическу княжны. Видно было, что он так спокойно мог молчать очень долго. «Ежели кому неловко это молчание, так разговаривайте, а мне не хочется», как будто говорил его вид. Кроме того в обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает в женщинах любопытство, страх и даже любовь, – манера презрительного сознания своего превосходства. Как будто он говорил им своим видом: «Знаю вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!» Может быть, что он этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера. Княжна почувствовала это и, как будто желая ему показать, что она и не смеет думать об том, чтобы занять его, обратилась к старому князю. Разговор шел общий и оживленный, благодаря голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой княгини. Она встретила князя Василья с тем приемом шуточки, который часто употребляется болтливо веселыми людьми и который состоит в том, что между человеком, с которым так обращаются, и собой предполагают какие то давно установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные, забавные воспоминания, тогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не было между маленькой княгиней и князем Васильем. Князь Василий охотно поддался этому тону; маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда не бывших смешных происшествий и Анатоля, которого она почти не знала. M lle Bourienne тоже разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с удовольствием почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание.
– Вот, по крайней мере, мы вами теперь вполне воспользуемся, милый князь, – говорила маленькая княгиня, разумеется по французски, князю Василью, – это не так, как на наших вечерах у Annette, где вы всегда убежите; помните cette chere Annette? [милую Аннет?]
– А, да вы мне не подите говорить про политику, как Annette!
– А наш чайный столик?
– О, да!
– Отчего вы никогда не бывали у Annette? – спросила маленькая княгиня у Анатоля. – А я знаю, знаю, – сказала она, подмигнув, – ваш брат Ипполит мне рассказывал про ваши дела. – О! – Она погрозила ему пальчиком. – Еще в Париже ваши проказы знаю!
– А он, Ипполит, тебе не говорил? – сказал князь Василий (обращаясь к сыну и схватив за руку княгиню, как будто она хотела убежать, а он едва успел удержать ее), – а он тебе не говорил, как он сам, Ипполит, иссыхал по милой княгине и как она le mettait a la porte? [выгнала его из дома?]
– Oh! C'est la perle des femmes, princesse! [Ах! это перл женщин, княжна!] – обратился он к княжне.
С своей стороны m lle Bourienne не упустила случая при слове Париж вступить тоже в общий разговор воспоминаний. Она позволила себе спросить, давно ли Анатоль оставил Париж, и как понравился ему этот город. Анатоль весьма охотно отвечал француженке и, улыбаясь, глядя на нее, разговаривал с нею про ее отечество. Увидав хорошенькую Bourienne, Анатоль решил, что и здесь, в Лысых Горах, будет нескучно. «Очень недурна! – думал он, оглядывая ее, – очень недурна эта demoiselle de compagn. [компаньонка.] Надеюсь, что она возьмет ее с собой, когда выйдет за меня, – подумал он, – la petite est gentille». [малютка – мила.]
Старый князь неторопливо одевался в кабинете, хмурясь и обдумывая то, что ему делать. Приезд этих гостей сердил его. «Что мне князь Василий и его сынок? Князь Василий хвастунишка, пустой, ну и сын хорош должен быть», ворчал он про себя. Его сердило то, что приезд этих гостей поднимал в его душе нерешенный, постоянно заглушаемый вопрос, – вопрос, насчет которого старый князь всегда сам себя обманывал. Вопрос состоял в том, решится ли он когда либо расстаться с княжной Марьей и отдать ее мужу. Князь никогда прямо не решался задавать себе этот вопрос, зная вперед, что он ответил бы по справедливости, а справедливость противоречила больше чем чувству, а всей возможности его жизни. Жизнь без княжны Марьи князю Николаю Андреевичу, несмотря на то, что он, казалось, мало дорожил ею, была немыслима. «И к чему ей выходить замуж? – думал он, – наверно, быть несчастной. Вон Лиза за Андреем (лучше мужа теперь, кажется, трудно найти), а разве она довольна своей судьбой? И кто ее возьмет из любви? Дурна, неловка. Возьмут за связи, за богатство. И разве не живут в девках? Еще счастливее!» Так думал, одеваясь, князь Николай Андреевич, а вместе с тем всё откладываемый вопрос требовал немедленного решения. Князь Василий привез своего сына, очевидно, с намерением сделать предложение и, вероятно, нынче или завтра потребует прямого ответа. Имя, положение в свете приличное. «Что ж, я не прочь, – говорил сам себе князь, – но пусть он будет стоить ее. Вот это то мы и посмотрим».
