Геллер (денежная единица)
Поделись знанием:
Геллеры Первой Чехословацкой республики (1921—1938)[коммент. 1]
Геллеры протектората Богемии и Моравии 1940—1944[коммент. 2]
Геллеры Словацкой республики (1939—1945)
Геллеры Третьей Чехословацкой республики до 1950 года
Геллеры Третьей Чехословацкой республики после 1950 года
Геллеры Чехословацкой Социалистической Республики
Геллеры Чешской и Словацкой Федеративной Республики
Геллеры Чешской Республики (1993—2003)[коммент. 4]
Геллеры Словацкой Республики (1993—2008)[коммент. 5]
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.
Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.
В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.
Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.
Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…
В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
Ге́ллер (нем. Heller, встречался также вариант Haller) — устаревшая денежная единица, имевшая хождение в ряде стран Центральной Европы. Геллеры первоначально представляли собой пфенниги, отчеканенные около 1200 года в городе Швебиш-Халле. Уже к концу XIII столетия из одного из многочисленных видов пфеннига геллеры стали самостоятельной денежной единицей. Широкое распространение они получили в южных землях Священной Римской империи. Последние монеты с обозначением номинала в геллерах на территории Германии отчеканены в 1866 году в Гессен-Касселе. После колонизации Германской империей территории современных Танзании, Бурунди и Руанды стали разменной частью германской восточноафриканской рупии.
В Австро-Венгерской империи являлись разменной монетой австро-венгерской кроны (1892—1918). После её распада геллеры стали денежной единицей Чехословакии, а затем Чехии и Словакии. В Чехии последние геллеры выпущены в 2009 году. С 1 сентября 2009 года демонетизированы и утратили статус законного платёжного средства. Цены с указанием геллеров (1⁄100 часть кроны) подлежат округлению при расчётах. В Словакии последние геллеры выпустили в 2008 году, так как в 2009 году вошла в еврозону, что предусматривало отказ от национальной валюты. Словацкие кроны подлежали обмену на евро до конца 2013 года.
Содержание
Немецкие государства
Первые геллеры представляли собой пфенниги, отчеканенные около 1200 года в городе Халль (современный Швебиш-Халль). На одной стороне помещалось изображение открытой руки, на другой — креста[1]. Самые ранние геллеры весили 0,55 г при содержании 0,3771 г чистого серебра и содержали надпись «HALLA — F.R.I.S.A.» («Fridericus rex imperator semper Augustus», рус. Вечно священный[2][3] король и император Фридрих). С середины XIII века геллеры стали выпускать как «немую», то есть не содержащей каких-либо надписей монету[1][4].
Уже к концу XIII столетия геллеры из одного из многочисленных видов пфеннига стали самостоятельной денежной единицей. Этому способствовал ряд факторов. Во время высокого Средневековья (XI—XIV столетия) производство монет характеризовалось постоянной перечеканкой. Перевыпуск новой монеты из старой сопровождался хоть и небольшим, но постоянным снижением пробы и веса. Технология изготовления денег постепенно упрощалась. Вес средневекового денария, который в германских государствах получил название «пфеннига»[5], постоянно уменьшался, в то время как диаметр оставался неизменным. Кружок монеты стал настолько тонким, что изображения аверса и реверса проступали на противоположных сторонах, тем самым искажая друг друга. Такие монеты носят название полубрактеата, или «лёгкого пфеннига»[6].
Корыстолюбие и алчность многочисленных монетных сеньоров стали причиной постоянной порчи монет, то есть неофициального уменьшения веса монет и/или содержания в них благородного металла при сохранении нарицательной стоимости[7]. Это имело негативные последствия для торговли. Денежные знаки обменивали на товар исходя не из номинальной стоимости, а их веса[8]. Это привело к тому, что для обмена стали использовать не монеты, а слитки серебра[8].
Геллеры, в отличие от других пфеннигов, избежали порчи в XIII столетии. Они из-за своей малой стоимости не подвергались разорительной для жителей реновации (обмену старых монет на новые по заниженному курсу) и переплавке. Постоянство внешнего облика и пробы серебра также повышали их привлекательность. Вскоре геллеры стали вытеснять из оборота менее привлекательные пфенниги. Так, к примеру, Людвиг II Строгий в 1290 году постановил устанавливать налоги со своих владений Лауингена и Донаувёрта исключительно в геллерах[1].
О неудобстве использования пфеннигов в торговых операциях свидетельствуют обменные курсы между ними и геллерами в XIII столетии. 1 пфенниг Аахена соответствовал 3 геллерам, Шпайера — 2 геллерам, южнонемецкие старые пфенниги — 1½ геллерам, а 3 пфеннига Констанца приранивались к 4 геллерам[9][4][10].
20 января 1356 года император Священной Римской империи Карл IV издал указ, согласно которому из одной марки весом 238,384 г серебра 5 1⁄3-лотовой пробы надлежало чеканить 376 геллера. 1 геллер соответственно должен был весить 0,634 г и содержать 0,211 г чистого серебра[11]. Также указом предусматривалось обязательное наличие знаков, позволяющих идентифицировать место происхождения монеты. Это привело к появлению множества монетных типов геллеров. Наличие знака, позволяющего выявить монетный двор, на котором был выпущен конкретный экземпляр геллера, не предотвратило их порчу[11]. Так, к 1376 году геллеры в среднем весили 0,441 г при содержании 0,146 г чистого серебра, в 1385 году — 0,401 г (0,134 г чистого серебра), в 1396 — 0,355 г (0,118 г чистого серебра), в 1437 году — 0,324 г (0,081 г чистого серебра)[12].
Постепенная и постоянная порча монеты привели к тому, что для чеканки геллеров стали использовать не низкопробное серебро, а медь. Геллер стал первой медной немецкой монетой[4]. В XVI столетии установилось чёткое соотношение 1 геллер = ½ пфеннига[12]. Широкое распространение геллер приобрёл в Кёльне и Аахене. Аахенские монеты номиналом в 4 геллера получили название бауше[13][14], нижнерейнские 8 и 10 геллеров — фетменхенов[15].
В XIX столетии геллеры продолжали выпускать в нескольких немецких государствах. В королевстве Бавария действовала система, в которой 1 гульден делился на 60 крейцеров, 1 крейцер на 4 пфеннига, а 1 пфенниг на 2 геллера. Последние баварские геллеры были отчеканены в 1856 году[16][17]. В Гессен-Касселе до 1838 года основная денежная единица талер делилась на 24 гроша стоимостью в 12 пфеннигов или 16 геллеров. После подписания Дрезденской монетной конвенции в 1838 году 1 талер стал подразделяться на 30 грошей, стоимостью по 12 геллеров каждый. Соотношение «360 EINEN THALER» (360-я часть талера) указывалась на геллеровых монетах вплоть до 1866 года, когда государство было присоединено к Пруссии[18][19]. В Гессен-Дармштадте гульден делился на 60 крейцеров, а крейцер на 4 геллера. В отличие от Баварии геллер и пфенниг соответствовали друг другу по стоимости[20]. В княжестве Липпе до 1838 года талер соответствовал 36 мариенгрошам, стоимостью в 8 пфеннигов или 16 геллеров. После подписания Дрезденской монетной конвенции в 1838 году стали использовать соотношение 1 талер = 30 зильбергрошей = 360 пфеннигов = 720 геллеров[21]. Миллионные тиражи геллеров равных 1⁄4 крейцера выпускали во Франкфурте до 1865 года[22]. Небольшие тиражи геллеров чеканили в Нассау[21], Рёйсс-Грейце[23], Рёйсс—Гере[24], Саксен-Кобург-Заальфельде[25], Саксен-Гильдбурггаузене[26], Саксен-Мейнингене[27].
