Генерал-резидент Кореи
| Генерал-резидент Кореи 통감 | |
 Флаг генерал-резидента | |
| Возглавляет |
аппарат генерал-резидента |
|---|---|
| Официальная резиденция |
Дом генерал-резидента Кореи |
| Назначалась |
императором Японии |
| Должность появилась | |
| Первый в должности | |
| Последний в должности | |
| Должность упразднена | |
Генера́л-резиде́нт Коре́и (кор. 통감 тхонгам, яп. 統監, ''то:кан'') — должность, существовавшая в Корее с 1905 по 1910 годы согласно Японо-корейскому договору о протекторате. С 1905 года в ведении генерал-резидента находилась внешняя политика Кореи, а после подписания в 1907 году Нового японо-корейского договора о сотрудничестве генерал-резидент стал фактическим правителем страны. После убийства Ито Хиробуми на Харбинском вокзале в японском правительстве возобладали сторонники аннексии Кореи, которая была осуществлена 29 августа 1910 года, после чего пост генерал-резидента был упразднён и заменён постом генерал-губернатора.
Содержание
- 1 История
- 1.1 Предыстория
- 1.2 Японо-корейский договор о протекторате
- 1.3 Генерал-резидентство в 1905—1907 годах
- 1.4 Новый японо-корейский договор о сотрудничестве
- 1.5 Генерал-резидентство в 1907—1909 годах
- 1.6 Меморандум о корейской юстиции и поручении генерал-резиденту делопроизводства
- 1.7 Убийство Ито Хиробуми
- 1.8 Аннексия Кореи
- 2 Аппарат генерал-резидента
- 3 Примечания
История
Предыстория
В XIX веке Корея была предметом имперских интересов трёх государств — Китая, традиционного сюзерена Кореи, России и Японии.
Однако в 1895 году Китай потерпел поражение в японо-китайской войне и вынужден был отказаться от своего права на сюзеренитет. После поражения России в русско-японской войне она признала Корейский полуостров зоной интересов Японии.
Таким образом, для японского правительства создалась благоприятная ситуация для экспансии в Корее. Встал вопрос о характере этой экспансии. Мнения разделились. Фракция «гражданских» во главе с умеренным политиком Ито Хиробуми выступала за то, чтобы установить над Кореей протекторат и постепенно усиливать там японское влияние, не осуществляя, в то же время, её формальной аннексии[1][2]. Фракция «военных» во главе с маршалом Ямагатой Аритомо, презиравшим Корею и корейцев, стояла за как можно более быстрое присоединение Кореи к Японии. В ходе дебатов победила точка зрения «гражданской» фракции. В апреле 1905 года кабинет министров Японии принял решение о необходимости установления протектората над Кореей[3].
Японо-корейский договор о протекторате
Японское правительство поручило заключить договор о протекторате Ито Хиробуми. Хотя Ямагате было неприятно передавать дела в Корее в руки своего главного политического оппонента, он надеялся, что это ослабит влияние Ито во внутрияпонских вопросах.
15 ноября 1905 года Ито Хиробуми встретился с императором Кореи Коджоном и в жёсткой форме предложил ему подписать договор о протекторате. Коджон выразил желание посоветоваться с министрами и подданными. Ито согласился, что в этом вопросе необходима консультация с корейскими министрами, но, указав Коджону, что Корея является абсолютной монархией, сказал, что, по его мнению, в консультации с подданными нет необходимости. Испуганный Коджон согласился с его аргументами.
На следующий день Ито Хиробуми провёл совещание с корейскими министрами. Указав на слабость армии и неэффективность госаппарата в Корее, Ито заявил, что, по его мнению, установление в Корее японского протектората соответствует интересам Кореи. Он сказал, что незаинтересован в ликвидации корейского государства, и выразил надежду, что когда-нибудь Корея станет такой же развитой страной, как Япония.