– Это то мы и посмотрим, – проговорил он вслух. – Это то мы и посмотрим.
И он, как всегда, бодрыми шагами вошел в гостиную, быстро окинул глазами всех, заметил и перемену платья маленькой княгини, и ленточку Bourienne, и уродливую прическу княжны Марьи, и улыбки Bourienne и Анатоля, и одиночество своей княжны в общем разговоре. «Убралась, как дура! – подумал он, злобно взглянув на дочь. – Стыда нет: а он ее и знать не хочет!»
Он подошел к князю Василью.
– Ну, здравствуй, здравствуй; рад видеть.
– Для мила дружка семь верст не околица, – заговорил князь Василий, как всегда, быстро, самоуверенно и фамильярно. – Вот мой второй, прошу любить и жаловать.
Князь Николай Андреевич оглядел Анатоля. – Молодец, молодец! – сказал он, – ну, поди поцелуй, – и он подставил ему щеку.
Анатоль поцеловал старика и любопытно и совершенно спокойно смотрел на него, ожидая, скоро ли произойдет от него обещанное отцом чудацкое.
Князь Николай Андреевич сел на свое обычное место в угол дивана, подвинул к себе кресло для князя Василья, указал на него и стал расспрашивать о политических делах и новостях. Он слушал как будто со вниманием рассказ князя Василья, но беспрестанно взглядывал на княжну Марью.
– Так уж из Потсдама пишут? – повторил он последние слова князя Василья и вдруг, встав, подошел к дочери.
– Это ты для гостей так убралась, а? – сказал он. – Хороша, очень хороша. Ты при гостях причесана по новому, а я при гостях тебе говорю, что вперед не смей ты переодеваться без моего спроса.
– Это я, mon pиre, [батюшка,] виновата, – краснея, заступилась маленькая княгиня.
– Вам полная воля с, – сказал князь Николай Андреевич, расшаркиваясь перед невесткой, – а ей уродовать себя нечего – и так дурна.
И он опять сел на место, не обращая более внимания на до слез доведенную дочь.
– Напротив, эта прическа очень идет княжне, – сказал князь Василий.
– Ну, батюшка, молодой князь, как его зовут? – сказал князь Николай Андреевич, обращаясь к Анатолию, – поди сюда, поговорим, познакомимся.
«Вот когда начинается потеха», подумал Анатоль и с улыбкой подсел к старому князю.
– Ну, вот что: вы, мой милый, говорят, за границей воспитывались. Не так, как нас с твоим отцом дьячок грамоте учил. Скажите мне, мой милый, вы теперь служите в конной гвардии? – спросил старик, близко и пристально глядя на Анатоля.
– Нет, я перешел в армию, – отвечал Анатоль, едва удерживаясь от смеха.
– А! хорошее дело. Что ж, хотите, мой милый, послужить царю и отечеству? Время военное. Такому молодцу служить надо, служить надо. Что ж, во фронте?
– Нет, князь. Полк наш выступил. А я числюсь. При чем я числюсь, папа? – обратился Анатоль со смехом к отцу.
– Славно служит, славно. При чем я числюсь! Ха ха ха! – засмеялся князь Николай Андреевич.
И Анатоль засмеялся еще громче. Вдруг князь Николай Андреевич нахмурился.
– Ну, ступай, – сказал он Анатолю.
Анатоль с улыбкой подошел опять к дамам.
– Ведь ты их там за границей воспитывал, князь Василий? А? – обратился старый князь к князю Василью.
– Я делал, что мог; и я вам скажу, что тамошнее воспитание гораздо лучше нашего.
– Да, нынче всё другое, всё по новому. Молодец малый! молодец! Ну, пойдем ко мне.
Он взял князя Василья под руку и повел в кабинет.
Князь Василий, оставшись один на один с князем, тотчас же объявил ему о своем желании и надеждах.
