Генрих II Святой

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Генрих II Святой
нем. Heinrich II der Heilige<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Коронация Генриха II. Регенсбургский Сакраментарий. Мюнхен. Баварская государственная библиотека</td></tr>

король Германии
7 июня 1002 — 13 июля 1024
Коронация: 7 июня 1002, Майнц
повторная коронация:
8 сентября 1002, Ахен
Предшественник: Оттон III Чудо мира
Преемник: Конрад II
император Священной Римской империи
14 февраля 1014 — 13 июля 1024
Коронация: 14 февраля 1014, Рим
Предшественник: Оттон III Чудо мира
Преемник: Конрад II
герцог Баварии
995 — 1005
(под именем Генрих IV)
Предшественник: Генрих II
Преемник: Генрих V
герцог Баварии
1009 — 1017
(под именем Генрих IV)
Предшественник: Генрих V
Преемник: Генрих V
 
Рождение: 6 мая 973(0973-05-06)
Бад-Аббах или Хильдесхейм
Смерть: 13 июля 1024(1024-07-13) (51 год)
Гроне, Германия
Место погребения: Бамбергский кафедральный собор
Род: Саксонская династия (Людольфинги)
Отец: Генрих II Баварский
Мать: Гизела Бургундская
Супруга: Кунигунда Люксембургская
Дети: нет

Генрих II Святой (нем. Heinrich II der Heilige; 6 мая 973, Бад-Аббах или Хильдесхейм — 13 июля 1024, Гроне) — император Священной Римской империи, представитель баварской ветви Саксонской династии.

Сын баварского герцога Генриха II Строптивого и Гизелы Бургундской, правнук короля Генриха I Птицелова. С 7 июня 1002 года — король Германии, 14 февраля 1014 года папой Бенедиктом VIII коронован как император. В браке с Кунигундой Люксембургской не имел детей, с его смертью пресеклась династия Оттонов. Канонизирован папой Евгением III в 1146 году. Генрих II, в отличие от своего предшественника Оттона III, направил свою политику на консолидацию земель и решение проблем рейха к северу от Альп. Бо́льшую часть своего правления он вёл войну на восточных рубежах империи с польским князем Болеславом Храбрым.

Совершил три похода в Италию с целью утверждения в этой части империи своего господства и получения титула императора. Время правления Генриха считается периодом интенсификации и централизации королевской власти, а также усиления связи государства и церкви. Опорой его власти стали епископства, как существующие, укреплённые дарениями императора, так и учреждённые вновь.

Основал в 1007 году Бамбергское епископство, ставшее значительным политическим и культурным центром Франконии. Генрих II активно участвовал в реформировании церковной жизни. Основным источником сведений о жизни и правлении императора является хроника Титмара Мерзебургского.





Ранние годы

Отец Генриха, Генрих II Строптивый, представитель баварской ветви Людольфингов, питал надежду присоединить к своим владениям Швабию, — его родная сестра Гедвига была супругой Бурхарда III Швабского. Планам Генриха Строптивого не суждено было сбыться, так как император Оттон II после смерти Бурхарда III передал Швабию сыну Людольфа Швабского Оттону[1]:19. Недовольный решением императора, герцог баварский вместе с Болеславом II Чешским и Мешко I Польским принял в 974 году участие в заговоре против Оттона II, целью которого было свержение последнего. Оттон, вовремя предупреждённый, захватил Генриха Баварского и заточил его в Ингельгейме. Герцог баварский бежал из Ингельгейма в феврале 976 года, и Оттон, склонявшийся до того под влиянием матери, императрицы Адельгейды, к примирению, стал действовать жёстко[1]:20. После подавления императором восстания баварцев Генрих Строптивый бежал в Чехию, а при известии, что Оттон идёт туда со своей армией, скрылся в Баварии. Герцог баварский был взят в плен Оттоном Швабским в Пассау и на Пасху 978 года перевезён в Магдебург. По решению Оттона II Бавария была аннексирована, герцог лишён имущества, чинов и наград и сослан в Утрехт. Надзирал за мятежным герцогом епископ Фолькмар[1]:21. Вероятно, именно из-за этих событий старший сын Генриха Строптивого воспитывался не в семье, а был отдан в соборную школу (нем.) Хильдесхайма, считавшуюся на то время лучшей в империи[1]:21. Это обстоятельство указывает на то, что его готовили не к светской, а к духовной карьере. Ученики вели в школе строгую монашескую жизнь, судя по современным источникам, им было разрешено видеться с родственниками только в монастыре. В программу обучения входили такие дисциплины, как риторика и диалектика, теология, латинский язык, геометрия, арифметика, астрономия, музыка, а также рисование и ювелирное дело. В годы учёбы Генрих завязал дружбу с Майнверком, будущим епископом Падерборна, сохранившим верность своему однокласснику на всю жизнь[1]:22.

После смерти Оттона II Генрих Строптивый освободился из заключения, захватил малолетнего Оттона III, потребовал признать себя его опекуном и попытался добиться своего избрания императором. Однако большая часть германской знати и представителей церкви не поддержала его притязаний. В Роре Генрих Строптивый договорился о передаче Оттона III матери в обмен на обещание вернуть ему герцогство Баварию[1]:29. 29 мая 985 года на рейхстаге во Франкфурте Генриху II Баварскому были возвращены его земли. На церемонии, где состоялось окончательное примирение Людольфингов, присутствовал и его сын Генрих[1]:29. В документах того времени он значился как сорегент (лат. condux) своего отца[2]. Он оставил хидельсхаймскую школу и продолжил своё образование в Регенсбурге под руководством епископа Вольфганга. С 988 года Генрих непременно сопровождал отца в дипломатических поездках и военных походах[1]:27—33.

Герцог Баварии

Вместе с отцом летом 995 года Генрих выступил в поход против славян долины Одера. Однако Генрих Строптивый заболел, и сын перевёз его в Гандерсгейм. Умирая, Генрих II Баварский просил сына сохранять мир с королём и навести порядок на своих землях[3]. 28 августа 995 года Генрих Строптивый скончался, его сын под именем Генриха IV наследовал герцогство Баварское, а баварское дворянство подтвердило его права. В то же время Оттон III отделил от Баварии Каринтию, которой Генрих Строптивый владел с 989 года, и передал её графу Оттону Вормсскому с тем, однако, чтобы Генрих IV Баварский осуществлял контроль за этими землями[1]:44—45.

Около 1000 года[K 1] Генрих женился на Кунигунде, дочери графа Зигфрида Люксембургского. На отношения между супругами, всегда уважавшими друг друга, не повлияли ни проблемы с братьями Кунигунды, которые испытал Генрих впоследствии, ни то, что брак остался бездетным[1]:81.

Приближённый Оттона III

Впервые Генрих Баварский участвовал в походе императора Оттона III в Италию в 996 году, исполняя обязанности советника по военным вопросам. Генрих присутствовал на коронации Оттона в Риме 21 мая 996 года, а после того, как император покинул город, остался в нём ещё на несколько недель и принял участие в Великом соборе, проводившемся 24—26 мая. По желанию Оттона Генрих оставался при императорском дворе[1]:54.

В начале 1001 года Генриху пришлось выступить арбитром при разрешении конфликта между архиепископом Виллигисом и епископом Бернвардом Хильдесхаймским из-за освящения монастырской церкви в Гандерсхайме. Сторону своего учителя Бернварда принял император, к тому же Виллигис был противником оттоновской идеи возрождения Великой Римской империи. Генрих просил императора перенести решение спора на собор в Пёльде (нем.), но и там договорённость не была достигнута. Виллигис потерял расположение Оттона, но позднее, когда Генрих стал императором, снова играл значительную роль в политике государства[1]:70—71, 95.

В 1001 году Генрих снова сопровождал императора в Рим, где его решительность предотвратила восстание римлян. На этот раз пребывание Оттона в Италии затянулось: сначала он совершил поездку в Венецию, потом Рим закрыл перед ним ворота, а в Беневенте пришлось вести боевые действия. В императорском войске, ослабленном походом и болезнями, зрело недовольство. На Генриха оказывалось давление с тем, чтобы он либо уговорил императора вернуться, либо оставил его, однако герцог баварский сохранил верность Оттону[1]:72—73. Вероятно, осенью 1001 года Генрих возвратился со своими войсками в Баварию, а весной следующего года он должен был по желанию Оттона снова выступить в Италию[1]:75.

