Генеральные штаты 1789 года (фр. Les États-Généraux de 1789) — первый после 1614 года созыв французских Генеральных штатов. Созыв был осуществлён королём Людовиком XVI с целью решения финансовых проблем правительства. Заседания продлились несколько недель (май-июнь 1789 года), но не смогли решить даже первого вопроса повестки дня — о том, как проводить голосования: посословно (предложение короля), что дало бы преимущество первым двум сословиям, или всем вместе, что дало бы преимущество Третьему сословию? В итоге Третье сословие сформировало Национальную конституционную ассамблею и призвало два остальных сословия присоединиться к нему, что стало началом Великой французской революции.
Решение о созыве Генеральных штатов
Собрание нотаблей
Предложение о созыве Генеральных штатов было высказано на собрании нотаблей, собранном королём 22 февраля 1787 года. Нотабли также не созывались с начала XVII века, королевские эдикты в качестве законов обычно регистрировал Парижский парламент. Но в этом году он отказался поддержать программу финансовых реформ Шарля Калонна, так как она затрагивала интересы его членов-дворян, и в качестве последней надежды Калонн попытался возродить архаичный институт.
Первоначальный список включал 137 человек, среди которых были многие будущие революционеры — такие, как Оноре де Мирабо и Жильбер де Лафайет. Калонн предложил заменить двадцатину, которую платило фактически лишь третье сословие, новым поземельным налогом (фр. Subvention Territoriale), который падал бы на все земли в королевстве, в том числе и на земли дворянства и духовенства. Как и следовало ожидать, нотабли осудили прямой поземельный налог и потребовали в первую очередь изучить доклад казначейства. Поражённые услышанным в докладе состоянием финансов, они объявили самого Калонна главным виновником дефицита. В результате Людовику XVI пришлось дать отставку Калонну 8 апреля 1787.
Преемником Калонна по рекомендации королевы Марии-Антуанетты был назначен Ломени де Бриенн, которому нотабли предоставили заем в 67 млн ливров, что позволило заткнуть некоторые дыры в бюджете. Но утвердить поземельный налог, падавший на все сословия, нотабли отказались, сославшись на свою неправомочность. Это означало, что они отсылали короля к Генеральным штатам. Возмущённый король 25 мая 1787 года распустил нотаблей, и передал предложения реформ Парижскому парламенту.
Непокорный парламент
6 июля 1787 года Ломени де Бриенн передал для регистрации парламентом Subvention Territoriale и ещё один законопроект — Edit du Timbre. Парламент отказался их зарегистрировать. По приказу короля парламент собрался 6 августа во дворце в Версале, где король лично приказал зарегистрировать эдикты. Однако 7 августа, вернувшись в Париж, Парламент отменил решения о регистрации как незаконные, и заявил, что решения о налогах могут утверждать лишь Генеральные штаты.
Король приказал Парламенту собраться в Труа, подальше от парижских толп. Через посредников между ним и Парламентом было достигнуто соглашение: Edit du Timbre отзывался, а Subvention Territoriale модифицировался так, чтобы исключить из него дворянские земли, взамен парламент обещал в дальнейшем регистрировать законы о налогах. 20 сентября Парламенту было дозволено вернуться в Париж.
Вдохновлённый, Ломени де Бриенн при поддержке короля пошёл дальше, и предложил Emprunt Successif, дающий королю открытый кредит до 1792 года. Когда Парламент не стал сразу его регистрировать, король, отправившись 19 ноября на королевскую охоту, прямо в охотничьем костюме явился со своей свитой на заседание Парламента. В течение 6 часов власти лицом к лицу обсуждали проблемы страны. Парламент утверждал, что проблемы превосходят компетенцию правительства, и требуют созыва Генеральных штатов. В конце дня король потребовал зарегистрировать Emprunt Successif. Родственник короля герцог Орлеанский, бывший нотабль, спросил, является ли собрание сессией Парламента, или Королевским собранием дворянства? Получив ответ, что это собрание дворянства, он сказал, что дворянские собрания эдиктов не регистрируют. Возмущённый король удалился со свитой, а 20 числа издал Lettre de cachet относительно герцога Орлеанского и ещё двух человек. Герцог Орлеанский был взят под домашний арест. Парламент стал обсуждать вопрос о легальности Lettres de Cachet.