Через день, 17 ноября, кабинет министров собрался для подписания договора. Для того, чтобы минимизировать возможное сопротивление со стороны корейцев, главный помощник Ито Хаяси Гонсукэ попросил командующего японскими войсками в Корее Хасэгаву Ёсимити окружить императорский дворец войсками. В начале заседания Ито попросил каждого министра высказать своё мнение о договоре. Премьер-министр Кореи Хан Гюсоль и два министра высказались против договора, в то время как остальные пять решили его поддержать. Хан в бешенстве встал из-за стола и пошёл к Коджону с тем, чтобы убедить монарха не подписывать договор ни под каким видом. Однако по пути он случайно зашёл на женскую половину дворца, что было грубейшим нарушением дворцового этикета. Хаяси немедленно воспользовался этим, чтобы удалить премьер-министра с переговоров. В его отсутствие пятеро министров подписали договор. При этом в него был внесён пункт, согласно которому Япония обязывалась заботиться о благосостоянии императорского дома Кореи. С японской стороны договор подписал Хаяси Гонсукэ. Источники расходятся в показаниях, подписал ли договор сам император. Тем не менее, он был заверен императорской печатью и признан мировым сообществом[4]
Учреждение поста генерал-резидента
Согласно Договору о протекторате, в Корее учреждался пост японского генерал-резидента. Ему передавались все полномочия на осуществление внешней политики Кореи; в связи с этим Министерство иностранных дел Кореи было распущено[5]. Генерал-резидент также имел право выслать любого японца из Кореи, если тот нарушал общественный порядок; за 3 года из страны было выслано 107 японских подданных[6]. Генерал-резидент подчинялся напрямую императору Японии. Первым генерал-резидентом был назначен Ито Хиробуми[7].
Ряд современников и историков писали, что пост генерал-резидента в Корее схож с постом британского генерального управляющего (англ. Controller-General) в Египте, а деятельность Ито на посту генерал-резидента сравнивалась с деятельностью первого генерального управляющего Ивлина Бэринга[8].
Реакция корейцев на договор
Часть корейцев восприняла Договор положительно. Выразителем этой части корейского общества стало общество Ильджинхве, объединявшее прояпонски настроенных корейцев и спонсируемое японским политиком Утидой Рёхэем. С точки зрения Ильджинхве, установление японского протектората было шагом к реализации их мечты о новой, сильной Азии.
В то же время многие другие корейцы сочли договор ущемлением национального суверенитета. Так, двести офицеров и чиновников подали Коджону петицию с просьбой аннулировать договор, в Хансоне состоялось несколько антияпонских митингов, а некоторые торговцы закрыли свои магазины в знак протеста против заключения Договора[9]. Некоторые чиновники покончили с собой в знак протеста, а ряд других ушёл в отставку[10].
Генерал-резидентство в 1905—1907 годах
Как отмечает крупнейший специалист по японо-корейским отношениям начала XX века Питер Дуус, у Ито совершенно отсутствовало расистское отношение к корейцам, характерное для Ямагаты и Хасэгавы. Во время своего пребывания на посту генерал-резидента Ито пытался всячески подчёркивать своё уважительное отношение к корейцам, давая понять новому премьер-министру Пак Чесуну, что Япония не будет вмешиваться во внутренние дела Кореи. Он напоминал, что и Япония когда-то была такой отсталой страной, как Корея, но сумела совершить большой экономический рывок[11].
Для того, чтобы помочь Корее в развитии, Токио выделило ей 10 млн иен. Большая часть этих денег была потрачена на создание современной по стандартам тех лет инфраструктуры в Корее. Такая политика не встречала препятствий в 1906 году, но весной 1907 года в стране начало зарождаться антияпонское движение. Пак решил подать в отставку. Новым премьер-министром был назначен Ли Ванён, министр образования, в 1905 году подписавший Договор о протекторате[12]
Новый японо-корейский договор о сотрудничестве
В 1907 году император Коджон, неоставлявший надежд на независимость Кореи, послал трёх человек на Гаагскую конференцию о мире, чтобы попытаться представить Договор о протекторате как несправедливый и аннулировать его. С точки зрения японцев, этот поступок нарушал Договор о протекторате, так как, согласно ему, император Кореи не имел право на проведение собственной внешней политики.