Геллеры немецких государств XIX столетия
| Аверс | Реверс | Описание аверса | Описание реверса | Годы чеканки | Монетный двор | Тираж | |
|---|---|---|---|---|---|---|---|
1 гульден = 60 крейцеров = 240 пфеннигов = 480 геллеров | |||||||
|
|
Ромб с малым гербом Баварии и годом выпуска | Ромб с надписью в три строки 1 / HEL / LER | |
Мюнхен[de] | н/д | |
1 гульден = 60 крейцеров = 240 пфеннигов = 480 геллеров | |||||||
|
|
|
Ромб с гербом Баварии | Ромб с надписью в три строки 1 / HELLER / год выпуска | |
Мюнхен[de] | н/д | |
|
|
|
Ромб с гербом Баварии (несколько отличается от предыдущего) | Ромб с надписью в три строки 1 / HELLER / год выпуска | |
Мюнхен[de] | н/д | |
|
|
|
Ромб с гербом Баварии в венке из дубовых ветвей | Ромб с надписью в три строки 1 / HELLER / год выпуска | |
Мюнхен[de] | н/д | |
|
|
|
Ромб с гербом Баварии (несколько отличвается от предыдущего) в венке из дубовых ветвей | Ромб с надписью в три строки 1 / HELLER / год выпуска | |
Мюнхен[de] | н/д | |
1 гульден = 60 крейцеров = 240 геллеров | |||||||
|
|
|
Малый герб в щите с кроной. Круговая надпись "GROSH. FRANKF. SCHEIDE MÜNZ" | * I * / HELLER / год выпуска / B * H | |
Франкфурт-на-Майне | н/д | |
1 гульден = 60 крейцеров = 240 геллеров | |||||||
|
|
|
Орёл в короне с опущенными крыльями | * I * / HELLER / 1814 / * | |
Франкфурт-на-Майне | 331 768 | |
|
|
Орёл в короне. Внизу "G(F)B" | * I * / HELLER / год выпуска / * | |
Франкфурт-на-Майне | 1815 — 331 768, для остальных годов н/д | |
|
|
|
Орёл в короне. Внизу "S(F)T" | * I * / HELLER / год выпуска / * | |
Франкфурт-на-Майне | 1836 — 120 000, 1837 — 144 000 | |
|
|
|
Орёл в короне. Круговая надпись "F. STADT FRANKFURT" | 1 / HELLER / год выпуска | |
Франкфурт-на-Майне | н/д | |
|
|
|
Орёл в короне. Круговая надпись "F. STADT FRANKFURT" | 1 / HELLER / год выпуска | |
Франкфурт-на-Майне | Суммарно[Тиражи 1] — 3 162 960 | |
|
|
Орёл в короне. Круговая надпись "FREIE STADT FRANKFURT" | 1 / HELLER / год выпуска | |
Франкфурт-на-Майне | Суммарно[Тиражи 2] — 2 694 840 | |
|
|
|
Орёл в короне. Круговая надпись "SCHEIDEMÜNZE D. FR. ST. FRANKFURT" | 1 / HELLER / год выпуска / арабески | |
Франкфурт-на-Майне | Суммарно[Тиражи 3] — 2 643 592 | |
До 1838 года — 1 талер = 24 грошей = 288 пфеннигов = 384 геллера После 1838 года — 1 талер = 30 зильбергрошенов = 360 геллеров | |||||||
|
|
|
Монограмма курфюрста Вильгельма I, корона | * 4 * / HELLER / год выпуска / розетка | |
Кассель | н/д | |
|
|
|
Монограмма курфюрста Вильгельма I, корона | * 2 * / HELLER / год выпуска / розетка | |
Кассель | н/д | |
|
|
|
Монограмма курфюрста Вильгельма I, корона | * 2 * / HELLER / год выпуска / розетка | |
Кассель | н/д | |
|
|
|
Монограмма курфюрста Вильгельма I, корона | * 1 * / HELLER / год выпуска / розетка | |
Кассель | н/д | |
|
|
|
Монограмма курфюрста Вильгельма I, корона | * 1 * / HELLER / год выпуска / розетка | |
Кассель | н/д | |
|
|
|
Монограмма курфюрста Вильгельма II, корона | * 4 * / HELLER / год выпуска / розетка | |
Кассель | н/д | |
|
|
|
Монограмма курфюрста Вильгельма II, корона | * 2 * / HELLER / год выпуска / розетка | |
Кассель | н/д | |
|
|
|
Монограмма курфюрста Вильгельма II, корона | * 1 * / HELLER / год выпуска / розетка | |
Кассель | н/д | |
|
|
|
Герб увенчанный короной, круговая надпись "120 EINEN THALER" | 3 / HELLER / год выпуска. Круговая надпись "KURHESSISCHE SCHEIDE MÜNZE" | |
Кассель | н/д | |
|
|
|
Герб увенчанный короной, круговая надпись "180 EINEN THALER" | 2 / HELLER / год выпуска. Круговая надпись "KURHESSISCHE SCHEIDE MÜNZE" | |
Кассель | н/д | |
|
|
|
Герб увенчанный короной, круговая надпись "kurhessen" | 1 / HELLER / год выпуска. Круговая надпись "360 EINEN THALER SCHEIDE MÜNZE" | |
Кассель | 37 440 | |
|
Герб увенчанный короной, круговая надпись "360 EINEN THALER" | 1 / HELLER / год выпуска. Круговая надпись "KURHESSISCHE SCHEIDE MÜNZE" | |
Кассель | н/д | ||
1 гульден = 60 крейцеров = 248 пфеннигов = 240 геллеров (пфенниги и геллеры имеют одинаковую стоимость) | |||||||
|
|
|
Герб увенчанный короной, круговая надпись "G. H. K. M." | * 1 * / HELLER / год выпуска | |
Дармштадт | 1842 — 103 200, 1843 — 175 200, 1844 — 241 460, о тиражах остальных годов н/д | |
|
|
|
Герб (несколько отличается от предыдущего) увенчанный короной, круговая надпись "G. H. K. M." | * 1 * / HELLER / год выпуска | |
Дармштадт | н/д | |
1 талер = 36 мариенгрошей = 288 пфеннигов = 576 геллеров | |||||||
|
|
|
Роза | I (между двумя розетками) / HELLER / год выпуска / розетка | |
Детмольд и Лемго | 1802 — 166 369, 1809 — 108 288, о тиражах остальных годов н/д | |
|
Роза | I (между двумя розетками) / HELLER / год выпуска / розетка | |
Бломберг | н/д | ||
1 талер = 36 грошей = 288 пфеннигов = 576 геллеров | |||||||
|
|
|
Увенчанный короной треугольный гербовой щит | I / HELLER / F. R. P. / GREIZER / L. M. / год выпуска | |
Зальфельд | н/д | |
|
|
|
Увенчанный короной овальный гербовой щит | I / HELLER / F. R. P. / GREIZER / L. M. / год выпуска | |
Зальфельд | н/д | |
1 талер = 24 грошей = 288 пфеннигов = 576 геллеров | |||||||
|
|
|
Увенчанный короной гербовой щит | I / HELLER / год выпуска / знак монетчика "H" | |
Дрезден | 561 600 | |
1 талер = 24 грошей = 288 пфеннигов = 576 геллеров | |||||||
|
|
|
Гербовой щит. Сверху буквы "S. W. u E." | I / HELLER / год выпуска / — | |
Айзенах | н/д | |
1 талер = 24 грошей = 288 пфеннигов = 576 геллеров (для Зльфельда) | |||||||
|
|
|
Увенчанная короной буква "E" — монограмма герцога Эрнста | I / HELLER / — / год выпуска. Сверху по кругу буквы "H. S . C. S. S. M." | |
Залфельд | н/д | |
|
|
|
Увенчанный короной герб | I / HELLER / — / год выпуска. Сверху по кругу буквы "H. S . C. S. S. M." | |
Залфельд | 1809 — 139 660, 1810 — 88 000, 1815 — 62 160, для других годов н/д | |
1 гульден = 60 крейцеров = 240 пфеннигов = 480 геллеров | |||||||
|
|
|
Герб | * I * / HH / HELLER / год выпуска / * | |
Хильдбургхаузен | н/д | |
|
|
|
Герб | * I * / HELLER / год выпуска | |
Хильдбургхаузен | н/д | |
|
|
|
Увенчанная короной монограмма гкрцога Фридриха | * I * / HELLER / — / год выпуска | |
Хильдбургхаузен | н/д | |
1 гульден = 60 крейцеров = 240 пфеннигов = 480 геллеров | |||||||
|
|
|
Увенчанный короной гербовой щит. Круговая надпись "H. S. C. MEININGEN" или "HERZ. S. C. MEININGEN" | 1 / HELLER / год выпуска / розетка | |
Айзенах | н/д | |
Германская Восточная Африка
На момент колонизации на территории германской Восточной Африки циркулировали талер Марии Терезии и индийская рупия. Один талер соответствовал двум рупиям. Первые монеты, которые начала чеканить Германия для своей колонии в 1890 году, хоть и содержали изображение императора Вильгельма II, но не имели хождения на территории метрополии. Государство не гарантировало стабильность курса и обмен на имперские деньги. По сути монеты германской Восточной Африки являлись частной чеканкой Германско-Восточноафриканского общества[de]. Соответственно на обратной стороне серебряных монет колонии изображался не герб империи, а герб общества[28]
По договору с Германской империей от 15 ноября 1902 года общество отказалось от чеканки собственных монет. В 1904 году были выпущены новые монеты. Рупия стала десятичной, соответствуя 100 геллерам (ранее она равнялась 64 пезам). Также устанавливался фиксированный обменный курс — 10 золотых марок = 7,5 рупий[28]. Все монеты выпускали в метрополии на монетных дворах Берлина и Гамбурга. О происхождении того или иного геллера свидетельствует знак монетного двора — небольшая буква «А» (Берлинский монетный двор) или «J» (Монетный двор Гамбурга)[29].
