Генерал-капитанство Венесуэла

Генерал-капитанство Венесуэла (исп. Capitanía General de Venezuela) — административная единица Испанской империи, существовавшая в 1777—1823 годах.

История

Изначально эти земли находились под юрисдикцией Королевской аудиенсии Санто-Доминго. В 1717 году было создано новое вице-королевство Новая Гранада, и эти земли перешли под его юрисдикцию. В 1730-х годах губернатор провинции Каракас также получил военную власть в провинциях Маракайбо, Кумана, Гайана, Тринидад и Маргарита. Постепенно в Каракасе концентрировалась административная, военная, фискальная и духовная власть над этими землями, хотя формально Маракайбо, Гайана и Тринидад подчинялись Королевской аудиенсии Боготы, а прочие провинции — Королевской аудиенсии Санто-Доминго. Чтобы официальная ситуация соответствовала реальной, в 1777 году было образовано отдельное генерал-капитанство Венесуэла, не подчинённое Королевской аудиенсии Боготы, а провинции Маракайбо, Гайана и Тринидад были в юридическом плане переведены в ведение Королевской аудиенсии Санто-Доминго. В 1786 году была образована отдельная Королевская аудиенсия Каракаса, зона юридической ответственности которой совпадала с зоной административно-военного контроля генерал-капитанства Венесуэла.

Генерал-капитаны Венесуэлы

• Луис де Унсага и Амесага (1777—1782)
• Педро де Нава (1782)
• Мануэль Гонсалес де Агилар (1782—1786)
• Хуан де Гильельми и Андрада-Вандервильде (1786—1792)
• Педро Карбонель Пинто Виго и Корреа (1792—1799)
• Хоакин де Субильага (1799)
• Мануэль де Гевара Васконселос (1799—1807)
• Хуан де Касас и Баррера (1807—1809)
• Висенте Емпаран (1809—1810)
• Фернандо Мийарес (1810—1812)
• Доминго де Монтеверде (1812—1813)
• Хуан Мануэль Кахигаль (1813—1815)
• Пабло Морильо (1815—1816)
• Сальвадор де Моксо (1816—1817)
• Хуан Баутиста Пардо (1817—1818)
• Рамон Корреа и Гевара (1819)
• Франсиско дель Пино (1820)
• Рамон Корреа и Гевара (1821)
• Мигель де ла Торре (1821—1822)
• Франсиско Томас Моралес (1822—1823)

Отрывок, характеризующий Генерал-капитанство Венесуэла

Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.