После того как посланники прибыли в Гаагу и обратились к странам-участницам с просьбой вмешаться, руководство конференции решило запросить Сеул, действительно ли эти корейцы были посланы Коджоном. Однако телеграмма, адресованная императору, попала на стол к Ито Хиробуми. Генерал-резидент немедленно встретился с императором и гневно заявил ему, что «в столь подлой манере отрицать право Японии защищать Корею — это кратчайший путь к войне между Кореей и Японией». После разговора с генерал-резидентом слабовольный Коджон заявил, что никого не посылал[13]. Ито информировал об этом конференцию, после чего посланникам Коджона отказались предоставлять слово.
После этого инцидента Ито связался с Токио. Общая позиция японского правительства выразилась в том, что необходимо заключить новый договор с Кореей, согласно которому генерал-резидент получит контроль и над внутренней политикой Кореи. Ямагата Аритомо и министр армии Тэраути Масатакэ высказались за принуждение Коджона к отречению, а последний — и за немедленную аннексию Кореи. Однако кабинет посчитал, что императора следует принуждать к отречению только в качестве крайней меры.
В данном случае, однако, Ито был склонен согласиться с военными. 18 июля 1907 года, находясь под давлением японцев и Ли Ванёна, Коджон был вынужден отречься от престола в пользу своего сына Сунджона[14]. Через шесть дней, 24 июля, Ито Хиробуми и Ли Ванён подписали договор, получивший название «Новый японо-корейский договор о сотрудничестве». Наряду с прочим, в секретном меморандуме, прилагавшимся к договору, присутствовал пункт о роспуске корейской армии[15].
Изменение полномочий генерал-резидента в соответствии с договором
Договор значительно расширял права генерал-резидента и сокращал суверенитет Кореи.
Согласно ему, все законы в Корее вступали в силу только после утверждения генерал-резидентом[16]. Генерал-резидент также мог назначать любых людей на посты, связанные с японо-корейскими отношениями, накладывать вето на назначения иностранцев на государственную службу, а также утверждать или отклонять назначения старших офицеров.
К договору также прилагался неопубликованный дипломатический меморандум, согласно которому значительная часть корейского чиновничества в судах и тюрьмах должна была назначаться из японских подданных[15].
После заключения договора аппарат генерал-резидента был значительно расширен и была учреждена должность его заместителя.
Генерал-резидентство в 1907—1909 годах
Новый договор был в целом воспринят корейским обществом весьма негативно. Особенное возмущение у корейских военных вызвал договор о роспуске армии. По всей стране военные стали способствовать формированию партизанского движения, направленного на свержение кабинета Ли Ванёна и полное восстановление суверенитета Кореи.
Первоначально Ито рассчитывал, что с восстанием удастся быстро справиться, однако оно принимало всё больший оборот[10]. После неоднократных обращений командующего японскими войсками Хасэгавы Ито запросил Токио о посылке в Корею контингента японских войск, которым удалось в значительной степени справиться с восстанием.
Японская армия действовала жёстко: по словам Ито Хиробуми, были случаи, когда военные сжигали целую деревню из-за того, что её несколько жителей участвовали в восстании. Узнав об этом, генерал-резидент издал указ, в котором он приказывал военным не применять столь жестокие меры к повстанцам[17].
Тем временем радикально настроенные депутаты японского парламента стали подвергать Ито жёсткой критике за его нерешительность в отношении Кореи, заявляя, что его политика наносит ущерб престижу страны.
Находясь под давлением оппозиции, Ито решил подать в отставку. На «прощальной» пресс-конференции он высказал своё разочарование в ситуации в Корее, особенно в том, что корейцы не стали сотрудничать с Японией[18] Новым генерал-резидентом стал бывший заместитель Ито Сонэ Арасукэ[19].
Меморандум о корейской юстиции и поручении генерал-резиденту делопроизводства
Во время пребывания на посту генерал-резидента Сонэ Арасукэ подписал с Ли Ванёном Меморандум о корейской юстиции и поручении генерал-резиденту делопроизводства, согласно которому к Японии переходила судебная власть в Корее и право распоряжения корейскими тюрьмами[19].