Многочисленные колонии Германской империи с началом Первой мировой войны были заняты войсками Антанты. В Германской Восточной Африке успешные действия полковника Леттов-Форбека позволили сковать значительные силы Антанты (до 300 тысяч солдат) на второстепенном для Германии театре военных действий. Однако регулярные морские связи и товарооборот с метрополией стали практически невозможными. Геллеры, которые до этого чеканили в Берлине и Гамбурге, не могли поступать в африканские земли. Для поддержания денежного обращения немцами был организован монетный двор в Таборе, на котором, вплоть до занятия города в 1916 году англичанами, чеканили монеты номиналом в 5 и 20 геллеров. Монеты отличало низкое качество чеканки. Выпускали их из металла гильз. На некоторых геллерах этих выпусков можно видеть следы от капсюльных отверстий и калибровочного ободка[30][29].
После поражения Германской империи все её колонии перешли под управление англичан и французов. Соответственно, её монеты перестали быть законным платёжным средством. В 1920 году восточноафриканская рупия была демонетизирована, и вместо неё введён восточноафриканский флорин[31].
| Аверс | Реверс | Номинал | Диаметр, мм | Вес, г | Толщина, мм | Гурт | Металл | Годы чеканки | Тираж[32] |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| ½ геллера | 17,6 | 2,49 | 1,3 | гладкий | Бронза | 1904—1906 | Суммарно[Тиражи 4] — 18 392 410 | ||
|
|
1 геллер | 20,2 | 4,05 | 1,65 | гладкий | Бронза | 1904—1913 | Суммарно[Тиражи 5] — 91 549 027 |
| 5 геллеров | 37 | 20 | н/д | гладкий | Бронза | 1908—1909 | Суммарно[Тиражи 6] — 1 566 106 | ||
| 5 геллеров | 21 | 3,125 | н/д | гладкий | Медно-никелевый сплав | 1913—1914 | Суммарно[Тиражи 7] — 3 000 000 | ||
|
|
10 геллеров | 26 | 5,84 | 1,55 | гладкий | Медно-никелевый сплав | 1908—1911, 1914 | Суммарно[Тиражи 8] — 3 200 526 |
Швейцария
Из южнонемецких земель геллеры проникли в соседние земли северной Швейцарии. Особенность денежного обращения Швейцарии состояла в наличии нескольких центров эмиссии денег. Каждый из кантонов мог чеканить собственную монету. Единообразие отсутствовало не только во внешнем виде, но и в типах денежных единиц. Одни кантоны чеканили франки, другие — дукаты, третьи — талеры и т. д., между которыми отсутствовали фиксированные соотношения[33][34].
Геллеры чеканили вплоть до XIX столетия в кантоне Цюрих[35]. Здесь он был равным 1⁄3 раппена[36].
Австрия
См. также: Австро-венгерская крона
| Геллер | Пфенниг | Крейцер | Гульден | Талер |
|---|---|---|---|---|
| |
|
|
|
|
| |
|
|
|
|
| |
|
|
||
| |
|
Денежное обращение южнонемецких земель оказало влияние и на соседнюю Австрию. Известны выпуски монет с номиналом в 4 геллера начала XVII столетия[37]. В 1753 году с целью унификации денежных систем Австрии и курфюршества Баварии была подписана монетная конвенция[38]. Устанавливалась денежная система, включающая в себя геллеры, пфенниги, крейцеры, гульдены и талеры[39]. Таким образом геллер стал наименьшей денежной единицей Австрии. Известны нерегулярные выпуски медных геллеров, датированные 1760-ми и 1770-ми годами[40]. Данная система просуществовала до 1857 года, когда была подписана Венская монетная конвенция. Австрия переходила на десятичную денежную систему, в которой разменной монетой становился крейцер.
В 1892 году в Австро-Венгрии была введена новая денежная единица — австро-венгерская крона. Она основывалась на золотом монометаллизме, то есть подлежала свободному обмену на золото[41]. Особенностью денежного обращения в Австро-Венгерской империи стало одновременное хождение на её территории двух типов монет — австрийского и венгерского. Разменная единица в Цислейтании (землях австрийской короны) получила название геллера, а в Транслейтании (землях венгерской короны) — филлера[42]. Чеканка монет на основе гульдена была прекращена, но в обращении они оставались до 1899 года. Прежние монеты приравнивались по курсу к новым в таком соотношении: 1 гульден = 2 кроны; 1 крейцер = 2 геллера[41].
С 1892 по 1918 год в Австро-Венгерской империи чеканили несколько монетных типов номиналом в 1, 2, 10 и 20 геллеров. Это обусловлено рядом факторов. В 1915 году был видоизменён герб государства и соответствующие изменения отобразили на монетах 1916 года. Также после начала Первой мировой войны Австрия отказалась от чеканки монет из никеля, заменив его на менее редкие и необходимые в военной промышленности металлы.