Император

Спор за престол

24 января 1002 года в Италии умер 21-летний император Оттон III. Тело императора было отправлено из Италии в Германию. Генрих Баварский выехал к траурному каравану, который встретил в феврале 1002 года неподалёку от Поллинга. Там он завладел императорскими инсигниями[4].

Оттон III женат не был, детей не оставил, и с его смертью остро встал вопрос о преемнике, судьба которого должна была решиться на съезде знати. Вначале в марте 1002 года во Фрозе собралась саксонская знать, затем состоялся съезд в Верле (нем.). Главным претендентом, согласно сообщению Титмара Мерзебургского, был маркграф Экхард Мейсенский, один из самых влиятельных представителей германской знати. Однако против его кандидатуры выступил маркграф Лотарь Вальбекский, который указал на то, что Экхард не является близким родственником покойного императора[K 2]. Под влиянием Лотаря большинство знати отказалось выбирать правителя империи[5]. Выборы были отложены до похорон Оттона III.

После съезда в Верле появились и другие претенденты, связанные родством с императором. Ближайшим родственником Оттона III был муж его сестры Матильды — пфальцграф Эццо, который предъявил права на престол[4]. Кроме того, претензии на императорский престол высказали Генрих Баварский, как ближайший родственник по мужской линии; герцог Оттон Каринтский[K 3]; герцог Герман II Швабский[K 4][1]:89—90. Согласно «Vita Bernwardi»[6] и «Vita Meinwerci»[7], претензии на императорский престол предъявлял также граф Бруно Брауншвейгский[K 5], однако успехом они не увенчались, поскольку против него выступил епископ Хильдесхайма Бернвард.

3 апреля 1002 года в Ахене состоялись похороны Оттона III. Большинство знати, присутствовавшей на похоронах, высказалось за кандидатуру Германа Швабского[8], однако это не устроило других претендентов. Один из наиболее серьёзных противников, Экхард Мейсенский, был поддержан частью знати в Хильдесхайме, где его встретили как короля, но этой поддержки было мало[4]. Он возлагал надежду на то, что на хофтаге в Дуйсбурге будет провозглашён королём, однако в Падерборне узнал, что хофтаг не состоится, и, вероятно, отправился в Тюрингию. Экхард остановился в королевской резиденции в Пёльде, где в ночь с 29 на 30 апреля 1002 года был убит. Неизвестно, по чьему приказу был убит маркграф Мейсенский, однако его устранение более всего было выгодно Генриху Баварскому[1]:93—94.

Смертью Экхарда воспользовался Генрих Баварский. С помощью обещаний ему удалось перетянуть на свою сторону большую часть саксонской знати. Кроме того, один из претендентов, Оттон Каринтийский, снял свою кандидатуру, рассчитывая получить свои прежние владения, конфискованные у него в 985 году. В итоге на съезде в Майнце 6 июня 1002 года Генрих был выбран королём[4][9].

Начало правления

Архиепископ майнцский Виллигис короновал Генриха 7 июня 1002 года в Майнце, так как Ахен, занятый герцогом Швабии, для короля был закрыт. Коронация в Майнце нарушила сложившуюся традицию — до Генриха II немецкие короли короновались в соборе Ахена. После празднеств в Майнце король вышел походом на Швабию: Герман Швабский напал на Страсбург, поддерживавший Генриха. В конце июня Герман уклонился от решающего сражения с войсками короля, и Генрих, разорив швабские владения Германа, ушёл в Тюрингию. В июле дворянство Тюрингии поддержало вновь избранного короля, а 25 числа того же месяца в Мерзебурге Генриху присягнуло саксонское дворянство. В Корвее он встретился со своей супругой Кунигундой. 10 августа 1002 года она была коронована в Падерборне архиепископом Виллигисом. Тогда же сестра Оттона III София, союзница Генриха, была рукоположена́ в аббатисы Гандерсхайма[1]:95—97.

Подчинение всех земель империи власти Генриха затянулось на семь месяцев. Лишь после того, как церковь западных земель признала его королём, Генрих короновался вторично — 8 сентября 1002 года в Ахене[1]:98.

Летом 1003 года Генрих отправился в Баварию, чтобы подавить мятеж, поднятый его братом Бруно и маркграфом Генрихом Швайнфуртским, надеявшимся получить герцогство Баварское. Генрих же не намеревался передавать эту землю маркграфу и объявил, что баварцы имеют право сами выбрать правителя[1]:103. Несмотря на помощь, которую оказывал мятежникам князь польский Болеслав I Храбрый, Генрих одержал победу в битве при Кроссене и в 1004 году отдал Баварию брату своей жены, Генриху Люксембургскому.

Конфликт с Болеславом Храбрым

Сразу после убийства маркграфа Экгарда Мейсенского (апрель 1002) Болеслав Храбрый занял лужицкие земли и земли мильчан, в том числе крепости Будишин, Мейсен, Стрела. В июле 1002 года в Мерзебурге Генрих II передал Мейсен, вопреки желанию Болеслава, присутствовавшего там же, в управление брату Экгарда Гунцелину. Однако сам Болеслав получил от короля в ленное владение Лужицы и земли мильчан[9]. Пребывание Болеслава в Мерзебурге было омрачено заговором: часть германских воинов собиралась напасть на свиту польского князя. При помощи Бернхарда Саксонского удалось избежать столкновения. Оскорблённый Болеслав по пути из Мерзебурга на родину приказал сжечь крепость Штрела. В 1003 году он поддержал мятеж Генриха Швайнфуртского в Баварии. В этом же году Болеслав захватил в плен бывшего своего союзника Болеслава Рыжего, приказал ослепить его и держал его в заключении до самой смерти[1]:104. В результате Болеслав Храбрый контролировал территорию от границ с Венгрией до Балтийского моря и Карпат и лишил Генриха влияния на Чехию. Так как Генрих был занят борьбой с союзниками Болеслава во Франконии, восточные границы империи оставались беззащитными. Польский князь совершил летом 1003 года оставшийся безнаказанным набег на земли империи. В этой ситуации Генрих был вынужден заключить союз с племенами ратарей и лютичей, рассчитывая на их помощь в борьбе с Болеславом[1]:104. Этот военный альянс с племенами язычников, ранее неоднократно восстававшими против германцев, замедливший христианизацию восточных территорий, вызвал недовольство подданных короля и духовенства[1]:96, 103—104. Титмар Мерзебургский «с содроганием» говорит о союзе короля и язычников, Бруно Кверфуртский сурово критиковал Генриха за этот шаг[10]:86.

В августе 1004 года Генрих выступил в поход из Мерзебурга. Из-за проливных дождей произошёл разлив рек, Генрих резко изменил маршрут и направился в Чехию. Он захватил замок Заац и перебил польский гарнизон, затем пошёл на Прагу, где в то время начался мятеж против Болеслава. Болеславу удалось бежать в Польшу. Генрих назначил брата Болеслава Рыжего Яромира, изгнанного в своё время в Саксонию, богемским герцогом. Поддерживаемый Яромиром, король прошёл до Мейсенской марки и взял Будишин. Контроль за маркой Генрих передал Герману, сыну Экгарда Мейсенского[1]:116.

В августе 1005 года в походе на Болеслава приняли также участие и лютичи, присоединившиеся к войску Генриха на Одере. Чтобы избежать сражения, Болеслав быстро ушёл из Кроссена на Бубре, где стоял лагерем. Территория между Одером и Позеном перешла под контроль Генриха, Болеслав начал переговоры. Мирный договор был заключён в крепости Позен[1]:125. Мир продлился всего два года — в 1007 году Болеслав, воспользовавшись тем, что Генрих был с походом во Фландрии, снова вернул себе всё утраченное. Король, проводивший Пасху 1008 года в Регенсбурге, получил сведения о воинственных планах князя Польши по завоеванию земель вплоть до восточных берегов Эльбы. Генрих через Германа Мейсенского известил Болеслава о расторжении договора 1005 года. Болеслав напал на Лужицу, взял Сербиште и осадил Будишин. Герман Мейсенский, защищавший крепость, просил о помощи Магдебург и Саксонию, но не получил её и смог лишь договориться с Болеславом о передаче крепости и сохранении жизней воинам гарнизона[1]:140—141.

Решение о новом походе против Болеслава было принято на Пасху 1010 года в Регенсбурге. Генрих отправился с войском, собранным в Бельгерне, на Лужицу, но из-за его болезни выступление было сорвано. Небольшие отряды совершили набег на Шлезию, однако Болеслав не стал ввязываться в бой и отвёл своё войско[1]:146.

