Генрих Прусский (1726)

Генрих Прусский
Место рождения	Берлин, Пруссия
Место смерти	Райнсберг, Бранденбург, Пруссия
Принадлежность	Пруссия Пруссия
Род войск	Прусская армия
Звание	Генерал-майор
Сражения/войны	Первая Силезская война Вторая Силезская война Семилетняя война Война за баварское наследство
Награды и премии

Фридрих Генрих Людвиг Прусский (нем. Friedrich Heinrich Ludwig von Preußen; 18 января 1726 — 3 августа 1802) — принц и военачальник Прусского королевства, младший брат Фридриха Великого, один из выдающихся полководцев XVIII века, кандидат в монархи Соединённых Штатов (1786).

Биография

Предпоследний из 14 детей (5-й из 6 сыновей) «короля-солдата» Фридриха Вильгельма I и Софии Доротеи Ганноверской. С отрочества приобщался к солдатской науке под руководством наставника — полковника фон Штиле. В 14 лет — уже полковник, участвовал в сражении при Хотузице в Первой Силезской войне, пока, в качестве адъютанта. В мае 1744 года получил, наконец, разрешение командовать своим 35-м пехотным полком, командиром которого до тех пор являлся лишь номинально.

Участник Второй Силезской войны, где смог оправдать ожидания брата, отличившись при Хохенфридберге и арьергардном бою при Траутенау. Едва не попал в плен под Табором. Заболев оспой, вынужден оставить действующую армию до окончания войны. С 1745 года — генерал-майор.

С началом Семилетней войны Генрих возглавил одну из колонн армии вторжения в Саксонию. В феврале 1757 года произведён в генерал-лейтенанты. Отличился в битве под Прагой, возглавив отряд, обошедший австрийские позиции и атаковавший их с тыла. Это обходное движение явилось одним из решающих моментов сражения. По рассказам, во время этого обхода, когда солдаты Генриха остановились перед потоком, преграждавшим им путь, не решаясь войти в воду, Генрих первым, спешившись, вошёл в него, едва, по причине своего малого роста, не уйдя с головой под воду, и выбрался на другой берег, убедив своих солдат личным примером. Участник сражения при Колине, во время отступления из Силезии отличился в арьегардном бою при Ляйтмерице, при Росбахе возглавил правое крыло прусской армии.

В 1758—1759 годах командует отдельной армией в Саксонии, действуя против австрийцев, французов и имперской армии. Искусно маневрируя, вынуждает противника оставить Брауншвейг. В конце 1759 года разбил два австрийских корпуса в Саксонии — при Хойерсверде 25 сентября и при Претче 29 октября. В 1760 году командует прусской армией в Силезии, с 1761 года — опять в Саксонии, где в 1762 году выигрывает последнее сражение Семилетней войны — сражение при Фрайберге.

По окончании войны привлекается Фридрихом к выполнению ряда важных дипломатических миссий, перед первым разделом Польши, в частности, наносит визит в Санкт-Петербург, где под его покои был отведён Воронцовский дворец. Заслуга Генриха в достижении соглашения по поводу первого раздела Польши отмечается Екатериной II в личном письме к принцу.

Принц Генрих в России

Принц Генрих вначале произвел на императрицу и её двор самое неблагоприятное впечатление. Он был вовсе не похож на брата своего, короля. Сколько последний отличался любезностию, умением вести неистощимые разговоры обо всем, говорить необыкновенно живо и остроумно, настолько принц Генрих был сериозен, молчалив, тяжел в обществе; насколько Фридрих на письме и в разговоре умел забрасывать, утомлять собеседника, перебегая от предмета к предмету (что так не нравилось Кауницу), нападать врасплох, выведывать, что ему было нужно, тогда как сам был чрезвычайно осторожен, не позволял себе высказываться до последнего предела, таил, прикрывал самые заветные свои желания, заставляя других людей или обстоятельства вести к их осуществлению, настолько у Генриха недоставало этой, так называемой дипломатической, ловкости: он или упорно отмалчивался, или говорил только о том, чего хотел достигнуть, и говорил прямо, без обходов и был для Фридриха драгоценным человеком, когда в конце 1770 года надобно было во что бы то ни стало порешить дело тем или другим из означенных способов. Наружность принца Генриха также не могла уменьшать неблагоприятного впечатления, производимого холодностию его обращения, в ней не было ничего, что бы заставляло предугадывать человека, знаменитого талантами и происхождением. Он был ниже среднего роста, очень сух, что представляло поразительную несоразмерность с необыкновенно густыми и вьющимися волосами, которые были зачесаны в огромный тупей; у него был высокий лоб и большие глаза; взгляд его отличался проницательностию и наблюдательностию; но во всей наружности не было ничего приятного; ходил он переваливаясь. Под первым впечатлением Екатерина писала Алексею Орлову: «Вчерась (2 октября) был впервой во дворце прусский принц Генрих, и он при первом свидании так был нам легок на руке, как свинцовая птица, а что умен, то уж очень умен, и сказывают, что как приглядится, то он будет обходителен и ласков; но первый раз он был так штейф, что он мне наипаче надоел, но притом должно ему ту справедливость отдать, что штейф — одна фигура его, а впрочем, он все то делал, что надлежало, с большой ко всем атенциею, только наружность его такова холодна, что на крещенские морозы похожа». Но придворных заняла преимущественно эта непривлекательная наружность, и особенно доставлял им большое удовольствие тупей принца. Начались шутки, остроты; говорили, что Генрих похож на Самсона, что вся его сила в волосах, что, зная это и помня о судьбе израильского богатыря, принц не подпускает к себе никакой Далилы; говорили, что он похож на комету, являвшуюся в прошлом году и напугавшую северных и восточных государей страхом важных перемен: у неё было небольшое ядро и огромный хвост.