После окончания войны и последовавшего за ней распада империи Австрия столкнулась с рядом экономических трудностей. Это способствовало возникновению острой нехватки наличных денег в обороте, то есть демонетизации экономики. Серебро и золото быстро исчезло из оборота. Вскоре население стало накапливать и разменную монету из меди. В условиях, когда центральный банк не мог продолжать массовую чеканку монет, муниципальным образованиям было разрешено выпускать собственные деньги чрезвычайных обстоятельств (нем. Notgeld). С 1919 по 1921 ряд областей, на фоне отсутствия разменной монеты, выпускали банкноты в геллерах[43][44].
| Аверс | Реверс | Номинал | Диаметр, мм | Вес, г | Толщина, мм | Гурт | Металл | Годы чеканки | Тираж[45][46] |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
|
|
1 геллер | 17 | 1,67 | 0,9 | гладкий | Бронза | 1892—1903, 1910—1916 | Суммарно[Тиражи 9] — более 360 млн |
|
|
1 геллер | 17 | 1,67 | 0,9 | гладкий | Бронза | 1916 | Общий тираж 1 геллера 1916 года (этот и предыдущий монетный типы) 12 млн 484 тысячи |
|
|
2 геллера | 19 | 3,35 | 1,5 | гладкий | Бронза | 1892—1915 | Суммарно[Тиражи 10] — 765 млн 822 тысячи |
|
|
2 геллера | 17 | 2,7 | 1,5 | гладкий | Железо | 1916—1918 | Суммарно[Тиражи 11] — около 209,5 млн |
|
|
10 геллеров | 18,9 | 3 | 1,25 | ребристый | Никель | 1892—1895; 1907—1911 | Суммарно[Тиражи 12] — не менее 219 млн 694 тысяч |
|
|
10 геллеров | 19 | 3 | 1,5 | ребристый | Нейзильбер | 1915—1916 | Суммарно[Тиражи 13] — 45 млн 853 тысячи |
|
|
10 геллеров | 19 | 3 | 1,5 | ребристый | Нейзильбер | 1916 | 14 млн 804 тысячи |
|
|
20 геллеров | 21 | 4 | 1,4 | ребристый | Никель | 1892—1914 с перерывами | Суммарно[Тиражи 14] — 170 млн 713 тысяч |
|
|
20 геллеров | 21 | 3,5 | 1,25 | ребристый | Железо | 1916—1918 | Суммарно[Тиражи 15] — 307 млн 175 тысяч |
Чехия и Словакия
Чехословакия
После распада Австро-Венгерской империи в 1918 году на её территории возник целый ряд стран. В начале существования Чехословакии её денежное обращение продолжали обеспечивать отмеченные специальными наклейками австро-венгерские кроны. Первые монеты с указанием номинала в геллерах выпустили в 1921 году на монетном дворе Кремницы.
В 1938 году Чехословакия лишилась Судетской области. В 1939 году её заняли войска Третьего рейха. Страна была разделена на марионеточную Словацкую республику и управляемый назначаемыми из Германии лицами протекторат Богемии и Моравии[47]. Чехословацкая крона временно прекратила своё существование. Вместо неё были введены словацкая крона и крона Богемии и Моравии. Их разменной единицей остался геллер. Кремница с расположенным в ней монетным двором оказалась на территории Словакии. Для чешских земель геллеры из технического цинка выпускали на мебельной фабрике в городе Лиса-над-Лабем[48].
После восстановления Чехословакии в 1945 году началась чеканка новой серии монет. Восстановление денежного обращения в послевоенной Чехословакии не было гладким. На территории государства одновременно циркулировали геллеры и кроны выпусков Чехословакии до- и послевоенных годов, Словацкой республики и протектората Богемии и Моравии. Это привело к необходимости проведения денежной реформы.
В 1953 году все денежные знаки, имевшие хождение на территории Чехословакии с 1922 года, подлежали обмену на новые. Была отчеканены новые монетные типы геллеров. В 1960 году страна поменяла своё официальное название с «Чехословацкой республики» на «Чехословацкую Социалистическую Республику»[47]. Следующее изменение произошло в 1990 году. Произошедшая в декабре 1989 года т. н. «Бархатная революция» привела к выходу государства из социалистического блока. Страна получила название «Чешской и Словацкой Федеративной Республики». В 1993 году она распалась на две части — Чехию и Словакию. Каждое изменение в государственном устройстве сопровождалось чеканкой новых серий денежных знаков, на которых были отображены актуальные на тот момент название и герб государства.
| Аверс | Реверс | Номинал | Диаметр, мм | Вес, г | Толщина, мм | Гурт | Металл | Годы чеканки | Тираж[49] |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 2 геллера | 17 | 2 | 1,6 | гладкий | Цинк | 1923—1925 | Суммарно[Тиражи 16] — 22 000 000 | ||
| 5 геллеров | 16 | 1,44 | 1 | гладкий | Бронза | 1923—1932, 1938 | Суммарно[Тиражи 17] — 108 048 010 | ||
| 10 геллеров | 18 | 1,96 | 1 | гладкий | Бронза | 1922—1938 | Суммарно[Тиражи 18] — 195 970 000 | ||
| 20 геллеров | 20 | 3,3 | 1,4 | гладкий | Медно-никелевый сплав | 1921, 1922, 1924—1931, 1933, 1937, 1938 | Суммарно[Тиражи 19] — не менее 151 095 000 | ||
| 25 геллеров | 21 | 4 | 1,5 | грубая насечка | Медно-никелевый сплав | 1932 1933 |
н/д 22 711 000 | ||
| 50 геллеров | 22 | 5 | 1,8 | ребристый | Медно-никелевый сплав | 1921, 1922, 1924—1927, 1931 | Суммарно[Тиражи 20] — 61 000 000 |
| Аверс | Реверс | Номинал | Диаметр, мм | Вес, г | Гурт | Металл | Годы чеканки | Тираж[50] |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 10 геллеров | 17 | 1,88 | гладкий | Цинк | 1940—1944 | 82 114 000 | ||
| 20 геллеров | 20 | 2,63 | гладкий | Цинк | 1940—1944 | 106 526 000 | ||
| 50 геллеров | 22 | 3,7 | гладкий | Цинк | 1940—1944 | 53 270 000 |
| Аверс | Реверс | Номинал | Диаметр, мм | Вес, г | Толщина, мм | Гурт | Металл | Годы чеканки | Тираж[51] |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
|
|
5 геллеров | 14 | 0,94 | 1,1 | гладкий | Цинк | 1942 | 1 000 000 |
|
|
10 геллеров | 16 | 1,66 | 1,1 | гладкий | Латунь | 1939 1942 |
15 000 000 7 000 000 |
|
|
20 геллеров | 18 | 2,5 | 1,1 | гладкий | Бронза | 1940 1941 1942 |
10 972 000 4 028 000 6 474 000[коммент. 3] |
|
|
20 геллеров | 18 | 0,65 | 1,2 | гладкий | Алюминий | 1942 1943 |
6 474 000[Тиражи 21] 15 000 000 |
|
|
50 геллеров | 20 | 3,33 | 1,6 | гладкий | Медно-никелевый сплав | 1940 1941 |
н/д 8 000 000 |
|
|
50 геллеров | 20 | 1 | 1,5 | ребристый | Алюминий | 1943 1944 |
4 400 000 2 621 000 |
| Аверс | Реверс | Номинал | Диаметр, мм | Вес, г | Толщина, мм | Гурт | Металл | Годы чеканки | Тираж[52] |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 20 геллеров | 18 | 2 | 1 | гладкий | Латунь | 1947—1950 | Суммарно[Тиражи 22] — не менее 61 132 000 | ||
| 50 геллеров | 20 | 3 | 1,4 | гладкий | Латунь | 1947—1950 | Суммарно[Тиражи 23] — 100 130 000 |