В июле 1012 года архиепископ Вальтард Магдебургский (нем.) провёл безрезультатные переговоры с Болеславом. Князь Польши в следующем месяце разорил крепость Лебуза, Генрих II, находившийся в то время у западных границ, поспешил на восток. Однако продолжавшийся конфликт с люксембургской роднёй не дал ему возможности вести боевые действия против Болеслава, и 1 ноября 1012 года с польским князем был заключён мир в Арнебурге. В начале 1013 года сын Болеслава Мешко посетил короля в Магдебурге. Между Мешко и дочерью пфальцграфа Эццо Рыксой Лотарингской, племянницей Оттона III, в январе этого года был заключён брак. Летом 1013 года в Мерзебурге состоялась новая встреча Генриха и Болеслава, на которой было решено, что за польским князем сохраняются ленные владения Лужицы и Мейсенская марка, он же обязался принять участие в походе короля на Рим[1]:151—152. Своего обещания Болеслав не выполнил, тем самым показав, что не признаёт императором Генриха. Однако он внимательно следил за событиями второго итальянского похода[1]:171.

Болеслав, не отказавшийся от планов подчинения Чехии, послал своего сына Мешко якобы для заключения союза, направленного против императора, к чешскому князю Удальриху. Болеслав намеревался захватить Удальриха, но люди Удальриха перебили свиту Мешко, а сам он был взят в плен. Генрих потребовал выдать Мешко ему, а потом неожиданно освободил того за небольшой выкуп. Болеслав был приглашён на встречу с Генрихом на Пасху 1015 года в Мерзебург. Польский князь уклонился от поездки, отправив вместо себя маркграфа Германа Мейсенского и посла Стойгнева с требованием рассмотреть его проблемы на совете князей рейха. Летом император собрал войско для нового похода против Болеслава[1]:184—186. В битве у Кроссена 3 августа 1015 года императорская армия разбила польские отряды под командованием Мешко. Сам Болеслав вёл боевые действия с армией герцога Бернхарда, который смог занять земли у Кюстрина. В то же время Удальрих захватил и разорил крепость и замок Гёрлиц. Однако Мешко всё же удалось взять Унтербург и отбить немецкие войска от Обербурга. Несмотря на определённую удачу, сопутствовавшую императорским войскам, Генрих был недоволен результатами этой кампании[1]:187.

Конец противостоянию Генриха и Болеслава положил мир в Бауцене 30 января 1018 года, по которому Лужицы и земли мильчан перешли во владение последнего. Поляками результаты этого договора были расценены как небывалый успех, среди же соратников Генриха не нашлось тех, кто одобрил в этом случае его действия. Тем не менее, мир с Болеславом принёс спокойствие на земли у восточных рубежей империи[1]:197.

Первый итальянский поход

Итальянцы 15 февраля 1002 года избрали королём маркграфа Ардуина Иврейского. В 1004 году призванный итальянскими епископами, враждебными Ардуину, Генрих II поспешил в Италию, прорвался через Веронское ущелье, блокированное Ардуином, и подошёл к Вероне. Многие союзники Ардуина перешли на сторону Генриха, он сам бежал с некоторыми своими приближёнными. В Павии в церкви Сан-Микеле 14 мая 1004 года Генрих был назван королём Италии, а на следующий день коронован железной короной Лангобардов. В день коронации в городе вспыхнуло восстание, при подавлении которого Павия была сожжена, а шурин Генриха Гизельберт смертельно ранен. Город был разграблен германцами. На следующее утро к Генриху, удалившемуся в монастырь Святого Петра, прибыла делегация горожан Павии с просьбой о прощении и уверениями в преданности Генриху. Им было поставлено условие восстановить город и королевскую резиденцию. В Понтелунго (итал.) Генрих созвал хофтаг, на котором принял присягу дворянства Ломбардии. Однако Генрих не пошёл в Рим, чтобы там короноваться императором, это событие было отсрочено на целых десять лет. Вскоре король вернулся в Германию и занялся подготовкой похода на Польшу. В отличие от Оттона III, стремившегося к возрождению Великой империи с центром в Риме и проведшего почти половину своего правления в Италии, Генрих был более озабочен положением дел в самом рейхе, однако не собирался полностью отказываться от контроля над заальпийскими землями, а позднее, когда папой стал противник Кресценциев Бенедикт VIII, поддерживал папу в его противостоянии римской знати[1]:111—115.

Борьба на западных рубежах

В 1006 году Генрих встретился с королём Бургундии Рудольфом III. Неизвестно, о чём шли переговоры между племянником и дядей, возможно, о передаче прав наследования на королевство Бургундия Генриху, так как Рудольф не имел детей, или судьбе епископства Базель — позднее оно вошло в состав немецких земель[1]:126.

В 1007 году Генрих предпринял поход во Фландрию против графа Балдуина Фландрийского, удерживавшего почти год Валансьен. Генриху удалось переправиться через Шельду и занять Гент. Балдуин сдался Генриху в Ахене, тот простил мятежного графа и позднее (1012) передал ему Валансьен и остров Валхерен в ленное владение[1]:128.

В 1008 году разгорелся конфликт между Генрихом и братьями его жены. Весной этого года Адальберт (нем.), брат Кунигунды, без ведома и согласия короля был избран архиепископом Трира. Генрих счёл, что пост трирского епископа должен занять более опытный Мейгингауд (нем.), старший проповедник и камердинер Виллигиса. В ответ в Трире Адальберт и его союзники захватили резиденцию короля. Королевские войска держали дворец в осаде шестнадцать недель. Брат Адальберта Генрих V Баварский, избранный королём для ведения переговоров, помог мятежникам беспрепятственно покинуть окружённую войсками королевскую резиденцию. Генрих V Баварский потерял расположение короля и был отстранён от управления Баварией, в мае 1009 года на хофтаге в Регенсбурге произошло официальное смещение его с этого поста. Летом 1009 года Генрих пришёл со своим войском на земли Люксембургов и разорил их владения. Лишь необходимость иметь свободный тыл перед очередным походом на Болеслава Храброго заставила Генриха заключить перемирие с родственниками осенью в Майнце[1]:141—145. Летом 1012 года Генриху удалось склонить на свою сторону пфальцграфа Эццо, державшего до тех пор сторону люксембургской родни короля. Гарантией лояльности Эццо стало обещание Генриха сохранить за пфальцграфом наследство Матильды, его жены и сестры Оттона III. Эццо также получил в своё владение дворцы под Дюссельдорфом, Дуйсбургом и Заальфельдом. С этого момента Генрих более уверенно противостоял братьям Кунигунды. 10 ноября 1012 года собравшиеся в Кобленце епископы осудили Люксембургов, а 1 декабря этого же года Генрих добился заключения с ними мира[1]:149—150.

Второй итальянский поход

Долгое отсутствие Генриха в Италии создало немало трудностей для его приверженцев, испытывавших притеснения от Ардуина I. В Риме же, как и при предшественниках Генриха, верные императору папы вскоре после избрания вытеснялись кандидатами римских семейств, в том числе родственниками патриция Иоанна II Кресценция. В 1003 году на престол взошёл Иоанн XVII, с 1003 по 1009 годы длился понтификат Иоанна XVIII, а с 1009 по 1012 годы — Сергия IV; все они находились под влиянием Кресценция, который неоднократно препятствовал встречам папы и Генриха. И Иоанн XVIII, и Сергий IV не желали коронации Генриха II как императора. Ситуация изменилась с началом понтификата Бенедикта VIII, противника Кресценциев. Генрих II не признал прибывшего ко двору короля в Пёльде в конце 1012 года антипапу Григория, поддерживаемого Кресценциями, объявил о втором походе на Италию и опирался при подготовке к коронации на Бенедикта VIII.

В октябре 1013 года Генрих II в сопровождении жены Кунигунды отправился из Аугсбурга в Рим. Ардуин, понимая, что не имеет возможности противостоять королевскому войску, просил Генриха принять отречение и оставить ему во владение Иврею. Генрих II отказался. Король отпраздновал Рождество в Павии. В Равенне в январе 1014 года Генрих провёл собор. Епископ Равенны Адальберт потерял свой пост, сводный брат Ардуина Арнульф был изгнан из города. Генрих назначил в итальянские епископства своих сторонников и приказал составить списки имущества, конфискуемого у дворян, поддерживавших Ардуина, полученного ими от епископств и аббатств[1]:173—175.

