Генрих фон Плауэн

Генрих фон Плауэн Старший Heinrich der Ältere von Plauen<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Генрих фон Плауэн. Рисунок К. Хартноча из работы «Altes und Neues Preussen», 1684</td></tr>
Великий магистр Тевтонского ордена
1410 — 1413 (официально — 1414)
Предшественник:	Ульрих фон Юнгинген
Преемник:	Михаэль Кюхмайстер
Рождение:	1370(1370) Фогтланд
Смерть:	28 декабря 1429(1429-12-28) Лохштедт, Тевтонский орден
Род:	Рейсс
Отец:	Генрих VII фон Плауэн

Генрих фон Плауэн (1370—28 декабря 1429) — двадцать седьмой Великий магистр Тевтонского ордена (1410—1413), комтур городов Нассау (1402—1407), Свеце (1407 — ноябрь 1410), а также — Эльблонг, с ноября 1410 по октябрь 1413 года — Великий магистр ордена (официально отрекся 7 января 1414), управляющий-попечитель замка Лохштедт (1429).

Происхождение и прибытие на службу

Генрих фон Плауэн происходил из рода фогтов Плауэна, который основал Генрих I фон Плауэн в XII веке. Генрих родился в Фогтланде, находящемся между Тюрингией и Саксонией. Начиная с XII века фогты из города Плауэн часто принимали участие в крестовых походах и приходили на помощь тевтонцам. Известно, что многие представители рода фон Плауэн также были задействованы в связях с орденом. В 21 год (1391) Генрих принял участие в походе крестоносцев, а вскоре после этого он вступил в орден и переехал в Пруссию в белом орденском плаще.

В 1397 году Генрих фон Плауэн был назначен адъютантом (компаном) комтура в Данциге, а спустя год получил должность хаузкомтура (ответственный за связи с местной властью). Полученный в эти годы опыт явно сказался впоследствии на отношении великого магистра фон Плауэна к Данцигу. В 1402 году Генрих фон Плауэн был назначен комтуром Нассау. В кульмской земле комтур Генрих провел 5 лет (1402—1407) после чего великий магистр Ульрих фон Юнгинген назначил его комтуром Свеце. Здесь у него не было никаких головокружительных успехов, пока не шла речь о его дальнейшем продвижении по службе.

В 1409 году обострились отношения на границе Ордена и Польско-Литовского государства. Орден желал отобрать у Литвы земли Жемайтию, но столь агрессивная политика тевтонцев настроила против них Польшу. Магистр фон Юнгинген пытался уладить ситуацию и разбить польско-литовский союз, но его действия не увенчались успехом. Оставался лишь один выход из ситуации — 6 августа 1409 года Тевтонский орден объявил Польше и Литве войну.

Великая война 1409—1411 и правление орденом

В августе обе стороны начали военный сбор, но конфликт быстро стих, и уже осенью 1409 года установилось перемирие. Но ни одну из сторон не устраивала ничья в этой войне, и зимой 1409 года началась подготовка к новым военным действиям, а весной-летом 1410 война возобновилась. 24 июня истек срок перемирия. Немцы начали сбор своих войск, ожидая подкрепления из Европы, от Сигизмунда Люксембургского. Местом сбора рыцарей Ульрих фон Юнгинген назначил Свеце, резиденцию комтура Генриха фон Плауэна. Свеце занимал очень удобное место на юго-западе орденских земель: здесь было проще ждать атаки великопольских отрядов, сюда было проще подойти союзникам из Венгрии и наемникам из Померании и Силезии.

15 июля 1410 года между Грюнвальдом и Танненбергом состоялась знаменитая Грюнвальдская битва, в ходе которой объединённое польско-литовское войско под командованием Ягайло и Витовта сумело нанести сокрушительное поражение тевтонцам. Исход битвы решил исход всей войны. В сражении пала почти вся высшая знать ордена: 11 комтуров, 250 братьев-рыцарей и сам великий магистр. Часть союзников ордена предала тевтонцев. Генрих фон Плауэн сражался в Грюнвальдской битве, но смог уцелеть. По другим сведениям, хоругвь фон Плауэна прикрывала фланг основной группировки и не принимала участие в битве.