| Аверс | Реверс | Номинал | Диаметр, мм | Вес, г | Толщина, мм | Гурт | Металл | Годы чеканки | Тираж[53] |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 20 геллеров | 16 | 0,53 | 1,2 | гладкий | Алюминий | 1951—1952 | Суммарно[Тиражи 24] — 127 140 000 | ||
| 50 геллеров | 18 | 0,6 | 1,2 | гладкий | Алюминий | 1951—1953 | Суммарно[Тиражи 25] — 154 920 000 |
| Аверс | Реверс | Номинал | Диаметр, мм | Вес, г | Толщина, мм | Гурт | Металл | Годы чеканки | Тираж[54] |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 1 геллер | 16 | 0,52 | 1,26 | гладкий | Алюминий | 1962, 1963, 1986 | Суммарно[Тиражи 26] — 23 416 000 | ||
| 3 геллера | 18 | 0,64 | 1 | гладкий | Алюминий | 1962, 1963 | Суммарно — 5 130 000 | ||
| 5 геллеров | 20 | 0,8 | 1 | гладкий | Алюминий | 1962, 1963, 1966, 1967, 1970, 1972—1976 | Суммарно[Тиражи 27] — 147 810 000 | ||
| 5 геллеров | 16,2 | 0,75 | 1,6 | гладкий | Алюминий | 1977—1990 | Суммарно[Тиражи 28] — 193 140 354 | ||
| 10 геллеров | 22 | 1,2 | 1,2 | ребристый | Алюминий | 1961—1971 | Суммарно[Тиражи 29] — 559 200 000 | ||
| 10 геллеров | 18,2 | 0,92 | 1,6 | гладкий | Алюминий | 1974—1990 | Суммарно[Тиражи 30] — 1 052 706 754 | ||
|
|
20 геллеров | 19,5 | 2,6 | 1,5 | ребристый | Мельхиор | 1972—1990 | Суммарно[Тиражи 31] — 603 410 754 |
| 25 геллеров | 24 | 1,43 | 1,2 | ребристый | Алюминий | 1962—1964 | 69 880 000 | ||
|
|
50 геллеров | 21,5 | 3 | 1,35 | ребристый | Бронза | 1963—1965, 1969—1971 | Суммарно[Тиражи 32] — 142 772 000 |
| 50 геллеров | 20,8 | 3,2 | 1,2 | ребристый | Медно-никелевый сплав | 1977—1990 | Суммарно[Тиражи 33] — 214 838 599 |
| Аверс | Реверс | Номинал | Диаметр, мм | Вес, г | Толщина, мм | Гурт | Металл | Годы чеканки | Тираж[55] |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 1 геллер | 16 | 0,79 | 1,2 | гладкий | Алюминий | 1991 1992 |
55 000 49 500 | ||
| 5 геллеров | 16,2 | 0,75 | 1,6 | гладкий | Алюминий | 1991 1992 |
10 055 000 50 000 | ||
|
|
10 геллеров | 18,2 | 0,9 | 1,6 | гладкий | Алюминий | 1991 1992 |
40 055 000 45 049 500 |
|
|
20 геллеров | 19,5 | 2,6 | 1,5 | ребристый | Алюминиевая бронза | 1991 1992 |
41 105 000 35 049 510 |
|
|
50 геллеров | 20,8 | 3,2 | 1,4 | ребристый | Медно-никелевый сплав | 1991 1992 |
24 463 000 15 061 500 |
Чехия
После распада Чехословакии геллер стал разменной монетой Чехии, равной 1⁄100 кроны. С 1993 по 2009 год чеканили монеты достоинством в 10, 20 и 50 геллеров. Так как монетный двор Чехословакии остался на территории Словакии, первые чешские геллеры чеканили в Гамбурге и Вене. В 1993 году также начал работу чешский монетный двор в городе Яблонец-над-Нисоу. О месте выпуска той или иной монеты свидетельствует знак монетного двора — небольшой символ, расположенный под лапой льва на аверсе. Для монетного двора Гамбурга это замок, Вены — прерывистый круг, Яблонца-над-Нисоу — буква «b» с короной сверху и справа[56][57].
Последний выпуск геллеров датирован 2009 годом. Их демонетизация проходила в два этапа. С 31 октября 2003 года было запрещено расплачиваться и принимать к оплате монеты номиналом в 10 и 20 геллеров[58], 31 августа 2008 года — 50 геллеров[59]. По решению Чешского национального банка геллеры переставали являться платёжным средством. Самой маленькой разменной монетой становилась 1 крона. Устанавливаемые в геллерах цены подлежали округлению до целых крон[60].
| Аверс | Реверс | Номинал | Диаметр, мм | Вес, г | Толщина, мм | Гурт | Металл | Годы чеканки | Тираж[56][61] |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
|
10 геллеров | 15,5 | 0,6 | 1,7 | гладкий | Алюминий 99 %, марганец 1 % | 1993—2003 | Суммарно[Тиражи 34] — 689 477 661 | |
|
20 геллеров | 17 | 0,74 | 1,7 | ребристый | Алюминий 99 %, марганец 1 % | 1993—2003 | Суммарно[Тиражи 35] — 542 583 468 | |
|
50 геллеров | 19 | 0,9 | 1,7 | прерывисто-рубчатый | Алюминий 99 %, марганец 1 % | 1993—2009 | Суммарно[Тиражи 36] — 453 039 141 | |
Словакия
1 января 1993 года произошло разделение Чехословакии на Чешскую и Словацкую республики. В новосозданном государстве национальной валютой стала крона, которая делилась на 100 геллеров. Были выпущены словацкие монеты в 10, 20 и 50 геллеров. Монеты в 10 и 20 геллеров были изъяты из обращения 31 декабря 2003 года[62]. Словацкая крона просуществовала до 2009 года, когда Словакия вошла в еврозону и местная валюта была заменена на евро. 17 января 2009 года крона перестала являться законным платёжным средством на территории республики. Обмен непотраченных монет осуществлялся до 2 января 2014 года по курсу 30,1260 словацкие кроны за 1 евро[63][64].
| Реверс | Аверс | Номинал | Диаметр, мм | Вес, г | Толщина, мм | Гурт | Металл | Годы чеканки | Тираж[65][66] |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
|
10 геллеров | 17 | 0,72 | 1,5 | гладкий | Алюминий | 1993—2003 | Суммарно[Тиражи 37] — 337 212 000 | |
|
|
20 геллеров | 19,5 | 0,95 | 1,5 | ребристый | Алюминий | 1993—2003 | Суммарно[Тиражи 38] — 296 742 000 |
|
|
50 геллеров | 22 | 1,2 | 1,5 | гладкий | Алюминий | 1993 1994 1995 |
54 160 000 19 900 12 000 |
|
|
50 геллеров | 18,75 | 2,8 | 1,6 | прерывисто-рубчатый | Медь плакировання сталью | 1996—2008 | Суммарно[Тиражи 39] — 170 085 100 |
Напишите отзыв о статье "Геллер (денежная единица)"
Примечания
- ↑ 1 2 3 Schrötter, 1970, S. 259.
- ↑ Фенглер, 1993, «[www.numizm.ru/html/a/avgust.html Август]».
- ↑ Фенглер, 1993, «[www.numizm.ru/html/i/imperator.html Император]».
- ↑ 1 2 3 Фенглер, 1993, «[www.numizm.ru/html/g/geller.html Геллер]».
- ↑ Фенглер, 1993, «[www.numizm.ru/html/d/denariy.html Денарий]».
- ↑ Махун, 2014, с. 57.
- ↑ Зварич, 1980, «[www.numizm.ru/html/p/por4a_monet3.html Порча монеты]».
- ↑ 1 2 Jungk, 1875, S. 4.
- ↑ Schrötter, 1970, S. 259—260.
- ↑ Зварич, 1980, «[www.numizm.ru/html/g/geller.html Геллер]».
- ↑ 1 2 Schrötter, 1970, S. 260.
- ↑ 1 2 Schrötter, 1970, S. 259—261.
- ↑ Schrötter, 1970, S. 64.
- ↑ Фенглер, 1993, «[www.numizm.ru/html/b/bauqe.html Бауше]».
- ↑ Фенглер, 1993, «[www.numizm.ru/html/f/fetmenhen.html Фетменхен]».
- ↑ AKS, 2007, S. 42—43.
- ↑ AKS, 2007, S. 75.
- ↑ AKS, 2007, S. 170.
- ↑ AKS, 2007, S. 183.
- ↑ AKS, 2007, S. 184.
- ↑ 1 2 AKS, 2007, S. 219—222.
- ↑ AKS, 2007, S. 122—123.
- ↑ AKS, 2007, S. 308.
- ↑ AKS, 2007, S. 313.
- ↑ AKS, 2007, S. 400.
- ↑ AKS, 2007, S. 403.
- ↑ AKS, 2007, S. 407.