– Что ж ты думаешь, – сердито сказал старый князь, – что я ее держу, не могу расстаться? Вообразят себе! – проговорил он сердито. – Мне хоть завтра! Только скажу тебе, что я своего зятя знать хочу лучше. Ты знаешь мои правила: всё открыто! Я завтра при тебе спрошу: хочет она, тогда пусть он поживет. Пускай поживет, я посмотрю. – Князь фыркнул.
– Пускай выходит, мне всё равно, – закричал он тем пронзительным голосом, которым он кричал при прощаньи с сыном.
– Я вам прямо скажу, – сказал князь Василий тоном хитрого человека, убедившегося в ненужности хитрить перед проницательностью собеседника. – Вы ведь насквозь людей видите. Анатоль не гений, но честный, добрый малый, прекрасный сын и родной.
– Ну, ну, хорошо, увидим.
Как оно всегда бывает для одиноких женщин, долго проживших без мужского общества, при появлении Анатоля все три женщины в доме князя Николая Андреевича одинаково почувствовали, что жизнь их была не жизнью до этого времени. Сила мыслить, чувствовать, наблюдать мгновенно удесятерилась во всех их, и как будто до сих пор происходившая во мраке, их жизнь вдруг осветилась новым, полным значения светом.
Княжна Марья вовсе не думала и не помнила о своем лице и прическе. Красивое, открытое лицо человека, который, может быть, будет ее мужем, поглощало всё ее внимание. Он ей казался добр, храбр, решителен, мужествен и великодушен. Она была убеждена в этом. Тысячи мечтаний о будущей семейной жизни беспрестанно возникали в ее воображении. Она отгоняла и старалась скрыть их.
«Но не слишком ли я холодна с ним? – думала княжна Марья. – Я стараюсь сдерживать себя, потому что в глубине души чувствую себя к нему уже слишком близкою; но ведь он не знает всего того, что я о нем думаю, и может вообразить себе, что он мне неприятен».
И княжна Марья старалась и не умела быть любезной с новым гостем. «La pauvre fille! Elle est diablement laide», [Бедная девушка, она дьявольски дурна собою,] думал про нее Анатоль.
M lle Bourienne, взведенная тоже приездом Анатоля на высокую степень возбуждения, думала в другом роде. Конечно, красивая молодая девушка без определенного положения в свете, без родных и друзей и даже родины не думала посвятить свою жизнь услугам князю Николаю Андреевичу, чтению ему книг и дружбе к княжне Марье. M lle Bourienne давно ждала того русского князя, который сразу сумеет оценить ее превосходство над русскими, дурными, дурно одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее; и вот этот русский князь, наконец, приехал. У m lle Bourienne была история, слышанная ею от тетки, доконченная ею самой, которую она любила повторять в своем воображении. Это была история о том, как соблазненной девушке представлялась ее бедная мать, sa pauvre mere, и упрекала ее за то, что она без брака отдалась мужчине. M lle Bourienne часто трогалась до слез, в воображении своем рассказывая ему , соблазнителю, эту историю. Теперь этот он , настоящий русский князь, явился. Он увезет ее, потом явится ma pauvre mere, и он женится на ней. Так складывалась в голове m lle Bourienne вся ее будущая история, в самое то время как она разговаривала с ним о Париже. Не расчеты руководили m lle Bourienne (она даже ни минуты не обдумывала того, что ей делать), но всё это уже давно было готово в ней и теперь только сгруппировалось около появившегося Анатоля, которому она желала и старалась, как можно больше, нравиться.
Маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы, бессознательно и забывая свое положение, готовилась к привычному галопу кокетства, без всякой задней мысли или борьбы, а с наивным, легкомысленным весельем.
Несмотря на то, что Анатоль в женском обществе ставил себя обыкновенно в положение человека, которому надоедала беготня за ним женщин, он чувствовал тщеславное удовольствие, видя свое влияние на этих трех женщин. Кроме того он начинал испытывать к хорошенькой и вызывающей Bourienne то страстное, зверское чувство, которое на него находило с чрезвычайной быстротой и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам.