Польско-литовские войска двинулись на столицу ордена, город Мариенбург. Уцелевшие члены ордена думали о грядущем поражении, но Генрих фон Плауэн вызвался не допустить врагов до столицы ордена. В ноябре 1410 года на его были возложены обязанности спасителя Тевтонского ордена. Ситуация к этому времени была критической. Большая часть войска была разбита, враги осадили Мариенбург, а жители городов, уверовавшие в полный разгром ордена, присягали на верность польскому королю.

Собрав всех воинов, оставшихся в живых после Грюнвальда, фон Плауэн двинулся на Мариенбург. Вскоре к Плауэну прибыло подкрепление: двоюродный брат Генриха, не успевший принять участие в битве, привел с собой 400 данцигских «корабельных детей»-матросов. Летописец называет его «мужественным и добрым воином». Через 10 дней после Грюнвальда польско-литовское войско подошло к Мариенбургу, но здесь, вопреки надежде поляков на скорую победу, к битве были подготовлены 4 тысячи человек. Началась многодневная осада города. Осада длилась долго, но поляки не добивались результата. А осажденные, горожане, воины и «корабельные дети», напротив, предпринимали вылазки и наносили по полякам удары. Генрих фон Плауэн справлялся с поставленной задачей. Вскоре начались споры и среди самих поляков и литовцев, в результате чего великий князь Витовт снял осаду и приказал литовскому войску разворачиваться. Вскоре осада была полностью снята Ягайло. Таким образом магистр фон Плауэн не допустил взятия Мариенбурга и полного разгрома ордена. Эта победа стала первой крупной победой Генриха фон Плауэна.

9 ноября 1410 года в Мариенбурге Генрих фон Плауэн был официально провозглашен великим магистром Тевтонского ордена. Важнейшей целью нового магистра стало спасение Тевтонского государства от разгрома и его дальнейшее возрождение.

В феврале 1411 года в городе Торунь был заключен Первый Торуньский мир, называемый также Торнским. Магистр сумел добиться от Польши возврата прусских земель, но потерял Самогитию, отошедшую в пожизненное пользование Витовту. Также тевтонцы были вынуждены заплатить 100 тысяч копеек богемскими (чешскими) грошами. Эта контрибуция потрясла и без того потрясенную экономику Тевтонского ордена. Сумма была большая, и доходы с орденских владений не смогли бы восполнить её. Плауэн возложил «денежное бремя» на братьев-рыцарей. Он приказал платить плату в пользу ордена золотом и серебром, что не могло не разозлить рыцарей.

22 февраля 1411 года в городе Остероде в Нижней Саксонии состоялся съезд, на котором присутствовали представители городской знати, духовенства, рыцарей. На этом съезде магистр убедил знать ввести особый налог, доходы от которого должны пополнить казну ордена. Налог был принят, что стало немаловажным фактором во внутренней политике магистра. Сам фон Плауэн не делал для себя исключения: он регулярно жертвовал в казну большие суммы. Данциг, важный торговый город, входивший в Ганзейский союз, стремился обрести независимость.

Генрих фон Плауэн назначил комтуром Данцига своего младшего брата Генриха (абсолютно всех мужчин в роде фон Плауэн называли Генрихами). Магистр еле сумел уладить отношения с Данцигом, но в дело вмешался его брат. Младший фон Плауэн 6 апреля 1411 года велел схватить данцигских бургомистров и казнить их. Узнав об этом, магистр стал действовать более решительно: он сменил почти весь состав данцигского городского совета, ввел туда цеховых мастеров и заставил город повиноваться. Тем временем положения ордена постепенно начало улучшаться, произошедшие изменения сблизили братьев-рыцарей, а Генрих-младший стал доверенным лицом Генриха-старшего.

Но ситуация вокруг Данцига не утихала. Вскоре движение недовольной данцигской знать охватило Реден, где слилось с так называемым «Союзом ящериц» Николауса фон Рениса, который во время Грюнвальдской битвы подал сигнал к бегству. Магистр вновь проявил решительность: члены «Союза» и сам Николаус Ренисский были повешены, а комтур Редена был приговорен капитулом к пожизненному заключению. Таким образом провалился заговор против магистра Генриха фон Плауэна.