- ↑ 1 2 Райхерт Г. [unicum-coins.narod.ru/2002/st03-3.html Германская Восточная Африка. Нумизматическая «терра инкогнита»] // Уникум. — 2002. — № 3-7.
- ↑ 1 2 AKS, 2007, S. 618—622.
- ↑ Jaeger, 2001, p. 706—711.
- ↑ Mauri A. [poseidon01.ssrn.com/delivery.php?ID=961082017006099124115106086097111127056008077033052025098099112104082075073002067064102023115106011025018108000116101025071021060069040048014098090005026064126035030081005116089089072004067091084014&EXT=pdf L’EAST AFRICAN CURRENCY BOARD E LA GENESI DELL’ATTIVITA’ BANCARIA NELL’AFRICA ORIENTALE BRITANNICA] (итал.). — University of Milan Economics, Business and Statistics Working Paper, 2007. — P. 12.
- ↑ AKS, 2007, S. 621—622.
- ↑ Krause 1601—1700, 2008, p. 1355—1386.
- ↑ Krause 1701—1800, 2010, p. 1239—1276.
- ↑ Krause 1801—1900, 2009, p. 1155.
- ↑ Kahnt, 2005, S. 181.
- ↑ Krause 1601—1700, 2008, p. 32.
- ↑ Фенглер, 1993, «[www.numizm.ru/html/k/konvencionn3y_taler.html Конвенционный талер]».
- ↑ Krause 1701—1800, 2010, p. 37.
- ↑ Krause 1701—1800, 2010, p. 54.
- ↑ 1 2 Зварич, 1980, «[www.numizm.ru/html/z/zolota8_kronova8_val7ta.html Золотая кроновая валюта]».
- ↑ Зварич, 1980, «[www.numizm.ru/html/f/filler.html Филлер]».
- ↑ Cuhaj Paper Money, 2013, p. 124—128.
- ↑ Coffing C. L. Introduction // [www.google.com.ua/books?hl=ru&lr=&id=vmUbN8Yn0_YC&oi=fnd&pg=PP2&ots=XHX4A5kK7v&sig=SJSPYCe2UQIpu5FEUZWlPk8buts&redir_esc=y#v=onepage World Notgeld 1914—1947 and other Local Issue Emergency Money]. — 2nd edition. — Krause Publications, 2000. — P. 4—12. — 398 p.
- ↑ Krause 1801—1900, 2009, p. 93.
- ↑ Krause 1901—2000, 2014, p. 139.
- ↑ 1 2 Чехословакия // БСЭ. — М., 1978. — Т. 29.
- ↑ Graichen G. Die Geldzeichen der Tschechoslowakei. — Berlin: Transpress, 1983. — С. 23. — 331 с.
- ↑ Krause 1901—2000, 2014, p. 679.
- ↑ Krause 1901—2000, 2014, p. 244.
- ↑ Krause 1901—2000, 2014, p. 1966.
- ↑ Krause 1901—2000, 2014, p. 680.
- ↑ Krause 1901—2000, 2014, p. 681—682.
- ↑ Krause 1901—2000, 2014, p. 682—683.
- ↑ Krause 1901—2000, 2014, p. 690.
- ↑ 1 2 Krause 1901—2000, 2014, p. 674.
- ↑ [ceskamincovna.cz/en/czech-mintmarks-948/ CZECH MINTMARKS] (англ.). Чешский монетный двор. Проверено 9 сентября 2016.
- ↑ [www.cnb.cz/en/banknotes_coins/coins/termination_of_validity/10_20_priprava_ukonceni.html Withdrawal of 10- and 20-heller coins] (англ.). сайт Чешского национального банка. Проверено 9 сентября 2016.
- ↑ [www.cnb.cz/en/banknotes_coins/coins/termination_of_validity/ukonceni_50_hal.html Termination of validity of 50-heller coins] (англ.). сайт Чешского национального банка. Проверено 9 сентября 2016.
- ↑ [www.cnb.cz/en/public/media_service/press_releases_cnb/2007/070802_50heller.html The CNB decides 50-heller coins will cease to be legal tender] (англ.). сайт Чешского национального банка (2 August 2007). Проверено 28 августа 2016.
- ↑ Krause 2001—Date, 2014, p. 381.
- ↑ [www.nbs.sk/sk/bankovky-a-mince/slovenska-mena/obehove-mince Obehové mince] (слов.). сайт Национального банка Словакии. Проверено 9 сентября 2016.
- ↑ [www.ecb.europa.eu/euro/changeover/slovakia/html/index.en.html Slovakia (since 1 January 2009)] (англ.). European Central Bank. Проверено 28 августа 2016.
- ↑ [www.nbs.sk/en/banknotes-and-coins/exchange-of-money/exchange-of-slovak-banknotes-and-slovak-coins Exchange of Slovak banknotes and Slovak coins] (англ.). сайт Национального банка Словакии. Проверено 8 октября 2016.
- ↑ Krause 1901—2000, 2014, p. 1967.
- ↑ Krause 2001—Date, 2014, p. 990.
Комментарии
- Комментарии
- ↑ Указаны годы чеканки геллеров, а не существования первой Чехословацкой республики.
- ↑ Указаны годы чеканки геллеров, а не существования протектората Богемии и Моравии.
- ↑ Совместно с тиражом 20 геллеров 1942 года следующего монетного типа.
- ↑ Указаны годы чеканки геллеров, а не существования Чешской Республики.
- ↑ Указаны годы чеканки геллеров, а не существования Словацкой Республики.
- Тиражи монет по годам
- ↑ Тиражи по годам: 1841 — 172 800, 1842 — 327 600, 1843 — 38 400, 1844 — 162 000, 1845 — 169 440, 1846 — 204 960, 1847 — 452 880, 1849 — 396 000, 1850 — 668 640, 1851 — 274 800, 1852 — 325 440
- ↑ Тиражи по годам: 1853 — 410 880, 1854 — 271 200, 1855 — 429 600, 1856 — 483 600, 1857 — 722 680, 1858 — 376 880
- ↑ Тиражи по годам: 1859 — 376 880, 1860 — 352 952, 1861 — 378 000, 1862 — 391 400, 1863 — 369 940, 1864 — 389 940, 1865 — 384 480
- ↑ Тираж ½ геллера по годам и монетным дворам: 1904 A — 1 200 000, 1905А — 7 192 410, 1905J — 4 000 000, 1906J — 6 000 000.
- ↑ Тираж 1 геллера по годам и монетным дворам: 1904 A — 10 255 763, 1904J — 2 500 000, 1905А — 3 759 519, 1905J — 7 556 000, 1906A — 3 003 694, 1906J — 3 066 000, 1907J — 17 790 000, 1908J — 12 205 366, 1909J — 1 698 000, 1910J — 5 096 439, 1911J — 6 420 000, 1912J — 7 022 789, 1913A — 6 000 000, 1913J — 5 186 457.
- ↑ Тираж 5 геллеров по годам и монетным дворам: 1908J — 600 000, 1909J — 966 106.
- ↑ Тираж 5 геллеров по годам и монетным дворам: 1913А — 1 000 000, 1913J — 1 000 000, 1914А — 1 000 000.
- ↑ Тираж 10 геллеров по годам и монетным дворам: 1908J — 12 000, 1909J — 1 988 526, 1910J — 500 000, 1911A — 500 000, 1914J — 200 000.
- ↑ Тираж 1 геллера по годам: 1892 — н/д, 1893 — 29 млн, 1894 — 30 млн 100 тысяч, 1895 — 49 млн 500 тысяч, 1896 — 15 млн 600 тысяч, 1897 — 12 млн 400 тысяч, 1898 — 6 млн 780 тысяч, 1899 — 1 млн 901 тысяча, 1900 — 26 млн 981 тысяча, 1901 — 52 млн 96 тысяч, 1902 — 20 млн 553 тысячи, 1903 — 13 млн 779 тысяч, 1909 — 12 млн 668 тысяч, 1910 — 21 млн 941 тысяча, 1911 — 18 млн 387 тысяч, 1912 — 27 млн 53 тысячи, 1913 — 8 млн 782 тысячи, 1914 — 9 млн 906 тысяч, 1915 — 5 млн 673 тысяч, 1916 — 12 млн 484 тысячи (общий тираж 1916 года).