Так как король и Парламент не могли прийти к соглашению, де Бриенн зимой предложил возродить ещё более архаичные институты: Grand Bailliages мог бы взять на себя законодательные функции Парламента, а Пленарный суд, в последний раз собиравшийся при Людовике IX, его функцию регистрации эдиктов. Король собирался неожиданно разогнать Парламент, но Жан-Жак Дюваль д'Эпремесниль, услышав звук работающего печатного пресса, и подкупил типографа, чтобы получить копию указа. Узнав о происходящем, Парламент 3 мая 1788 года принёс клятву не распускаться, и издал манифест о своих правах.
Были изданы ордера на арест д’Эпремесниля и других, но они рано утром сбежали по крышам, чтобы найти убежище в Парламенте. Король отправил гвардейцев в Парламент, чтобы арестовать их. Им пришлось сдаться. Парламентарии молча вышли между рядами солдат, и командир отряда отдал королю ключи от здания.
Возвращение Некера
8 мая 1788 года эдикты были переданы на регистрацию в местные парламенты, но те последовали примеру Парижского парламента: либо анонимно отказывали, либо, если королевские комиссары оказывали нажим, покидали место встреч, а на следующий день объявляли регистрацию недействительной. В конце августа 1788 министерство Ломени де Бриенна получило отставку и к власти вновь был призван Неккер (с титулом генерального директора финансов).
Созыв Генеральных штатов
Эдикт от 24 января 1789 года
Генеральные штаты были созваны королевским эдиктом, датированным 24 января 1789 года. Он состоял из двух частей: Lettre du Roi и Règlement.
Lettre заявляло:
Мы нуждаемся в сборе наших верных подданных, дабы они помогли Нам преодолеть трудности, касающиеся состояния Наших финансов… Эти великие причины вынудили нас созвать assemblée des États всех провинций, находящихся под нашей властью.
Король обещал принять жалобы подданных. «Самые уважаемые люди» всех общин и юридических округов призывались «обсудить и записать протесты, жалобы и обиды». Должны были состояться выборы депутатов. Lettre было подписано: «Людовик».
Lettres de Convocation было разослано по всем провинциям вместе с Règlement, предписывающим методы избрания. Прошедшей осенью Парижский парламент решил, что организация собрания должна быть такой же, как и в 1614 году, когда Генеральные штаты созывались в последний раз. Возрождая их в старинной форме, король и Парламент рассчитывали, что им удастся получить контроль над народом: голосование тогда велось по сословиям, поэтому Дворянство и Духовенство имели бы вместе два голоса против одного голоса у Третьего сословия. Но даже если бы решения принимались общим большинством голосов, то Дворянство и Духовенство имели бы вместе больше голосов, чем Третье сословие.
Этот вопрос широко обсуждался в прессе осенью 1788 года. Чтобы успокоить народ, король согласился на то, чтобы представителей Третьего сословия было вдвое больше, чем какого-либо из остальных двух.
Выборы
Первое сословие состояло из 100.000 членов католического духовенства; Церковь владела 10 % земель в стране и собирала с крестьян свой собственный налог — церковную десятину. Землю контролировали епископы и монастырские аббаты, но две трети из 303 делегатов от Первого сословия были обычными парижскими священниками, присутствовал лишь 51 епископ. Второе сословие состояло из 400.000 дворян (мужчин и женщин), которые владели 25 % земель и собирали с крестьян и арендаторов собственные сборы. Около трети из 282 депутатов от Второго сословия были дворянами, в основном малоземельными. Третье сословие, составлявшее 95 % населения, представляли 578 депутатов, половина из которых были образованными юристами или местными чиновниками, около трети были заняты в торговле или производстве, 51 являлись богатыми землевладельцами.
Разосланный в январе Réglement устанавливал раздельное голосование по выборам делегатов для каждого из сословий. Каждый налоговый округ (города, приходы и т. п.) избирал собственных делегатов Третьего сословия. Судебные округа (Bailliages) выбирали своих делегатов Первого и Второго сословия. Каждая избирательная коллегия должна была также собрать Cahier — список жалоб на рассмотрение Генеральным штатам. Правила выборов немного различались в зависимости от типа избирательного округа (город, приход и т. п.). В целом, распределение делегатов соответствовало распределению населения: более населённые местности имели больше делегатов; таким образом Париж доминировал. Голосовать могли мужчины в возрасте от 25 лет, обладающие собственностью и платящие налоги, являющиеся подданными государства.