14 февраля 1014 года Генрих прибыл в Рим. Папа Бенедикт сначала встретил короля у ворот Рима, а потом, уже официально, вместе с двенадцатью консулами — у церкви Святого Петра. Бенедикт короновал Генриха и Кунигунду как императора и императрицу. Некоторые исследователи именно с коронацией Генриха II связывают введение филиокве в христианский Символ веры в Богослужение в римской церкви[11][12][K 6]. За коронацией последовал собор, его работа продлилась до 21 февраля. Одним из вопросов, решавшихся на соборе, было возвращение аббату Гуго Фафрскому монастыря, отобранного Кресценциями. Недовольные решением, Кресценции подняли 21 февраля мятеж, восстание было подавлено королевскими войсками на следующий день, обе стороны понесли большие потери. Возможно, именно мятеж заставил Генриха перебраться из Рима в Павию, где были проведены заседания хофтага и суда[1]:175—178. В мае 1014 года Генрих созвал собор в Вероне, на котором основал епископство Боббио. Таким образом, вопросы, которые решал император в Италии, относились только к церковным делам. Этот поход Генриха в Италию был столь же краток, как и первый, в середине июня он вернулся в Германию.

После ухода Генриха из Италии Ардуин начал активные действия: захватил Комо, Верчелли, Новару и разорил владения епископов, поддерживавших императора. Противники Ардуина под руководством маркграфа Каноссы Бонифация успешно противостояли ему. Ардуин потерпел поражение, к военным неудачам добавились проблемы со здоровьем, и он укрылся в монастыре Фруттуариа (итал.) близ Турина. В этом аббатстве Ардуин умер 14 декабря 1015 года. Борьбу против императора продолжили сыновья Ардуина и его соратники[1]:179—180.

1018—1020 годы

Безусловной политической удачей последних лет правления Генриха стала символическая передача ему бургундских королевских регалий, состоявшаяся в Майнце 8 февраля 1018 года. Император тут же вернул королю Бургундии Рудольфу III знаки королевской власти, таким образом, последний получил своё королевство уже из рук Генриха.

Начиная с пасхальных праздников 1018 года император занимался примирением дворян Нижней Лотарингии. Используя исключительно свои дипломатические способности, Генрих добился заключения перемирия между герцогом Готфридом и графом Герхардом, развязавшими в 1017 году кровавую междоусобицу[1]:197—198. В 1018 году шурин императора, Генрих, по решению императора вновь получил герцогство Баварию, причём миссию передачи владений Генрих II доверил своей жене Кунигунде.

В феврале 1019 года в Госларе был созван собор, где не в первый раз поднимался вопрос о безбрачии священнослужителей, сторонником которого был император. Летом этого года император отправился в поход против Титмара, графа Верлы, притеснявшего служителей церкви, в том числе епископа Падерборна Майнверка. Зимой 1020 года Бернхард II Саксонский поднял мятеж против Генриха. Император осадил крепость сторонников Бернхарда Шалькбург. До открытого столкновения дело не дошло — императрице совместно с бременским архиепископом Унваном удалось примирить Генриха и его мятежного вассала[1]:203—207.

Весной 1020 года император принимал на своей земле папу римского Бенедикта VIII. По случаю этого визита были организованы пышные торжества в Бамберге и Фульде. Визит папы свидетельствовал о признании понтификом авторитета императора. После празднования Пасхи стороны приступили к переговорам; письменных свидетельств их результатов не сохранилось, однако предполагается, что Генрих обещал поддержать папу во время своего очередного итальянского похода. В Бамберге был также созван общий для итальянских и немецких священнослужителей собор. Император одарил земельными владениями и расширил властные права некоторых епископов, особо выделив бриксенского епископа Гериварда, прибывшего вместе с папой. В свою очередь, Бенедикт подтвердил подчинение напрямую папскому престолу епископства Бамберг, объявленное ещё Иоанном XVIII, и взял под своё покровительство монастырь в Фульде[1]:207—209.

Третий итальянский поход

Коронация Генриха в Риме и обязательства, которые он имел перед своими союзниками в Италии, привели его к неизбежному конфликту с Византией, обосновавшейся в это время в южной части полуострова и претендовавшей на расширение сферы своего влияния. Император Василий II развивал систему управления в греческой части Италии, строились хорошо укреплённые крепости и замки[1]:232.

Успехи византийцев, не желавших признавать римский понтификат в Южной Италии и угрожавших восстановлением своего господства и в Центральной Италии, подвигли папу Бенедикта VIII в 1020 году на необычный шаг: путешествие через Альпы и встречу с Генрихом II для переговоров в Бамберге и Фульде. В Бамберг вместе с папой и большим числом светских и духовных имперских князей прибыли также Мело из Бари, глава апулийского восстания против византийского господства, и его соратник Рудольф, предводитель норманнских рыцарей. Мело преподнёс Генриху II ценный подарок, плащаницу, украшенную звёздами, — символ господства императора над миром. Во время празднования Пасхи Генрих произвёл Мело в герцоги Апулии, но всего через несколько дней (23 апреля 1020) тот умер в Бамберге[1]:235[13].

Выполняя обещание, данное папе, Генрих осенью 1021 года выступил в новый итальянский поход. В годы, предшествовавшие этому событию, император назначил епископами: Милана — Ариберта из североитальянского дворянского рода, Равенны — священника Гериберта, Аквилеи — баварца Поппо. В Кёльне преемником архиепископа Гериберта, многолетнего противника Генриха, стал по настоянию императора руководитель имперской канцелярии Пилгрим (нем.)[1]:213.

6 декабря 1021 года Генрих прибыл в Верону, где к его армии присоединились североитальянские союзники императора. Он разделил войско на три части. Первая под командованием архиепископа Поппо должна была пройти через центр Апеннин на Южную Италию. Через Рим в Капую вёл свою армию кёльнский архиепископ Пилгрим. Генрих шёл по побережью Адриатического моря. У Капуи Пилгрим взял в плен князя Пандульфа, перешедшего на сторону византийцев[14]. Пандульф был приговорён к смерти, но, по ходатайству Пилгрима, император заменил казнь на пожизненное заключение, причём осуждённый был закован в цепи, обычно при Оттонах такое наказание не применялось к дворянам[15].

Армия Генриха, соединившаяся с частями под командованием Пилгрима, в апреле 1021 года осадила хорошо укреплённую византийцами крепость Трою в Северной Апулии. Осада продолжалась два месяца, жители города дважды присылали на переговоры с императором своих детей во главе со священником. Генрих, стеснённый во времени (приближалось жаркое лето, а с ним и опасность эпидемии малярии среди солдат), во второй раз принял капитуляцию Трои. Её жители должны были снести крепостные стены и обязались приступить к восстановлению города лишь после принесения клятвы верности императору. Генрих не стал разорять Трою, снял осаду и быстро ушёл через Беневент и Капую, неся потери от болезней, начавшихся в войске[14]. В аббатстве Монтекассино под нажимом императора был назначен новый аббат — Теобальд из монастыря Спасителя на Ленте. В Риме Генрих провёл переговоры с Кресценциями и одержал дипломатическую победу: эта семья, на протяжении нескольких десятилетий боровшаяся против немецкого присутствия, перешла на сторону императора. В Павии Генрих вместе с Бенедиктом VIII провёл собор, на котором был наложен запрет на брак для священнослужителей[1]:242.

Генрих восстановил свой авторитет и авторитет папы в Италии, передал лангобардские княжества на юге Италии людям, верным рейху. Однако успехи этой военной кампании были кратковременны: через два года и Троя, и земли к югу от Рима подпали под греческое влияние[1]:229—243.

Последние годы. Смерть

По возвращении из третьего итальянского похода Генрих занялся назначениями епископов на освободившиеся за время его отсутствия посты, в том числе решил вопрос о преемнике умершего 20 ноября 1022 года Бернварда Хильдесхаймского: им стал аббат Годехард[1]:244.

Желая распространить церковную реформу на соседние страны, Генрих встретился с королём Франции Робертом II в Маасе летом 1023 года. Здесь между двумя монархами было достигнуто соглашение о проведении совместного собора в Павии[K 7], также был продлён договор о дружбе 1006 года[1]:250.

Перед самой смертью император предпринял попытку создать единый свод законов для рейха. Так, он дал задание имперской канцелярии создать проект уголовного законодательства для монастырей Фульда, Лорш, Герсфельд и епископства Вормс. Уголовный кодекс не успели разработать: этому помешала смерть императора[1]:206.

Умер Генрих 13 июля 1024 года в королевской резиденции Гроне. Согласно его последнему желанию, тело императора перевезли в Бамберг и похоронили в Бамбергском соборе[1]:256.