- ↑ Тираж 2 геллеров по годам: 1892—260 тысяч, 1893 — 41 млн 507 тысяч, 1894 — 78 млн 36 тысяч, 1895 — 25 млн 610 тысяч, 1896 — 43 млн 80 тысяч, 1897 — 98 млн, 1898 — 10 млн 720 тысяч, 1899 — 42 млн 734 тысячи, 1900 — 7 млн 942 тысячи, 1901 — 12 млн 157 тысяч, 1902 — 18 млн 760 тысяч, 1903 — 26 млн 983 тысячи, 1904 — 12 млн 863 тысячи, 1905 — 6 млн 679 тысяч, 1906 — 20 млн 104 тысячи, 1907 — 23 млн 804 тысячи, 1908 — 21 млн 984 тысячи, 1909 — 25 млн 975 тысяч, 1910 — 28 млн 406 тысяч, 1911 — 50 млн 7 тысяч 58, 1912 — 74 млн 234 тысячи, 1913 — 27 млн 432 тысячи, 1914 — 60 млн 674 тысячи, 1915 — 7 млн 871 тысяча.
- ↑ Тираж 2 геллеров по годам: 1916 — 61 млн 909 тысяч, 1917 — 81 млн 186 тысяч, 1918 — 66 млн 352 тысячи 999.
- ↑ Тираж 10 геллеров по годам: 1892 — н/д, 1893 — 43 млн 524 тысячи, 1894 — 45 млн 558 тысячи, 1895 — 79 млн 918 тысячи, 1907 — 8 млн 662 тысячи, 1908 — 7 млн 772 тысячи, 1909 — 20 млн 462 тысячи, 1910 — 10 млн 164 тысячи, 1911 — 3 млн 634 тысячи.
- ↑ Тираж 10 геллеров по годам: 1915 — 18 млн 366 тысячи, 1916 — 27 млн 487 тысячи.
- ↑ Тираж 20 геллеров по годам: 1892 — 1 млн 500 тысяч, 1893 — 41 млн 457 тысяч, 1894 — 50 млн 116 тысяч, 1895 — 32 млн 927 тысяч, 1907 — 7 млн 650 тысяч, 1908 — 7 млн 469 тысяч, 1909 — 7 млн 592 тысячи, 1911 — 19 млн 560 тысяч, 1914 — 2 млн 342 тысячи.
- ↑ Тираж 20 геллеров по годам: 1916—130 млн 770 тысяч, 1917—127 млн 420 тысяч, 1918 — 48 млн 985 тысяч.
- ↑ Тираж 2 геллеров по годам: 1923 — 2 700 000, 1924 — 17 300 000, 1925 — 2 000 000.
- ↑ Тираж 5 геллеров по годам: 1923 — 37 800 000, 1924 — 10, 1925 — 12 000 000, 1926 — 1 084 000, 1927 — 8 916 000, 1928 — 5 320 000, 1929 — 12 680 000, 1930 — 5 000 000, 1931 — 7 448 000, 1932 — 3 556 000, 1938 — 14 244 000.
- ↑ Тираж 10 геллеров по годам: 1922 — 6 000 000, 1923 — 24 000 000, 1924 — 5 320 000, 1925 — 24 680 000, 1926 — 10 000 000, 1927 — 10 000 000, 1928 — 14 290 000, 1929 — 5 710 000, 1930 — 6 980 000, 1931 — 6 740 000, 1932 — 11 280 000, 1933 — 4 190 000, 1934 — 13 200 000, 1935 — 3 420 000, 1936 — 8 560 000, 1937 — 20 200 000, 1938 — 21 400 000.
- ↑ Тираж 20 геллеров по годам: 1921 — 40 000 000, 1922 — 9 100 000, 1924 — 20 931 000, 1925 — 4 244 000, 1926 — 14 825 000, 1927 — 11 757 000, 1928 — 14 018 000, 1929 — 4 225 000, 1930 — н/д, 1931 и 1933 — 5 000 000, 1937 — 8 208 000, 1938 — 18 787 000.
- ↑ Тираж 50 геллеров по годам: 1921 — 3 000 000, 1922 — 37 000 000, 1924 — 10 000 000, 1925 — 1 415 000, 1926 — 1 585 000, 1927 — 2 000 000, 1931 — 6 000 000.
- ↑ Совместно с тиражом 20 геллеров 1942 года предыдущего монетного типа.
- ↑ Тираж 20 геллеров по годам: 1947 — н/д, 1948 — 24 340 000, 1949 — 25 660 000, 1950 — 11 132 000.
- ↑ Тираж 50 геллеров по годам: 1947 — 50 000 000, 1948 — 20 000 000, 1949 — 12 715 000, 1950 — 17 415 000.
- ↑ Тираж 20 геллеров по годам: 1951 — 46 800 000, 1952 — 80 340 000.
- ↑ Тираж 50 геллеров по годам: 1951 — 60 000 000, 1952 — 60 000 000, 1953 — 34 920 000.
- ↑ Тираж 1 геллера по годам: 1962 и 1963 — 20 056 000, 1986 — 3 360 000.
- ↑ Тираж 5 геллеров по годам: 1962, 1963 и 1966 — 55 150 000, 1967 — 20 770 000, 1970 — 5 090 000, 1972 — 10 090 000, 1973 — 10 140 000, 1974 — 15 510 000, 1975 — 15 510 000, 1976 — 15 550 000.
- ↑ Тираж 5 геллеров по годам: 1977 — 26 710 000, 1978 — 51 110 000, 1979 — 72 380 000, 1980 — 50 600, 1981 — 66 160, 1982 — 53 847, 1983 — 60 000, 1984 — 39 957, 1985 — 39 791, 1986 — 20 020 000, 1987 — 520 000, 1988 — 8 029 000, 1989 — 110 000, 1990 — 13 950 000.
- ↑ Тираж 10 геллеров по годам: 1961—1966 — 314 480 000, 1967 — 46 990 000, 1968 — 37 275 000, 1969 — 8 000 000, 1970 — 50 005 000, 1971 — 30 450.
- ↑ Тираж 10 геллеров по годам: 1974 — 11 470 000, 1975 — 41 002 000, 1976 — 182 000 000, 1977 — 151 760 000, 1978 — 62 620 000, 1979 — 30 240 000, 1980 — 31 280 000, 1981 — 43 616 160, 1982 — 74 568 847, 1983 — 50 560 000, 1984 — 40 369 957, 1985 — 92 929 791, 1986 — 87 260 000, 1987 — 30 030 000, 1988 — 47 479 999, 1989 — 50 300 000, 1990 — 25 220 000.
- ↑ Тираж 20 геллеров по годам: 1972 — 25 820 000, 1973 — 39 095 000, 1974 — 24 795 000, 1975 — 30 025 000, 1976 — 30 540 000, 1977 — 30 655 000, 1978 — 30 095 000, 1979 — 12 120 000, 1980 — 52 301 000, 1981 — 35 126 160, 1982 — 41 238 847, 1983 — 50 160 000, 1984 — 33 684 957, 1985 — 40 454 791, 1986 — 37 055 000, 1987 — 26 975 000, 1988 — 18 259 999, 1989 — 29 980 000, 1990 — 15 030 000.
- ↑ Тираж 50 геллеров по годам: 1963—1965 — 80 560 000, 1969 — 9 876 000, 1970 — 31 536 000, 1971 — 20 800 000.