Общество после чаю перешло в диванную, и княжну попросили поиграть на клавикордах. Анатоль облокотился перед ней подле m lle Bourienne, и глаза его, смеясь и радуясь, смотрели на княжну Марью. Княжна Марья с мучительным и радостным волнением чувствовала на себе его взгляд. Любимая соната переносила ее в самый задушевно поэтический мир, а чувствуемый на себе взгляд придавал этому миру еще большую поэтичность. Взгляд же Анатоля, хотя и был устремлен на нее, относился не к ней, а к движениям ножки m lle Bourienne, которую он в это время трогал своею ногою под фортепиано. M lle Bourienne смотрела тоже на княжну, и в ее прекрасных глазах было тоже новое для княжны Марьи выражение испуганной радости и надежды.
«Как она меня любит! – думала княжна Марья. – Как я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и таким мужем! Неужели мужем?» думала она, не смея взглянуть на его лицо, чувствуя всё тот же взгляд, устремленный на себя.
Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо. После княжны он подошел к руке m lle Bourienne (это было неприлично, но он делал всё так уверенно и просто), и m lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну.
«Quelle delicatesse» [Какая деликатность,] – подумала княжна. – Неужели Ame (так звали m lle Bourienne) думает, что я могу ревновать ее и не ценить ее чистую нежность и преданность ко мне. – Она подошла к m lle Bourienne и крепко ее поцеловала. Анатоль подошел к руке маленькой княгини.
– Non, non, non! Quand votre pere m'ecrira, que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main a baiser. Pas avant. [Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что вы себя ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.] – И, подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.


Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.
«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное – добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто то был он – дьявол, и он – этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
Она позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.
M lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого то и то улыбаясь кому то, то до слез трогаясь воображаемыми словами рauvre mere, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что то приговаривая.
– Я тебе говорила, что всё буграми и ямами, – твердила маленькая княгиня, – я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, – и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он передумает всё это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.
«Первый встречный показался – и отец и всё забыто, и бежит кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу. Фр… фр… фр… И разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет, чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это»…
Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.
«И чорт их принес! – думал он в то время, как Тихон накрывал ночной рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами. – Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось».
– К чорту! – проговорил он в то время, как голова его еще была покрыта рубашкой.
Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с неизменным лицом встретил вопросительно сердитый взгляд лица, появившегося из под рубашки.
– Легли? – спросил князь.
Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление мыслей барина. Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.
– Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.
– Не за чем, не за чем… – быстро проговорил князь и, всунув ноги в туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.
Несмотря на то, что между Анатолем и m lle Bourienne ничего не было сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой части романа, до появления pauvre mere, поняли, что им нужно много сказать друг другу тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине. В то время как княжна прошла в обычный час к отцу, m lle Bourienne сошлась с Анатолем в зимнем саду.
Княжна Марья подходила в этот день с особенным трепетом к двери кабинета. Ей казалось, что не только все знают, что нынче совершится решение ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает. Она читала это выражение в лице Тихона и в лице камердинера князя Василья, который с горячей водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.
Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна Марья. Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не понимала арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом повторял несколько раз одни и те же слова.
Он тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря «вы».
– Мне сделали пропозицию насчет вас, – сказал он, неестественно улыбаясь. – Вы, я думаю, догадались, – продолжал он, – что князь Василий приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему то князь Николай Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз. Мне вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы знаете мои правила, я отнесся к вам.
– Как мне вас понимать, mon pere? – проговорила княжна, бледнея и краснея.
– Как понимать! – сердито крикнул отец. – Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?!… А я у тебя спрашиваю.
– Я не знаю, как вы, mon pere, – шопотом проговорила княжна.
– Я? я? что ж я то? меня то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:
– Я желаю только одного – исполнить вашу волю, – сказала она, – но ежели бы мое желание нужно было выразить…
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
– И прекрасно, – закричал он. – Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m lle Bourienne. Та будет женой, а ты…
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
– Ну, ну, шучу, шучу, – сказал он. – Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
– Да я не знаю… mon pere.
– Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! – кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m lle Bourienne, – этот намек был ужасен. Неправда, положим, но всё таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m lle Bourienne, которая не видала ее.