Генрих III (король Англии)

Генрих III Henry III<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Король Англии
19 октября 1216 — 16 ноября 1272
Коронация:	28 октября 1216 Глостер, Англия
Предшественник:	Иоанн Безземельный
Преемник:	Эдуард I
Рождение:	1 октября 1207(1207-10-01) Уинчестер, Хэмпшир, Англия
Смерть:	16 ноября 1272(1272-11-16) (65 лет) Вестминстер, Лондон, Англия
Место погребения:	Вестминстерское аббатство, Лондон
Род:	Плантагенеты
Отец:	Иоанн Безземельный
Мать:	Изабелла Ангулемская
Супруга:	Элеонора Прованская
Дети:	сыновья: Эдуард I, Эдмунд Ланкастер, Ричард, Джон, Уильям, Генрих дочери: Маргарита, Беатриса, Екатерина

Ге́нрих III (англ. Henry III) (1 октября 1207, Уинчестер — 16 ноября 1272, Вестминстер) — король Англии (1216—1272) и герцог Аквитании из династии Плантагенетов, один из самых малоизвестных британских монархов, при том что правил он дольше всех прочих средневековых королей Англии — 56 лет.

Биография

Генрих родился 1 октября 1207 в Уинчестерском замке. Он был старшим сыном короля Иоанна и Изабеллы Ангулемской.

О ранней жизни Генриха известно немного. Первоначально он находился под присмотром кормилицы по имени Элен на юге Англии, вдали от странствующего двора Иоанна, и, вероятно, был близок к своей матери. У Генриха были четыре законных брата и сестры: Ричард, Иоанн, Изабелла и Элеонора и множество старших незаконнорожденных братьев и сестёр.

В 1212 году его образование было доверено винчестерскому епископу Пьеру де Рошу; под его руководством Генрих получил военную подготовку у Филиппа д’Обиньи и обучился верховой езде (возможно, у Ральфа из св. Самсона).

О внешности Генриха известно мало. Возможно, его рост был около 168 см, посмертные отчёты наводят на мысль, что он был крепкого телосложения, ему было присуще опущение век. Подрастая, Генрих время от времени показывал свирепый нрав, но в основном, как описывает историк Дэвид Карпентер, он был «добродушным, спокойным и симпатичным» человеком. Он был искренним и честным, не скрывал свои эмоции, заливаясь слезами во время религиозных проповедей.

Вступил на престол в возрасте 9 лет. Смерть его отца остановила гражданскую войну; бароны, стремившиеся свергнуть Иоанна, нарушавшего только что данную им Великую хартию вольностей, и готовые уже призвать на престол французского принца — дофина Людовика (будущего короля Франции Людовика VIII), как только Иоанн умер, охотно присягнули его малолетнему сыну. Во время малолетства Генриха и регентства, которое завершилось в 1227 году, управление государством осуществлялось согласно Великой хартии, которая была формально подтверждена в 1217 году.

С 1224 года, когда Генрих стал совершеннолетним, началось его самостоятельное правление. В 1233 году граф Ричард Пембрук призвал вельмож и народ восстать против королевских приближенных. Генрих собрал против Пембрука войска. Началась новая междоусобица. Наконец, в мае 1234 года был заключен мир. Генрих удалил епископа Пьера Роша и его сторонников, но он, конечно, не мог изменить свой характер, и поэтому столкновения с баронами на этом не прекратились.

Генрих постоянно склонялся к авторитарному стилю правления; он назначал на высокие посты в государстве французов, придворных своей жены, Элеоноры Прованской, одним из которых стал архиепископ Бонифаций Савойский. Король раздавал большое количество государственной собственности временщикам.

К его времени относится рост культа святого короля Эдуарда Исповедника; Генрих основал ряд церквей и монастырей в его память, подражал Эдуарду в манере одеваться и подчёркнутом благочестии, наконец, он назвал своего старшего сына (будущего короля Эдуарда I) в честь Исповедника. При Генрихе III французскими архитекторами было перестроено в готическом стиле Вестминстерское аббатство и вообще выросла роль Вестминстера как административного центра королевства.

Был известен своей скупостью: когда родился его старший сын, Генрих потребовал от баронов и видных дворян богатых подарков, так что, по словам Матвея Парижского, многие говорили: «Бог дал нам этого ребёнка, а Генрих хочет нам его продать».