Во время резидентства Сонэ Утида Рёхэй, сотрудник генерал-резидентства, выступавший за аннексию Кореи, провёл переговоры с лидерами Ильджинхве, после которых общество выступило с петицией к Сонэ, Сунджону и Ли Ванёну, содержавшей просьбу о присоединении Кореи к Японии. Петиция вызвала возмущение у других политических обществ Кореи, после чего Сонэ издал обращение к корейцам, в котором заявлял, что Япония не будет аннексировать Корею.[20]
Убийство Ито Хиробуми
26 октября 1909 года во время встречи с российским министром финансов В. Н. Коковцовым Ито Хиробуми был убит корейским националистом Ан Чунгыном. Хотя Ан рассчитывал, что это убийство принесёт Корее независимость, его поступок возымел прямо противоположный эффект. После устранения главного политического противника Ямагаты Аритомо последний мог без проблем осуществлять свои планы по аннексии Кореи. Более того, у него появился и дополнительный аргумент: корейцы повели себя «неблагодарно» по отношению к умеренному Ито, поэтому в обращении с ними нужна «твёрдая рука»[21][22]
Аннексия Кореи
30 мая 1910 года на пост генерал-резидента был назначен Тэраути Масатакэ — один из наиболее близких к Ямагате политиков. При назначении Тэраути получил указание аннексировать Корею.
Тэраути издал указ о роспуске Ильджинхве, одновременно выделив членам общества 50 тысяч иен (рядовые члены получали по 10 иен на человека, а высшее руководство — по 5000). Все протесты руководства общества против роспуска были отклонены генерал-резидентом.
22 августа 1910 года в секретной обстановке Ли Ванён, получивший соответствующие полномочия от императора, и Тэраути Масатакэ подписали Договор о присоединении Кореи к Японии. Через неделю, 29 августа, он был опубликован и вступил в силу. Корея окончательно утратила суверенитет и стала японской колонией. Пост генерал-резидента был упразднён и заменён постом генерал-губернатора. Первым генерал-губернатором стал Тэраути Масатакэ[21].
Аппарат генерал-резидента
При генерал-резиденте существовал административный аппарат, созданный в 1906 году после заключения Договора о протекторате. Помимо чиновников, в генерал-резидентстве работали и советники[19].
1906 год
Ниже приведена схема устройства аппарата генерал-резидента по состоянию на 1906 год[23].
- Секретарь (яп. 祕書官)
- Департамент общих дел (яп. 總務部)
- Департамент земледелия, торговли, промышленности и государственной службы (яп. 農商工務部)
- Департамент полиции (яп. 警務部)
1907 год
В 1907 году, после подписания Нового договора о сотрудничестве, аппарат был значительно расширен. Ниже приведена схема.
- Управление внутренних дел (яп. 內部部局)
- Региональные отделения (яп. 地方機關)
- Кёнсонское (яп. 京城理事廳)
- Инчхонское (яп. 仁川理事廳)
- Пусанское (яп. 釜山理事廳)
- Вонсанское (яп. 元山理事廳)
- Чиннампхоское (яп. 鎭南浦理事廳)
- Мокпхоское (яп. 木浦理事廳)
- Масанское (яп. 馬山理事廳)
- Подчинённые структуры
Напишите отзыв о статье "Генерал-резидент Кореи"
Примечания
- ↑ George Trumbull Ladd. In Korea with Marquis Ito. — Boston, USA: Adamant Media Corporation, 2002. — 519 p. — ISBN 978-1402190308.
- ↑ Arthur Cotterell. Western Power in Asia: Its Slow Rise and Swift Fall, 1415—1999. — Wiley, 2009. — P. 175. — 448 p. — ISBN 978-0470824894.
- ↑ Peter Duus. The Abacus and the Sword: The Japanese Penetration of Korea, 1895-1910. — Berkeley, USA: University of California Press, 1998. — P. 188. — 498 p. — ISBN 978-0520213616.
- ↑ Peter Duus. The Abacus and the Sword: The Japanese Penetration of Korea, 1895-1910. — Berkeley, USA: University of California Press, 1998. — P. 188—195. — 498 p. — ISBN 978-0520213616.