- ↑ Тираж 50 геллеров по годам: 1977 — 5, 1978 — 40 480 000, 1979 — 76 116 000, 1900 — 51 000, 1981 — 66 000, 1982 — 14 261 847, 1983 — 16 168 000, 1984 — 16 207 957, 1985 — 10 467 791, 1986 — 10 020 000, 1987 — 5 138 000, 1988 — 5 089 999, 1989 — 13 030 000, 1990 — 7 742 000.
- ↑ Тираж 10 геллеров по годам: 1993 (монетный двор Гамбурга) — 100 000 000, 1993 (монетный двор Яблонец-над-Нисоу) — 94 902 000, 1994 (монетный двор Гамбурга) — 2500, 1994 (монетный двор Яблонец-над-Нисоу) — 53 127 024, 1994 (монетный двор Яблонец-над-Нисоу) пруф — 2000, 1994 (Австрийский монетный двор) пруф — 27 500, 1995 — 106 918 596, 1996 — 61 498 678, 1997 — 1500, 1998 — 41 027 073, 1999 — 54 428 000, 1999 пруф — 2000, 2000 — 52 497 440, 2001 — 40 525 000, 2002 — 81 496 000, 2003 — 3 022 350.
- ↑ Тираж 20 геллеров по годам: 1993 (монетный двор Гамбурга) — 80 000 000, 1993 (монетный двор Яблонец-над-Нисоу) — 30 558 000, 1994 (монетный двор Гамбурга) — 9 310 000, 1994 (монетный двор Яблонец-над-Нисоу) — 81 291 201, 1994 (монетный двор Яблонец-над-Нисоу) пруф — 20 000, 1995 (монетный двор Гамбурга) — 450 000, 1995 (монетный двор Яблонец-над-Нисоу) — 80 960 374, 1996 — 61 086 142, 1997 — 51 013 450, 1997 пруф — 1500 1998 — 51 135 904, 1999 — 20 820 612, 2000 — 31 466 085, 2001 — 44 425 000, 2002 — 20 000, 2003 — 22 200, 2003 пруф — 3000.
- ↑ Тираж 50 геллеров по годам: 1993 (монетный двор Гамбурга) — 70 003 000, 1993 (монетный двор Яблонец-над-Нисоу) — 30 474 000, 1994 — 21 109 425, 1994 пруф — 30 000, 1995 — 30 940 000, 1996 — 35 904 000, 1997 — 25 713 443, 1997 пруф — 1500, 1998 — 25 000, 1998 пруф — 2600, 1999 — 21 024 800, 1999 пруф — 2000, 2000 — 15 753 440, 2001 — 21 425 000, 2002 — 26 246 298, 2002 пруф — 3490, 2003 — 41 548 000, 2003 пруф — 3000, 2004 — 931 145, 2004 пруф — 4000, 2005 — 36 814 000, 2005 пруф — 3000, 2006 — 40 030 500, 2006 пруф — 2500, 2007 — 35 020 500, 2007 пруф — 2500, 2008 — 17 000, 2008 пруф — 2500, 2009 пруф — 2500.
- ↑ Тираж 10 геллеров по годам: 1993 — 80 320 000, 1994 — 65 000 000, 1995 — 12 000, 1996 — 31 540 000, 1997 — 10 000 000, 1998 — 30 260 000, 1999 — 31 431 500, 2000 — 30 600 000 и 2900 качества чеканки пруф, 2001 — 20 000 000 и 12 500 качества чеканки пруф, 2002 — 38 000 000 и 16 100 качества чеканки пруф, 2003 — 17 000 качества чеканки пруф.
- ↑ Тираж 20 геллеров по годам: 1993 — 80 830 000, 1994 — 59 990 000, 1995 — 12 000, 1996 — 19 800 000, 1997 — 10 000 000, 1998 — 21 000 000, 1999 — 15 721 500, 2000 — 31 120 000 и 2900 качества чеканки пруф, 2001 — 21 920 000 и 12 500 качества чеканки пруф, 2002 — 36 300 000 и 16 100 качества чеканки пруф, 2003 — 17 000 качества чеканки пруф.
- ↑ Тираж 50 геллеров по годам: 1996 — 39 640 000, 1997 — 11 500, 1998 — 15 000 000, 1999 — 11 500, 2000 — 20 212 000 и 12 500 качества чеканки пруф, 2001 — 10 400 000 и 12 500 качества чеканки пруф, 2002 — 11 000 000 и 16 100 качества чеканки пруф, 2003 — 11 000 000, 2004 — 1 650 000, 2005 — 17 000 000, 2006 — 22 050 000, 2007 — 22 050 000, 2008 — 19 000.
Литература
- Зварич В.В. [www.numizm.ru/ Нумизматический словарь]. — 4-е изд.. — Львов: Высшая школа, 1980.
- Махун С. Г., Пядышев Д. А. Талер: от Сигизмунда Тирольского до эпохи Наполеоновских войн // Монета талер. История, стиль, легенды, искусство гравёров, портреты великих .... — К.: Украинская академия геральдики, товарного знака и логотипов, 2014. — 407 с. — ISBN 978-966-8153-84-6.
- Фенглер Х., Гироу Г., Унгер В. [www.numizm.ru/ Словарь нумизмата] / Отв. ред. В. М. Потин. — 2-е изд., перераб. и доп.. — М.: Радио и связь, 1993. — ISBN 5-256-00317-8.
- Arnold P., Küthmann H., Steinhilber D. Grosser Deutscher Münzkatalog von 1800 bis heute / Dieter Faβbender. — 23. — Regenstauf: Battenberg Verlag, 2007. — 656 S. — ISBN 978-3-86646-019-5.
- Bruce C. II., Michael T., Miller H. Standard Catalog of World Coins 1601—1700. — Iola, WI: Krause Publications, 2008. — 1439 p. — ISBN 0-89689-708-7.
- Cuhaj G., Michael T., Miller H. Standard Catalog of World Coins 1701—1800. — Iola, WI: Krause Publications, 2010. — 1344 p. — ISBN 1-4402-1364-X.
- Cuhaj G., Michael T., Miller H. Standard Catalog of World Coins 1801—1900. — Iola, WI: Krause Publications, 2009. — 1296 с. — ISBN 0-89689-940-3.
- Cuhaj G. S., Michael T. 2015 Standard Catalog of World Coins 1901—2000. — 42nd edition. — Iola, WI: Krause Publications, 2014. — 2352 p. — ISBN 1-4402-4039-6.
- Cuhaj G. S., Michael T. 2015 Standard Catalog of World Coins 2001—Date. — 9th edition. — Iola, WI: Krause Publications, 2014. — 1199 p. — ISBN 1-4402-4040-X.
- Jaeger K. Die Deutshen Münzen seit 1871. — 17-е изд. — Regenstauf: H. Gietl Verlag & Publicationsservice GmbH, 2001. — 766 с. — ISBN 3-924861-45-5.
- Jungk Hermann. [brema.suub.uni-bremen.de/content/pageview/17275 Die Bremischen Münzen. Münzen und Medaillen des Erzbisthums und der Stadt Bremen mit geschichtlicher Einleitung]. — Bremen: Verlag von C. Ed. Müller, 1875.
- Kahnt Helmut. Das große Münzlexicon von A bis Z. — 1. Auflage. — Regenstauf: Battenberg Verlag, 2005. — ISBN 3-89441-550-9.
- Schrötter, Friedrich Freiherr von. Wörterbuch der Münzkunde / Wörterbuch der Münzkunde. — zweite, unveränderte Auflage. — Berlin: J. Guttenberg Verlagsbuchhandlung, 1970. — 757 S. — ISBN 978-3110012279.
- Standard Catalog of World Paper Money. Specialized Issues / edited by George Cuhaj. — 12th edition. — Iola, Wi: Krause Publications, 2013. — 1223 p. — ISBN 978-1-4402-3883-3.
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Геллер (денежная единица)
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.
Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.
В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.
Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.
Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…
В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