После смерти мужа Кунигунда завладела знаками высшей императорской власти и до сентября 1024 года регентствовала в Германии вместе со своими братьями — епископом Дитрихом (нем.) из Меца и герцогом Генрихом Баварским. Она пользовалась также в вопросах управления советами Арибо (нем.), архиепископа Майнца. Впоследствии без каких-либо осложнений власть была передана новоизбранному королю Германии Конраду II, первому императору из Салической династии[1]:257.

Политика Генриха II

Историки считают Генриха жёстким политическим реалистом[1]:56[10]:85—88, девиз своего предшественника Оттона III «Возрождённая Римская империя» (лат. Renovatio imperii Romanorum (нем.)) он сменил на девиз «Возрождённое королевство франков» (лат. Renovatio regni Francorum). Это расценивалось исследователями как отказ от идеи объединённой империи с центром в Риме[10]:85[K 8]. По сравнению со своими предшественниками Генрих провёл в Италии очень немного времени. Он выжидал более десяти лет, наводя порядок на землях к северу от Альп, прежде чем вступить в борьбу с Ардуином Иврейским, выбранным итальянским королём. Сотрудничество династии Оттонов с польским князем при новом короле сменилось враждой, последовала затяжная война с Болеславом Храбрым. Генрих не допустил присоединения к Польше Чехии, значительно обезопасив восточные границы империи, которой было бы трудно противостоять мощному объединённому славянскому государству[10]:86. По словам немецкого историка Карлрихарда Брюля, в правление Генриха впервые почувствовалось «ледяное дыхание политики национальных интересов»[16].

Генрих II и церковь

Современные исследователи расходятся в оценке отношения Генриха к церкви. Одни видят в нём идеальное олицетворение властителя «Оттоновско-салической церковной имперской системы (нем.)»[17]:99ff, в то время как другие считают его трезвым прагматиком, который бесцеремонно использовал имперскую церковь для достижения своих политических целей[18]:630f. Иногда же Генрих представлялся слабым правителем, зависимым от церкви[1]:215.

Во время своего правления Генрих неизменно опирался на церковь, всегда оказывал покровительство её служителям и усилил её связь с государством, стремился к тому, чтобы она активно участвовала в политической жизни рейха. В одном из своих документов Генрих отмечал: «Я облегчаю бремя собственных забот, взваливая часть их на плечи епископата»[1]:224. Граница между институтами церковными и государственными практически исчезла. Образование, полученное в юности, помогло императору свободно ориентироваться в церковных делах. Почти всегда он использовал своё влияние при назначении епископов: капитул избирал кандидата, представленного императором, причём будущий епископ в своё время, как правило, служил в придворной канцелярии. Довольно часто, желая достичь единства в полиэтническом государстве, Генрих ставил во главе епархий уроженцев других областей империи[10]:87. Ещё одной особенностью императорских назначений стало то, что управление бедными епархиями доверялось выходцам из богатых дворянских семей, в богатых же — монастырским служащим и членам обедневших фамилий[1]:224.

В то же время император озаботился тем, чтобы монастыри не участвовали в государственных делах, монастырской братии вменялась в обязанность размеренная жизнь, заполненная работой и молитвами. Правление императора пришлось на годы кризиса церковной жизни, упадка христианского учения. Генрих выказал себя поборником внедрения некоторых аспектов клюнийской реформы, особенно жёстко он добивался введения бенедиктинских норм поведения, однако не пошёл на отторжение у монастырей их владений[1]:222. Генрих унаследовал две нерешённые церковные проблемы, возникшие ещё во время правления Оттона III: вопрос о повторном учреждении епископства Мерзебург и так называемый Гандерсхаймский спор о том, какой епархии, Майнцкой или Хильдесхаймской, должен подчиняться монастырь Гандерсхайм. Мерзебургское епископство было учреждено заново по смерти Гизелера (нем.) (1004), бывшего сначала епископом Мерзебурга, а позднее — Магдебурга. В нарушение средневековых канонов, так как пастырь не имел права оставить приход, против воли большинства деятелей церкви, но по желанию Оттона II, Гизелер занял место архиепископа Магдебурга в 981 году. Условием его назначения был роспуск Мерзебургской епархии. 2 февраля 1004 года архиепископом Магдебурга стал друг Генриха II Тагино (нем.). 6 февраля Генрих восстановил Мерзебургское епископство и поставил во главе его капеллана своей придворной канцелярии Вигберта[1]:65, 105—106. Гандерсхаймский спор Генрих безуспешно пытался урегулировать ещё во время правления Оттона III. На Рождество 1006 года в Пёльде он наконец склонил Виллигиса и Бернварда Хильдесхаймского к примирению: спор был решён в пользу Бернварда[1]:128, и, по меньшей мере, до конца правления Генриха II, более вопрос о подчинении монастыря Гандерсхайм Майнцкой епархии не поднимался.

Одним из знаковых событий правления Генриха II стало основание им епископства Бамберг, ставшего любимым его созданием. Земли епископств Вюрцбурга и Айхштета, а также пожертвования самого Генриха составили солидные владения будущего церковного и стратегического центра Франконии. На епископство было возложено проведение миссионерской работы на славянских землях у восточных границ рейха. Благодаря покровительству императора оно превратилось в важнейший культурный центр того времени. Соборная школа Бамберга довольно скоро встала в один ряд со школами в Гандерсхайме, Льеже и Магдебурге[1]:129—140.

Генрих II и дворянство

При Оттоне II и Оттоне III герцоги стали особенно могущественными. На юге империи до конца X века их положение было сравнимо с королевским. В то же время североальпийская часть рейха стала считаться «немецкой»[19]:36f. Политика Генриха была направлена на преодоление племенной раздробленности, создание, насколько это возможно, единого государства. Франкония и Саксония больше не должны были составлять национальное ядро рейха, а Швабия и Бавария — играть руководящую роль. Также Генрих стремился подчинить королевской власти крупную аристократию и решительно наказывал всех, кто шёл против него. Герцоги уже не были связаны тесными семейными отношениями с королём, как при Оттоне I и Оттоне II. Свободнее, чем все его предшественники, Генрих II распоряжался земельными владениями. Примером могут послужить его действия в Швабии и Баварии, вызвавшие серьёзные конфликты, продолжавшиеся длительное время. Герд Альтхоф считает важным отличием между Генрихом II и другими правителями из династии Оттонов то, что Генрих не был готов в той же степени проявлять милосердие по отношению к своим врагам, как они[20].

Семья

Брак

Дата заключения брака между Генрихом и Кунигундой неизвестна. Есть сведения, что к марту 1001 года герцог Баварии был уже женат[K 9]. Исходя из имеющихся документов, М. Хёфер определяет временные рамки свадьбы с сентября 997 года по март 998 года[1]:80. Брак был счастливым: вероятно, на отношения Генриха с женой не повлияли ни разногласия с её братьями, ни то, что этот супружеский союз остался бездетным. Кунигунда, так же как и другие представительницы династии Оттонов, принимала непосредственное участие в управлении государством. Ей неизменно (если только Кунигунда не сопровождала его) Генрих доверял регентство (consors regni), отправляясь в военные походы. Известны случаи, когда король поступал согласно советам Кунигунды[1]:81.

Сведения о том, что императорская пара вела целомудренную супружескую жизнь, появились позднее в связи с канонизацией Генриха и Кунигунды. Лишь в 1007 году Генрих объявил о том, что утратил надежду на появление потомства[K 10]. Вероятно, один из супругов страдал бесплодием. Бездетность императорской пары могла быть связана с тем, что Генрих страдал мочекаменной болезнью. Вероятно, в 1022 году в Монтекассино ему оперативно был удалён камень мочевого пузыря. Первый приступ болезни Генрих испытал во время своей коронации. Надгробный памятник императору в Бамбергском соборе, выполненный Тильманом Рименшнайдером, в одном из эпизодов изображает монаха-целителя (возможно, это сам Бенедикт Нурсийский), который кладёт только что удалённый камень в руку императору[21]. Генрих всю вторую половину жизни страдал от повторяющихся приступов болезни[1]:84—85.