- ↑ David Brudnoy. Japan's Experiment in Korea // Monumenta Nipponica. — Sophia University, 1970.
- ↑ H.I.J.M.'s Residency General. The Second Annual Report on Reforms and Progress in Korea. — Boston, USA: Adamant Media Corporation, 2001. — 265 p. — ISBN 978-0543971753.
- ↑ Frederick Arthur McKenzie. The Tragedy of Korea. — Boston, USA: Adamant Media Corporation, 2003. — 380 p. — ISBN 978-1421250670.
- ↑ Stewart Lone. The Japanese Annexation of Korea 1910: The Failure of East Asian Co-Prosperity // Modern Asian Studies. — Cambridge University Press, 1991. — Т. 25, вып. 1.
- ↑ Peter Duus. The Abacus and the Sword: The Japanese Penetration of Korea, 1895-1910. — Berkeley, USA: University of California Press, 1998. — P. 194. — 498 p. — ISBN 978-0520213616.
- ↑ 1 2 Chun-gil Kim. The history of Korea. — Santa Barbara, CA: Greenwood, 2005. — 232 p. — ISBN 978-0313332968.
- ↑ Peter Duus. The Abacus and the Sword: The Japanese Penetration of Korea, 1895-1910. — Berkeley, USA: University of California Press, 1998. — P. 199—200. — 498 p. — ISBN 978-0520213616.
- ↑ Peter Duus. The Abacus and the Sword: The Japanese Penetration of Korea, 1895-1910. — Berkeley, USA: University of California Press, 1998. — P. 213. — 498 p. — ISBN 978-0520213616.
- ↑ Мещеряков А. Н. Император Мэйдзи и его Япония. — М.: Наталис, Рипол Классик, 2006. — С. 649. — 736 с. — ISBN 5-8062-0221-6 («Наталис»),5-7905-4353-7 («Рипол Классик»).
- ↑ Michael Edson Robinson. Korea's twentieth-century odyssey. — Honolulu: University of Hawaii Press, 2007. — 220 p. — ISBN 978-0824831745.
- ↑ 1 2 Peter Duus. The Abacus and the Sword: The Japanese Penetration of Korea, 1895-1910. — Berkeley, USA: University of California Press, 1998. — P. 219. — 498 p. — ISBN 978-0520213616.
- ↑ Следует отметить, что парламента в Корее не существовало и законодательную власть осуществляли правительство и император.
- ↑ Hilary Conroy. The Japanese seizure of Korea, 1868-1910: a study of realism and idealism in international relations. — Pennsylvania: University of Pennsylvania Press, 1960. — P. 367. — 624 p. — ISBN 978-0812210743.
- ↑ Peter Duus. The Abacus and the Sword: The Japanese Penetration of Korea, 1895-1910. — Berkeley, USA: University of California Press, 1998. — P. 236. — 498 p. — ISBN 978-0520213616.
- ↑ 1 2 3 Government General of Chosen. The Third Annual Report on Reforms and Progress in Korea. — Boston, USA: Adamant Media Corporation, 2001. — 250 p. — ISBN 978-1421235882.
- ↑ Peter Duus. The Abacus and the Sword: The Japanese Penetration of Korea, 1895-1910. — Berkeley, USA: University of California Press, 1998. — P. 240. — 498 p. — ISBN 978-0520213616.
- ↑ 1 2 Peter Duus. The Abacus and the Sword: The Japanese Penetration of Korea, 1895-1910. — Berkeley, USA: University of California Press, 1998. — P. 240—241. — 498 p. — ISBN 978-0520213616.
- ↑ Post Wheeler. Dragon in the Dust. — Wheeler Press, 2007. — P. 79. — 252 p. — ISBN 978-1406763652.
- ↑ [search.i815.or.kr/Degae/DegaeView.jsp?nid=84 통감부의 보호체제 구축] (кор.). Проверено 19 января 2011.
| ||||||||||
 |
Эта статья входит в число хороших статей русскоязычного раздела Википедии. |
Отрывок, характеризующий Генерал-резидент Кореи
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.
Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