Требования Генриха постоянно росли, и когда, наконец, ему понадобилось 135 тысяч фунтов стерлингов, чтобы заплатить папе римскому за корону короля Сицилии, парламент ему отказал, потребовав новых уступок, фактически изменявших систему правления. В 1258 году была создана специальная комиссия из 24 человек, половину из которых назначал король, имевшая право утверждать кандидатуры на государственные посты, и государтсвенный совет из 15 человек, проводивший судебную реформу и наблюдавший за действиями короля. Осмелевшие бароны под предводительством графа Симона де Монфора собрали войско и изгнали иноземных вельмож из занимаемых ими замков.

Отдельно можно выделить отношения между Англией и Шотландией в тот период. В 1251 году король Шотландии Александр III прибыл в Йорк для бракосочетания с Маргаритой Английской. После посвящения в рыцари Александр принес присягу своему тестю Генриху III. По возвращении в Шотландию Совет был созван, и на нём одержала верх национальная партия. Однако Генрих продолжал плести интриги. К 1254 году он добился от папы формального права собирать доходы с шотландской церкви. А год спустя, заявив, что с его дочерью в Шотландии плохо обращаются, двинул войско к границам королевства. Его сторонник Алан Дорвард, объединившись с графами Данбара и Глостера, захватил королевскую чету и увез её в Англию. Александра вынудили удалить от себя всех представителей национальной партии. На ближайшие семь лет опекунами короля были назначены сторонники Дорварда, причем сместить их мог только король Англии. Однако король Шотландии взрослел и начал предпринимать попытки вырваться из-под опеки Генриха. В 1257 году ему на помощь прибыла мать вместе со вторым мужем Жаном де Бриенном. Коминам и их сторонникам удалось заполучить в свои руки короля и Большую Печать. Был также заключен союзный договор с правителем Уэльса Лливелином Последним, с которым Генрих вел войну. Примирение состоялось в сентябре 1258 года в Джедборо, где был сформирован новый Совет, в который вошли представители обеих партий. Этот эпизод стал началом самостоятельного правления Александра. Александр III был очень похож на своего отца не только внешностью, но и характером. Властный, но справедливый, он пользовался доверием народа. Дипломатический талант не позволил в полной мере проявиться его полководческим способностям: единственная серьезная кампания прошла без непосредственного участия короля и не была ознаменована масштабными сражениями, хотя имела далеко идущие последствия. К 1261 году Генрих понял, что более не сможет безнаказанно оказывать давление на Александра и отказался от дальнейших интриг в Шотландии.

После конфликта с баронами и папой римским Александром IV в 1250-е годы Генрих, подобно своему отцу, был вынужден клятвенно заключить договор с баронами о регулярном созыве парламентов (Оксфордские провизии, 1258 год), а также ещё раз подтвердить Великую хартию. Однако папа разрешил его от этой клятвы (булла от 13 апреля 1261 года) и одновременно король Франции Людовик Святой в 1264 году издал так называемые Амьенские постановления, которые решали дело в пользу короля Англии.

Так началась вторая в истории Англии баронская война. Мятежные бароны установили контроль над юго-восточными районами Англии и начали осаду Рочестера. 6 апреля 1264 года королевские войска под командованием Генриха III и его сына овладели^[en] замком Нортгемптона, захватив в плен сына Симона де Монфора, и направились к Рочестеру.

Но войска баронов под командованием Симона де Монфора разгромили армию Генриха и его сына в битве при Льюисе 1264 года; отец и сын попали в плен, причем они содержались под домашним арестом. В июне 1264 года три выборщика (сам Симон де Монфор, Гилберт де Клер, 7-й граф Глостер, и епископ Стивен Берстед^[en]) созвали, вместо предусмотренного «Оксфордскими постановлениями» Совета пятнадцати, Совет девяти. Только с согласия этого органа король мог назначать министров и принимать важные решения по управлению страной. К началу 1265 года авторитет Совета девяти был подорван бегством некоторых его членов и отлучением от церкви, наложенным Папой Римским на Симона де Монфора и его сторонников. Тем не менее, 25 февраля 1265 года король назначил канцлером члена Совета девяти — Томаса де Кантелупа. С января по март 1265 года в Вестминстерском дворце заседал парламент, отличавшийся от всех предыдущих наличием среди депутатов, помимо рыцарей и высшего духовенства, представителей городов. Лондон и каждый из пяти портов представляли по четыре человека, остальные города — по двое, что позволяет исследователям называть парламент Де Монфора «зародышем» Палаты общин. С другой стороны, обращение лидера мятежников за поддержкой к «третьему сословию» свидетельствовало о падении его влияния среди баронов. Ситуация была очень близка к той, которая позже сложится во время Английской буржуазной революции XVII века, отмены монархии и диктатуры Кромвеля.