Но приговор комтуру Георгу Реденскому показал, что враги магистра есть среди самих братьев-рыцарей. Магистр начал формировать опору власти, которую видел в городах, неподвластных но хорошо относящихся к ордену. Осенью 1412 года Генрих Плауэн создал Совет Земель, которому, как гласит летопись, «надлежало быть посвященными в дела ордена и по совести помогать ему советом в управлении землями». Началось полноправное сотрудничество ордена и германских городов. Но темперамент и жизненная позиция Генриха фон Плауэна не дала ему возможность идти на дальнейшее сближение с братьями-рыцарями. Он потерял веру в них, даже ливонский ландмейстер просил его «Будьте добры и приветливы, как прежде, дабы постоянно крепли меж нами согласие, любовь и дружба». Высшая орденская знать все больше и больше не доверяла магистру. Он уже давно не прибегал к дворянам за советом, ограничивался мнением мирян и низшей знати. Учащались случаи, когда на совете присутствовали лишь брат магистра и бедная знать. Советы мирян не прошли даром, Генрих, решив, что подготовка орденского войска завершена, решился свергнуть польско-литовский гнет и отомстить за поражение. Войска, выставленные в Померании, Мазовии и Великой Польши, он передал своим доверенным лицам: брату Генриху-младшему и двоюродному брату.

Заговор, заключение, Лохштедт и смерть

Но с началом тевтонско-польской войны активизировались и представители недовольной магистром знати. Сам магистр остался в Мариенбурге, так как был болен. Болезнь магистра стала ключевым событием в заговоре против него. Глава заговорщиков, маршал ордена Михаэль Кюхмайстер фон Штернберг, приказал войскам ордена, вступившим на территорию противников, вернуться обратно. Братья-рыцари перестали повиноваться магистру. Больной фон Плауэн собрал капитул (орденский совет), на котором обвинил орденских военачальников в измене. Однако члены капитула не повиновались магистру, в результате чего Генрих был осуждён сам и брошен в темницу. Он был лишен печати и всех магистерских знаков. Брат Плауэна был также смещён со своей должности.

7 января 1414 года магистр Генрих фон Плауэн официально отрекся от титула великого магистра. Этот титул спустя 2 дня был передан Михаэлю Кюхмайстеру.

Сам Плауэн попал в темницу в Данциг. Там он провел 7 лет (1414—1421), а затем еще 3 года Генрих отбывал заключение в Бранденбурге (1421—1424), после чего был освобожден магистром ордена Паулем фон Русдорфом и отправлен в качестве брата-рыцаря в замок Лохштедт. Михаэль Кюхмайстер оказался от власти через 8 лет, из-за того, что не смог найти иного пути в политике, кроме как продолжить путь, избранный фон Плауэном. Новый магистр не имел оснований ненавидеть фон Плауэна. Он освободил его и предложил должность попечителя замка Лохштедт. Генрих согласился на эту низкую должность, обязуясь писать магистру письма о состоянии замка. В мае 1429 года Генрих фон Плауэн получил последнюю должность в своей жизни — управляющий замка. Но бывший магистр понимал, что он не сможет продвинуться как продвигался по лестнице службы раньше. К тому же сказалась старая болезнь. 28 декабря 1429 года Генрих фон Плауэн умер. Тело Плауэна было погребено в Мариенбурге вместе с останками других верховных магистров.

Мнения о Генрихе фон Плауэне

Личность и политика Генриха вызывала различные точки зрения. Немецкий историк Генрих фон Трейчке писал, что «сила, единственный рычаг государственной жизни, ничего больше не значила для его рыцарей, а с падением Плауэна послужила и моральному поражению ордена».

По другой версии — Генрих предатель, он собирался заполучить орден с помощью поляков, а потом вместе с братьями пойти против Польши. В любом случае заслуге фон Плауэна по спасению Мариенбурга от поляков и прекращению войны 1409—1411 не скрыть. Он сумел возродить послевоенной положение ордена благодаря своей уверенной внутренней политике.

Отрывок, характеризующий Генрих фон Плауэн

– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.