Предки

Генрих II Святой — предки
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Оттон I (герцог Саксонии)
 
 
 
 
 
 
 
Генрих I Птицелов
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Гедвига Бабенберг
 
 
 
 
 
 
 
Генрих I (герцог Баварии)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Дитрих, граф Рингельсхайм
 
 
 
 
 
 
 
Матильда Вестфальская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Рейнхильда
 
 
 
 
 
 
 
Генрих II (герцог Баварии)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Луитпольд (маркграф Баварии)
 
 
 
 
 
 
 
Арнульф (герцог Баварии)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Кунигунда Швабская
 
 
 
 
 
 
 
Юдита Баварская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Эберхард, граф в Цулихгау
 
 
 
 
 
 
 
Юдита
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Генрих II Святой
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Рудольф I (король Верхней Бургундии)
 
 
 
 
 
 
 
Рудольф II (король Бургундии)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Вилла Вьеннская
 
 
 
 
 
 
 
Конрад I (король Бургундии)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Бурхард II (герцог Швабии)
 
 
 
 
 
 
 
Берта Швабская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Регелинда, дочь графа в Цюрихгау
 
 
 
 
 
 
 
Гизела Бургундская
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Адельгейда
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
</center>

Итоги правления

Генрих добился своего избрания в обстановке неопределённости и всеобщего замешательства, возникшей после внезапной смерти Оттона III. В течение всего своего правления он неуклонно боролся против произвола имперской знати, стремясь установить приоритет королевской власти. В этой борьбе Генрих опирался на высшее духовенство, епископов, обязанных большей частью своим высоким положением императору[1]:224—226. Его смерть также подняла вопрос о наследовании, однако новый император был избран после короткого перерыва, а ему не противостояла ярко выраженная оппозиция[10]:86.

Отказавшись от утопической идеи Оттона III о возрождении империи, центром которой должен был стать Рим, он сосредоточил свои помыслы на разрешении неотложных задач в Германии. Он не устранился совершенно от участия в событиях к югу от Альп[10]:85, однако его итальянские походы приносили лишь временное облегчение положения сторонников империи в этой стране.

Обречённый на многолетнюю борьбу с Болеславом Храбрым, Генрих был вынужден заключить непопулярный среди его подданных союз со славянскими языческими племенами. Этот политический шаг на многие годы отдалил христианизацию земель, заселённых ими. Мир 1018 года принёс более выгод Польше, однако гарантировал спокойствие на восточной границе рейха.

Присоединение Бургундии произошло уже при новом императоре, Конраде II, но именно шаги, предпринятые Генрихом в этом направлении, позволили сформировать имперский тройственный союз[10]:87—88, в который входили также Германия и Италия.

Отзывы современников

Суждения современников о правлении Генриха чрезвычайно различны. Титмар Мерзебургский, хроника которого является основным источником сведений о правлении императора, рассматривал деятельность правителей через их позицию в вопросе восстановления Мерзебургского епископства. Он отмечал Генриха как государя, который вернул царство мира и справедливости[22]. Однако, судя по сведениям, сообщаемым Титмаром, Генрих II не был обойдён критикой. Часто порицались его решения по епископским назначениям. Титул короля, присвоенный ему при помазании, Christus Domini, Титмар использует только в контексте чрезвычайно резкой критики. В имущественном споре Генрих вынес решение в пользу своего союзника и против членов семьи Титмара. Хотя Титмар, рассказывая об этом, говорит об общем мнении (лат. omnes populi mussant), но, тем не менее, он отважился написать: «помазанник Божий творит грех» (лат. Christum Domini peccare occulte clamant)[23].

Одним из критиков Генриха был Бруно Кверфуртский. В письме от 1008 года он выражал своё несогласие с политикой Генриха в отношении Польши и призывал короля к немедленному разрыву союза с лютичами, направленного против христианского князя Болеслава. По его мнению, Генрих беспокоился не столько о духовном, сколько о мирской чести (honor secularis), и поэтому заручился для достижения своих целей помощью язычников. Бруно Кверфуртский предостерегал Генриха об основной опасности его положения: «Будь осторожен, король, если ты хочешь делать всё с помощью силы, но никогда — милостью»[24].

Многочисленные пожертвования и церковная политика императора создали образ (особенно в монастырских источниках) благочестивого и заботливого правителя. В посвящении поэмы аббата Герарда из Зееона (1012—1014) Генрих представлен «блестящей жемчужиной империи и процветания всего микрокосма, дарованной Богом как высшая награда правления»[25].

В Кведлинбургских анналах, созданных во время правления Генриха II, когда Кведлинбург утратил былое положение королевской столицы, довольно резко оцениваются поступки короля. Однако с 1014 года ситуация изменилась: Генрих передал аббатисе Кведлинбурга Адельгейде в управление монастыри Вреден и Гернроде. В 1021 году Генрих принял участие в освящении нового храма в Кведлинбурге и сделал аббатству по этому случаю богатые подарки. С 1014 года из Анналов аббатства пропадают негативные комментарии в адрес императора, а с 1021 года описание его деяний принимает характер панегирика[26].

Канонизация

После смерти Генриха почитание императора поддерживалось деятелями церкви и более всего в Бамберге, где по нему служили ежегодные панихиды. За Генрихом закрепилось прозвище «Благочестивый». В прайслиде (нем.) аббата Герхарда фон Зееона (нем.) император именуется pie rex Heinrice («благочестивый король Генрих»)[27]. В середине XI века о Генрихе II сложилось мнение как о наделённом особой «святостью». Так, Адам Бременский в 1074 году титуловал императора Sanctitas[28]. Его канонизации предшествовали сообщения из Бамберга (1145—1146) о явлении чуда у могилы Генриха. Наконец, епископ Бамберга, Эгильберт, добился в 1146 году канонизационной буллы от папы Евгения III. Перед канонизацией сведения о чуде и почитании в народе были проверены и признаны соответствующими действительности, а брак Генриха и Кунигунды считался целомудренным. В папской булле сообщалось:

Теперь, однако, мы узнали многое […] о его целомудрии, об основании Бамбергской церкви и большого количества других, также о восстановлении епископских мест и разнообразной щедрости его пожертвований, об обращении короля Стефана и всей Венгрии, совершённом им с Божьей помощью, о его славной смерти и о нескольких чудесах после его смерти, произошедших у его тела. В том числе мы считаем особенно замечательным то, что он жил после получения короны и скипетра империи не по-императорски, а духовно, и что он в законной общности брака, как, пожалуй, только немногие, сохранял целомудрие до самой смерти[29]:50.

13 июля 1147 года, в годовщину смерти Генриха, епископ бамбергский Эберхард II произвёл церемонию канонизации на могиле императора. Вслед за Генрихом в 1189 году был канонизирован епископ Бамберга Оттон I, а в 1200 году — жена Генриха Кунигунда. Таким образом, Бамбергская епархия стала единственным местом в христианском мире, где в XII веке прошли три успешных процесса канонизации[29]:50. Основной причиной можно считать то, что епархии Бамберг, несмотря или даже в большей степени из-за относительно периферийного положения, удалось использовать свои связи и с императорами, и с римскими папами. Большое значение в деле канонизации императорской четы сыграла также легенда о её целомудренном браке. Наиболее ранние сообщения об этом датируются началом XII века и, вероятно, восходят к традиции устных сказаний, которые рассматриваются как ненадёжный источник[1]:82.

Вслед за епископством Бамберг почитание Генриха распространилось ещё на несколько епископств империи, находящихся преимущественно в Баварии, но также и в Эльзасе, и в области Боденского озера. С 1348 года день памяти Генриха (13 июля) стал отмечаться в епископстве Базель[30][31].

История исследований

В XIX веке интерес к императору побудил историков к выяснению облика «настоящего Генриха», до той поры скрываемого аурой святости и сопутствующих ей легенд. Начались систематический поиск документальных свидетельств, фактов и деталей его деятельности и публикация их в немецких исторических ежегодниках[32]. По мнению Вильгельма фон Гизебрехта (нем.), Генрих был «политическим главой»[33]:95, «создателем немецкой империи», а его политической идеей от первого до последнего года царствования была монархия, как защита «всех и всего». Только его последователям удалось поднять империю на высоту, которой более никто не достиг ни до них, ни после[33]:65–68. По мнению Карла Хампе (нем.) и Роберта Хольцмана (нем.), Генрих II был идеальным, но трагическим государственным деятелем[34].

В течение нескольких десятилетий XX века историки не проявляли интереса к личности Генриха. Он отсутствует в неоднократно переизданном (в 1920-х и 60-х годах) историческом труде Карла Хампе, посвящённом средневековому рейху Herrschergestalten des deutschen Mittelalters, не уделено внимания ему и в работе Хельмута Боймана (нем.) Kaisergestalten des Mittelalters. Генрих лишь упоминался в трудах, посвящённых Людольфингам. Гораздо больше интересовали исследователей фигуры предшественника и наследника Генриха. Оттон III — одарённый и высокообразованный юноша-император — и Конрад II — решительный, жёсткий и популярный правитель, «полнокровный дилетант» (vollsaftigen Laien)[35] — несколько затмили собой образ болезненного Генриха, считавшегося слишком зависимым от церкви[1]:215[36].