Однако Эдуард бежал из плена, в 1265 году вновь встретил Монфора на поле брани, и в бою при Ившеме тот погиб. Младший сын графа Монфора сумел бежать и присоединился к силам мятежников в Линкольншире, в болотах так называемого острова Эксхольм^[en], но в декабре 1265 года принц Эдуард вынудил их сдаться, пообещав сохранение жизни. Младший сын графа Монфора сумел бежать и в следующем году оставил Англию, при этом некоторые из сдавшихся баронов нарушили своё слово. 15 мая 1266 года состоялась битва при Честерфилде (Дербишир), в которой роялисты под командованием племянника короля Генри Алеманнского^[en] нанесли восставшим новое поражение. Уцелевшие мятежники бежали и укрылись на так называемом острове Или^[en] в болотах реки Уз (ныне территория графства Кембриджшир), но принц Эдуард летом 1267 года вынудил их подчиниться короне.

В апреле 1267 года граф Глостер, недовольный размером вознаграждения за оказанные короне услуги и чересчур жёсткими репрессиями по отношению к потерпевшим поражение баронам, снова переменил сторону и занял со своим отрядом Лондон. Истощённая войной королевская армия не имела возможности осадить столицу, однако и сам Глостер не был способен к дальнейшим наступательным действиям. Проживавший в Тауэре папский легат понуждал стороны к переговорам, посредниками в которых выступили брат короля Англии граф Ричард Корнуоллский, Генри Алеманнский и юстициарий Филип Бассет^[en]. Вследствие достигнутых соглашений Глостер вывел свои силы из Лондона, но к июню 1267 года роялисты всё же осознали невозможность достижения победы чисто военными средствами, в силу чего король Генрих помиловал группу мятежников, обратившихся к нему с такой просьбой. 29 сентября 1267 года в городе Монтгомери было подписано мирное соглашение с принцем Уэльса Лливелином, в ноябре того же года король подписал Статут Мальборо, во многом подтверждавший Оксфордские постановления^[11]. В 1269 году была закончена роскошная гробница Эдуарда Исповедника в Вестминстерском аббатстве; тело самого Генриха, скончавшегося в 1272 году, временно почивало в этой же гробнице, пока рядом строилась его собственная.

Жена и дети

14 января 1236 года в Кентерберийском соборе в Кенте женился на Элеоноре Прованской, от которой у него родились, по крайней мере, пять детей:

• Эдуард I (17 июня 1239 — 7 июля 1307);
• Маргарита Английская (29 сентября 1240 — 26 февраля 1275), была замужем за Александром III, королём Шотландии;
• Беатриса Английская (25 июня 1242 — 24 марта 1275), была замужем за Жаном II, герцогом Бретани;
• Эдмунд Горбатый (16 января 1245 — 5 июня 1296);
• Екатерина (25 ноября 1253 — 3 мая 1257), в возрасте 2 лет у неё обнаружили глухоту.

Литература

• Петрушевский Д. М.,. Генрих III, английский король // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Сомерсет Бейтман. Симон де Монфор. Жизнь и деяния / Пер. с англ. Е. А. Морена-Гоголевой. — СПб.: Евразия, 2004. — 320 с. — 1 500 экз. — ISBN 5-8071-0146-4.
• Ridgeway H. W. [dx.doi.org/10.1093/ref:odnb/12950 Henry III (1207–1272)] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford: Oxford University Press, 2004—2014.
• Hunt W. Henry III // Dictionary of National Biography / Edited by Leslie Stephen and Sidney Lee. — London: Elder Smith & Co, 1891. — Vol. XXVI. Henry II – Hindley. — P. 12—31.

Отрывок, характеризующий Генрих III (король Англии)

– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.