Всего было избрано 1139 депутатов: 291 представляли Первое сословие, 270 — Второе, и 578 — Третье. Однако страна с 1614 года сильно изменилась, и дворяне не обязательно избирались во Второе сословие; многие из них были избраны в качестве делегатов от Третьего сословия, в результате чего общее количество дворян в Генеральных штатах составило около 400 человек.
Наказы от третьего сословия требовали, чтобы все без исключения дворянские и церковные земли облагались налогом в том же размере, как и земли непривилегированных, требовали не только периодического созыва Генеральных штатов, но и того, чтобы они представляли не сословия, а нацию и чтобы министры были ответственны перед нацией, представленной в Генеральных штатах. Крестьянские наказы требовали уничтожения всех феодальных прав сеньоров, всех феодальных платежей, десятины, исключительного для дворян права охоты, рыбной ловли, возвращения захваченных сеньорами общинных земель. Буржуазия требовала отмены всех стеснений торговли и промышленности. Все наказы осуждали судебный произвол, требовали суда присяжных, свободы слова и печати.
Открытие заседаний
5 мая 1789 в зале дворца «Малые забавы» (фр. Menus plaisirs) Версаля состоялось торжественное открытие Генеральных штатов. В соответствии с регламентом 1614 года, депутаты были размещены посословно: справа от кресла короля сидело духовенство в полных регалиях, слева (также в полных регалиях) — дворянство, напротив (в дальнем конце зала) — третье сословие. Заседание открыл король, который предостерёг депутатов от «опасных нововведений» (фр. innovations dangereuses) и дал понять, что видит задачу Генеральных штатов лишь в том, чтобы изыскать средства для пополнения государственной казны. Между тем страна ждала от Генеральных штатов реформ. Конфликт между сословиями в Генеральных штатах начался уже 6 мая, когда депутаты духовенства и дворянства собрались на отдельные заседания, чтобы приступить к проверке полномочий депутатов. Депутаты третьего сословия отказались конституироваться в особую палату и пригласили депутатов от духовенства и дворянства к совместной проверке полномочий; депутатов от Третьего сословия также не устроило то, что хотя королевский декрет дал им двойное по сравнению с любым из других сословий представительство, но также и устанавливал традиционный посословный порядок голосования, то есть коллективный «голос» Первого или Второго сословия равнялся коллективному «голосу» Третьего сословия. Начались долгие переговоры между сословиями.
Заседания и роспуск
Депутат Мирабо — дворянин, но избранный от Третьего сословия — попытался собрать депутатов от всех трёх сословий в одном помещении для совместной проверки полномочий, но потерпел неудачу. Вместо обсуждения королевского вопроса о налогах три сословия начали по отдельности обсуждать процедурный вопрос. Переговоры без успеха продолжались до 27 мая, когда Второе сословие (дворяне) проголосовали за то, чтобы твёрдо настаивать на раздельной проверке полномочий. На следующий день Сиейес — аббат, но избранный, как и Мирабо, от Третьего сословия — предложил, чтобы представители Третьего сословия (теперь называющие себя Communes) приступили, наконец, к проверке, и пригласили бы представителей двух других сословий присоединиться к ним, но не ждали бы их.
12 июня началась перекличка депутатов по бальяжным спискам. В последующие дни к депутатам Третьего сословия присоединилось около 20 депутатов от духовенства, и 17 июня большинство в 490 голосов против 90 провозгласило себя Национальным собранием (фр. Assemblee nationale), представляющим не сословия, а народ. Через два дня депутаты от духовенства после бурных прений постановили присоединиться к третьему сословию. Людовик XVI и его окружение были крайне недовольны и король распорядился закрыть зал «Малых забав» под предлогом ремонта.
Утром 20 июня депутаты третьего сословия нашли зал заседаний запертым. Тогда они собрались в Зале для игры в мяч и по предложению Мунье дали клятву не расходиться до тех пор, пока не выработают конституцию. Два дня спустя, когда им не дали воспользоваться и Залом для игры в мяч, они собрались в Соборе святого Людовика, где к депутатам от Третьего сословия присоединилось большинство представителей духовенства.