После Второй мировой войны излюбленной темой медиевистов от Теодора Шиффера (нем.) до Хартмута Хоффмана (нем.) стало сравнение Генриха II с его наследником[17][37]:. Несмотря на то, что Карлрихард Брюль (нем.) считал Генриха первым «немецким королём»[38], а Иоханнес Фрид (нем.) говорил о нём как о «самом немецком из всех королей раннего средневековья»[18]:629, исследования истории рейха в последние десятилетия показали, что формирование немецкого государства было более длительным процессом, начавшимся в IX веке и продолжавшимся до XII века[39].

Современные оценки личности Генриха и его деятельности крайне различны. Генрих представляется как идеальным олицетворением властителя оттоновско-салической церковно-имперской системы, «королём-монахом»[17]:99ff, 115f, так и властителем коварным, способным на измену, не останавливающимся в применении грубой силы[18]:623. Однако все историки сходятся на том, что он использовал любую возможность для усиления королевской власти. Хаген Келлер (нем.) на основе исследований Родериха Шмидта (нем.) и Экгарта Мюллер-Мертенса (нем.)[40][41] констатировал существенное изменение королевской политики представительства: в отличие от трёх Оттонов, король правил, «последовательно присутствуя во всех частях империи»[42].

Позднее Штефан Вайнфуртер (нем.), обращаясь к периоду правления Генриха II, отметил централизацию королевской власти и развитие и внедрение в значительной степени на королевском уровне приёмов управления, которые он обрёл, будучи герцогом[43]. В настоящее время значение Генриха в истории определяется исследовательскими работами Штефана Вайнфуртера[K 11]. По Вайнфуртеру, начиная с 1002 года самопонимание Генриха, никогда не отказывавшегося от своего права на участие в управлении, проникнуто сознанием того, что он потомок первого короля Восточной Франконии. Без учёта его происхождения невозможно рассматривать его действия как правителя[19]:24. На это указывают персональная преемственность, когда «старые друзья из герцогского времени»[19]:119f снова встречаются в придворной капелле и канцелярии, а также личное обязательство Генриха, чувствовавшего свою ответственность за церковь. Последовательное содействие церковной реформе и многочисленные вмешательства в свободные выборы епископов были следствием, в конечном счёте, его воспитания в течение «реформаторски-религиозно нагруженных»[19]:27 лет и объясняются влиянием епископа Вольфганга Регенсбургского. Центральной в правление Генриха, по мнению Вайнфуртера, стала «королевская идея царствования Моисея» (Königsidee des Moseskönigtums)[19]:46. Концепция «заместителя Бога на троне» (Stellvertreterschaft Gottes im Königtum), на которой остановился Генрих, вошла в противоречие с традиционными представлениями знати о роли монарха и стала причиной отдаления императора от аристократии[19]:56.

Генрих II в искусстве

Императору посвящены несколько произведений духовной музыки:

Записи
Художественная литература

Генрих II — одно из действующих лиц исторического романа Теодора Парницкого «Серебряные орлы».

Напишите отзыв о статье "Генрих II Святой"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 Хёфер М. Император Генрих II = Kaiser Heinrich II / Перевод с немецкого М. В. Васиной. — М.: АСТ: АСТ МОСКВА: Транзиткнига, 2006. — 285, [3] с. — (Историческая библиотека). — 4000 экз. — ISBN 5-17-029686-X.
  2. MGH DO III. 155.
  3. Титмар из Мерзебурга IV, 20.
  4. 1 2 3 4 Бульст-Тиле и др. Священная Римская империя. — С. 150—154.
  5. Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. IV, 52 (32).
  6. Vita Bernwardi c. 38, SS IV 775.
  7. Vita Meinwerci c. 7. — P. 13 f.
  8. Титмар Мерзебургский. Хроника, кн. IV, 54 (34).
  9. 1 2 Балакин В. Д. Творцы Священной Римской империи. — С. 319—320.
  10. 1 2 3 4 5 6 7 8 Рапп Ф. Священная Римская империя германской нации = Le Saint Empire romain germanique, D 'Otton le Grand à Charles Quint / Пер. с фр. М. В. Ковальковой. — СПб.: Евразия, 2009. — 427 с. — 1500 экз. — ISBN 978-5-8071-0327-7.
  11. [www.apologia.ru/spir-01.htm Глава о «филиокве» из книги папы Иоанна Павла II «Верую в Святого Духа, Господа животворящего»]. Проверено 27 сентября 2011. [www.webcitation.org/64u8kevhb Архивировано из первоисточника 23 января 2012].
  12. [www.pravenc.ru/text/78040.html Бенедикт VIII. Православная энциклопедия]. Проверено 27 сентября 2011. [www.webcitation.org/64u8lBD55 Архивировано из первоисточника 23 января 2012].
  13. Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 30—33.
  14. 1 2 Норвич Дж.. Нормандцы в Сицилии. — С. 35-40.
  15. Althoff G. Keller H. Spätantike bis zum Ende des Mittelalters. Die Zeit der späten Karolinger und der Ottonen. Krisen und Konsolidierungen 888–1024 / Gebhardt. — völlig neu bearbeitete Auflage. — Stuttgart, 2008. — (Handbuch der deutschen Geschichte).
  16. Brühl C. Die Anfänge der deutschen Geschichte. — Wiesbaden, 1972. — S. 177.
  17. 1 2 3 Hoffmann H. Mönchskönig und „rex idiota“. Studien zur Kirchenpolitik Heinrichs II. und Konrads II. — Hannover, 1993.
  18. 1 2 3 Fried J. Der Weg in die Geschichte. Die Ursprünge Deutschlands. Bis 1024. — Berlin, 1994.
  19. 1 2 3 4 5 6 Weinfurter S. Heinrich II. (1002–1024). Herrscher am Ende der Zeiten. — 2. — Darmstadt, 2000.
  20. Althoff G. Otto III. und Heinrich II. in Konflikten // Otto III. und Heinrich II. Eine Wende / B. Schneidmüller, S. Weinfurter. — Sigmaringen, 1997. — S. 80.
  21. Dietrich H. G., Konert J. Illustrierte Geschichte der Urologie. — Berlin: Springer, 2004. — S. 36. — ISBN 3-540-08771-0.
  22. Титмар из Мерзебурга V., прол.
  23. Титмар из Мерзебурга VII., 8
  24. Brun von Querfurt. Epistola ad Henricum regem / Jadwiga Karwasińska. — (Monumenta Poloniae Historica IV/3). — Warschau, 1973. — S. 102.
  25. Gerhard von Seeon an Heinrich II. — Vol. 5. — S. 397. — (MGH Poetae latini).
  26. Althoff G. Gandersheim und Quedlinburg. Ottonische Frauenklöster als Herrschafts- und Überlieferungszentren // Frühmittelalterliche Studien. — 1991. — S. 142ff.
  27. Gerhard von Seeon an Heinrich II. — Vol. 5. — S. 397. — (MGH Poetae latini).
  28. Adam von Bremen, Hamburgische Kirchengeschichte, lib. II, cap. 56.
  29. 1 2 Schneidmüller B. Die einzigartig geliebte Stadt – Heinrich II. und Bamberg // Kirmeier J., Schneidmüller B., Weinfurter S.: Heinrich II. 1002–1024, Katalog zur Bayerischen Landesausstellung 2002 / E. Brockhoff (Hrsg.). — Augsburg, 2002.
  30. Pfaff C. Kaiser Heinrich II. Sein Nachleben und sein Kult im mittelalterlichen Basel. — Basel/Stuttgart, 1963. — (Basler Beiträge zur Geschichtswissenschaft).
  31. Hess S. Zwischen Verehrung und Versenkung. Zum Nachleben Kaiser Heinrichs II. in Basel // Basler Zeitschrift für Geschichte und Altertumskunde. — Basel, 2002. — № 102.
  32. Hirsch S., Papst H., Bresslau H. Jahrbücher des Deutschen Reiches unter Heinrich II. — Berlin, 1862–1875.
  33. 1 2 von Giesebrecht W. Blüthe des Kaiserthums // Geschichte der deutschen Kaiserzeit. — 3. — Braunschweig, 1863.
  34. Ubl K. Der kinderlose König. Ein Testfall für die Ausdifferenzierung des Politischen im 11. Jahrhundert // Historische Zeitschrift. — 2011. — № 292. — С. 323—363.
  35. Hampe K. Deutsche Kaisergeschichte in der Zeit der Ottonen und Salier. — Darmstadt, 1969. — S. 7.
  36. Schneidmüller B. Neues über einen alten Kaiser? Heinrich II. in der Perspektive der modernen Forschung // Bericht des Historischen Vereins Bamberg. — 1997. — № 133. — С. 13—41.
  37. Schieffer T. Heinrich II. und Konrad II. Die Umprägung des Geschichtsbildes durch die Kirchenreform des 11. Jahrhunderts // Deutsches Archiv für Erforschung des Mittelalters. — 1951. — № 8. — С. 384—437.
  38. Brühl C. Die Anfänge der deutschen Geschichte. — Wiesbaden, 1972..
  39. Ehlers J. Die Entstehung des Deutschen Reiches. — 2. — München, 1998.
  40. Müller-Mertens E. Die Reichsstruktur im Spiegel der Herrschaftspraxis Ottos des Großen. — Berlin, 1980.
  41. Schmidt R. Königsumritt und Huldigung in ottonisch-saischer Zeit // Vorträge und Forschungen 6. — 2. — Konstanz/Stuttgart, 1981. — S. 96—233.
  42. Keller H. Reichsstruktur und Herrschaftsauffassung in ottonisch-frühsalischer Zeit // Frühmittelalterliche Studien. — 1982. — S. 90.
  43. Weinfurter S. Die Zentralisierung der Herrschaftsgewalt im Reich durch Kaiser Heinrich II // HJb. — 1986. — № 106. — С. 241—297.