В 1778 году, во время Войны за баварское наследство, вновь во главе армии. Подвергается критике за пассивность со стороны Фридриха.

Постоянно пребывая в тени брата, Генрих в течение всей жизни находился в поисках короны для себя, надеясь, таким образом, получить долгожданную независимость. Однако из всех планов (дважды он пытался стать королём Польши, а, также, королём Валахии (это государство существовало лишь в проекте) и, наконец, британским наместником в Америке) ничего не получилось. Не осуществилась и надежда Генриха занять более высокое положение в Пруссии при наследнике Фридриха. Лишь при Фридрихе Вильгельме III, правившим с 1797 года, его влияние при дворе несколько возрастает.

Отношения с братьями

С царственным братом его связывали сложные отношения: они редко встречались в интимном кругу, Генрих был больше привязан к другому своему брату, Августу Вильгельму (1722—1758), в ранней смерти которого он винил Фридриха и его фаворита фон Винтерфельда. Во время Семилетней войны и позже вокруг Генриха группировались критики Фридриха (Ретцов, Беренхорст, Калькройт и другие). Он и сам неоднократно выступал с критикой полководческого стиля старшего брата, в том числе, печатной, под псевдонимом Maréchal Gessler. Насколько Фридрих был склонен рисковать, при любой возможности пытался закончить дело решающим сражением, настолько брат его был расчётлив, избегал напрасного кровопролития, был мастером маневрирования, «стратегии измора». Свою первую и единственную битву Генрих дал в самом конце Семилетней войны и выиграл её убедительно и с (относительно) малыми потерями. В 1764 году, по окончании войны, Фридрих всерьёз, однако, и с примесью доли иронии, официально именовал Генриха «никогда не ошибающимся полководцем». В то же время, не стоит преувеличивать различий между братьями, в решительные моменты и тот и другой всегда выступали сообща, представляя единый, «семейный» интерес: в 1759 году Генрих много сделал для облегчения положения Фридриха, потерпевшего страшное поражение при Кунерсдорфе, в следующем, 1760 году, Фридрих спешит на помощь угодившему в опасную ситуацию брату, рискуя при этом угодить в ловушку при Лигнице.

Частная жизнь

«Невзрачной внешности, начисто лишён внешнего обаяния. От природы холоден и молчалив, тем не менее, может время от времени произвести приятное впечатление живостью своей речи», — характеризовал Генриха англичанин Н. Рэксол.

В 1752 году принц Генрих женился на принцессе гессен-кассельской Вильгельмине, но супружеских отношений не поддерживал. Детей у них не было. В то же время широкую огласку получили интимные связи Генриха с мужчинами — майором Капхенгстом, актёром Бленвилем, французским графом Ларош-Эмоном.

С 1744 года основной резиденцией Генриха служил Рейнсбергский дворец в 100 км от Берлина, подаренный ему братом. Здесь он возвёл храм Дружбы, украшенный французскими надписями во славу своих любимцев. Принц Генрих, предпочитавший изъясняться по-французски и имевший репутацию галломана, после начала Французской революции окружил себя знатными французскими эмигрантами. Рейнсбергский придворный театр регулярно ставил комические оперы на французском; концертмейстерами его двора служили композиторы Саломон и Шульц.

Свой дворец был у Генриха и в столице, на Унтер-ден-Линден; ныне это главное здание Университета имени Гумбольдта. Пережив брата на 16 лет, он умер в Рейнсберге, где и был похоронен в пирамидальной гробнице.

Литература

1. Engelmann, Joachim / Dorn, Günter: Friedrich der Große und seine Generale, Podzun-Pallas, Friedberg 1988, ISBN 3-7909-0340-X
2. Krockow, Christian Graf von: Die preußischen Brüder. Prinz Heinrich und Friedrich der Große. Ein Doppelportrait, Deutscher Taschenbuch-Verlag, München 2002, ISBN 3-423-30659-9
3. Böthling, Gerhard: Friedrich der Große und sein Bruder Heinrich in ihrem Verhältnis als Feldherren. Inaugural-Dissertation zur Erlangung der Doktorwürde…, Eduard Klinz Buchdruck-Werkstätten, Halle (Saale) 1929

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Генрих Прусский
• [mdz.bib-bvb.de/digbib/lexika/adb/images/adb011/@ebt-link?target=idmatch(entityref,adb0110563) Биография принца в Allgemeine Deutsche Biographie]

Отрывок, характеризующий Генрих Прусский (1726)

Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.