23 июня в зале «Малых забав» для Генеральных штатов было устроено «королевское заседание» (фр. Lit de justice). Депутаты были рассажены посословно, как и 5 мая. Версаль был наводнен войсками. Король объявил, что отменяет постановления, принятые 17 июня и не допустит ни ограничения своей власти, ни нарушения традиционных прав дворянства и духовенства, и приказал депутатам разойтись.
Уверенный в том, что его повеления будут немедленно выполнены, король удалился. Вместе с ним ушла большая часть духовенства и почти все дворяне. Но депутаты третьего сословия остались сидеть на своих местах. Когда церемониймейстер напомнил председателю Байи о повелении короля, Байи ответил: «Собравшейся нации не приказывают». Затем поднялся Мирабо и произнёс: «Ступайте и скажите вашему господину, что мы находимся здесь по воле народа и оставим наши места, только уступая силе штыков!». Король приказал лейб-гвардии разогнать непослушных депутатов. Но когда гвардейцы пытались войти в зал «Малых забав», дорогу им со шпагами в руках преградили маркиз Лафайет и ещё несколько оставшихся знатных дворян. На этом же заседании по предложению Мирабо ассамблея объявила о неприкосновенности членов Национального собрания, и что всякий, кто посягнёт на их неприкосновенность, подлежит уголовной ответственности.
На другой день большинство духовенства, а ещё через день 47 депутатов от дворян присоединились к Национальному собранию. А 27 июня король приказал присоединиться остальным депутатам от дворянства и духовенства. Так совершилось преобразование Генеральных штатов в Национальное собрание, которое 9 июля объявило себя Учредительным национальным собранием (фр. Assemblee nationale constituante) в знак того, что считает своей главной задачей выработку конституции.
Источники
|
---|
| 1789 год | | |
---|
| 1790 год | |
---|
| 1791 год | |
---|
| 1792 год | </div> | <tr style="height:2px"><td colspan="2"></td></tr><tr><th scope="row" class="navbox-group">1793 год</th><td class="navbox-list navbox-odd" style="text-align:left;border-left-width:2px;border-left-style:solid;width:100%;padding:0px;style="margin-top:-1ex;margin-bottom:-1ex;padding:0""></td></tr><tr style="height:2px"><td colspan="2"></td></tr><tr><th scope="row" class="navbox-group">1794 год</th><td class="navbox-list navbox-even" style="text-align:left;border-left-width:2px;border-left-style:solid;width:100%;padding:0px;style="margin-top:-1ex;margin-bottom:-1ex;padding:0";background:#f0f0f0"></td></tr><tr style="height:2px"><td colspan="2"></td></tr><tr><th scope="row" class="navbox-group">1795 год</th><td class="navbox-list navbox-odd" style="text-align:left;border-left-width:2px;border-left-style:solid;width:100%;padding:0px;style="margin-top:-1ex;margin-bottom:-1ex;padding:0""></td></tr><tr style="height:2px"><td colspan="2"></td></tr><tr><th scope="row" class="navbox-group">1796 год</th><td class="navbox-list navbox-even" style="text-align:left;border-left-width:2px;border-left-style:solid;width:100%;padding:0px;style="margin-top:-1ex;margin-bottom:-1ex;padding:0";background:#f0f0f0"></td></tr><tr style="height:2px"><td colspan="2"></td></tr><tr><th scope="row" class="navbox-group">1797 год</th><td class="navbox-list navbox-odd" style="text-align:left;border-left-width:2px;border-left-style:solid;width:100%;padding:0px;style="margin-top:-1ex;margin-bottom:-1ex;padding:0""></td></tr><tr style="height:2px"><td colspan="2"></td></tr><tr><th scope="row" class="navbox-group">1799 год</th><td class="navbox-list navbox-even" style="text-align:left;border-left-width:2px;border-left-style:solid;width:100%;padding:0px;style="margin-top:-1ex;margin-bottom:-1ex;padding:0";background:#f0f0f0"></td></tr><tr style="height:2px"><td colspan="2"></td></tr><tr><td class="navbox-abovebelow" colspan="3" style="background:#ccccff; text-align: center"></div></td></tr></table></td></tr></table>
Напишите отзыв о статье "Генеральные штаты 1789 года"Отрывок, характеризующий Генеральные штаты 1789 года– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.
Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.
Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.
В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
|