Комментарии

  1. Манфред Хёфер считает наиболее вероятным, что свадьба состоялась между сентябрём 997 года — мартом 998 года[1]:76—88.
  2. В источниках не упоминается, в какой степени родства Экхард состоял с императором Оттоном III, но, по современным генеалогическим реконструкциям, он мог быть потомком Людольфа, одного из сыновей герцога Саксонии Оттона I Светлейшего. См. Hlawitschka E. Untersuchungen zu den Thronwechseln der ersten Hälfte des 11. Jahrhunderts und zur Adelsgeschichte Süddeutschlands. Zugleich klärende Forschungen um «Kuno von Öhningen». — Sigmaringen: Vorträge und Forschungen, Sonderband 35, 1987. — P. 20—43.
  3. Оттон был внуком императора Оттона I Великого по матери.
  4. Конрад, отец Германа, вероятно происходил из династии Конрадинов, и, таким образом, был родственником императора Оттона III по матери.
  5. Претензии Бруно Брауншвейгского обосновывались на предполагаемом происхождении от саксонского герцога Бруно, и, соответственно, на родстве с покойным императором по мужской линии.
  6. Протоиерей И. Мейендорф отмечает, что вслед за Испанией в VI веке и Франкской империей «… наконец, Рим принял „Филиокве“, случилось это, похоже, в 1014 г.» Цит. по: Мейендорф И. Византийское богословие. Исторические тенденции и доктринальные темы / Пер. с англ. В. Марутика. — Минск: Лучи Софии, 2001. — 336 с.
  7. Из-за смерти Генриха собор не был проведён.
  8. Кнут Гёрих изучил документы, вышедшие из имперской канцелярии в правление Оттона III и Генриха II. Он пришёл к выводу, что франкская печать с девизом Renovatio regni Francorum использовалась Генрихом довольно краткий период: в январе — феврале 1003 года, наряду с традиционными печатями, — а вскоре император от неё отказался. См.Görich K. Otto III. Romanus Saxonicus et Italicus. Kaiserliche Rompolitik und sächsische Historiographie. — Basler Zeitschrift für Geschichte und Altertumskunde 102. — Sigmaringen, 1993. — S. 270ff.
  9. В это время монахиня из аббатства Тегернзее пожелала Генриху зачать ребёнка сразу же по возвращении из Италии[1]:79.
  10. Речь Генриха, произнесённая им в день основания епископства Бамберг[1]:135.
  11. Об исследовательской позиции Вайнфуртера см.: Görich K. (нем.) Stefan Weinfurter, Heinrich II. (1002—1024). Herrscher am Ende der Zeiten // Historische Zeitschrift, Bd. 275/1. — 2002.

Литература

Хроники
  • Hirsch S. Jarbücher des Deutschen Reichs unter H. II. — Berlin, 1862—75..
  • Adalbald II. (нем.) Vita Heinrici II. imperatoris / ed. G. Waitz. — Hannover, 1841. — (Monumenta Germaniae Historica SS 4).
  • Die Urkunden Heinrichs II. und Arduins (Heinrici II. et Arduini Diplomata) / herausgegeben von H. Bresslau (нем.), H. Bloch (нем.), R. Holtzmann (нем.) u. a.. — Hannover, 1900—1903.
  • Die Tegernseer Briefsammlung / ed. K. Strecker. — Berlin, 1925. — (MGH Epistolae selectae).
  • Böhmer J. F. Regesta Imperii II, 4. Die Regesten des Kaiserreiches unter Heinrich II / neubearbeitet von T. Graff, Wien u. a. — 1971.
  • Титмар Мерзебургский. Хроника / Пер. с лат. И. В. Дьяконова. — 2-е издание, исправленное. — М.: SPSL — «Русская панорама», 2009. — 254 с. — (MEDIÆVALIA: средневековые литературные памятники и источники). — 1 500 экз. — ISBN 978-5-93165-222-1.
Исследования
  • Балакин В. Д. Творцы Священной Римской империи. — М.: Молодая гвардия, 2004. — 356 с. — (Жизнь замечательных людей: Серия биографий; Вып. 1095 (895)). — 5000 экз. — ISBN 5-235-02660-8.
  • Бульст-Тиле Мария Луиза, Йордан Карл, Флекенштейн Йозеф. Священная Римская империя: эпоха становления / Пер. с нем. Дробинской К.Л., Неборской Л.Н. под редакцией Ермаченко И.О. — СПб.: Евразия, 2008. — 480 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-8071-310-9.
  • Рапп Ф. Священная Римская империя германской нации = Le Saint Empire romain germanique, D 'Otton le Grand à Charles Quint / Пер. с фр. М. В. Ковальковой. — СПб.: Евразия, 2009. — 427 с. — 1500 экз. — ISBN 978-5-8071-0327-7.
  • Хёфер М. Император Генрих II = Kaiser Heinrich II / Перевод с немецкого М. В. Васиной. — М.: АСТ: АСТ МОСКВА: Транзиткнига, 2006. — 285, [3] с. — (Историческая библиотека). — 4000 экз. — ISBN 5-17-029686-X.
  • Fried J. Der Weg in die Geschichte. Die Ursprünge Deutschlands. Bis 1024. — Berlin, 1994.
  • von Giesebrecht W. Blüthe des Kaiserthums // Geschichte der deutschen Kaiserzeit. — 3. — Braunschweig, 1863.
  • Hoffmann H. Mönchskönig und „rex idiota“. Studien zur Kirchenpolitik Heinrichs II. und Konrads II. — Hannover, 1993.
  • Schneidmüller B. Die einzigartig geliebte Stadt – Heinrich II. und Bamberg // Kirmeier J., Schneidmüller B., Weinfurter S.: Heinrich II. 1002–1024, Katalog zur Bayerischen Landesausstellung 2002 / E. Brockhoff (Hrsg.). — Augsburg, 2002.
  • Weinfurter S. Heinrich II. (1002–1024). Herrscher am Ende der Zeiten. — 2. — Darmstadt, 2000.
  • Норвич Дж. [ulfdalir.ru/literature/881 Нормандцы в Сицилии. Второе нормандское завоевание. 1016—1130] / Перевод с английского Л. А. Игоревского. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2005. — 367 с. — 5 000 экз. — ISBN 5-9524-1751-5.

Ссылки

Императоры Священной Римской империи (до Оттона I — «Императоры Запада») (800—1806)
800 814 840 843 855 875 877 881 887 891
   Карл I Людовик I  —  Лотарь I Людовик II Карл II  —  Карл III  —    
891 894 898 899 901 905 915 924 962 973 983
   Гвидо Ламберт Арнульф  —  Людовик III  —  Беренгар I  —  Оттон I Оттон II   
983 996 1002 1014 1024 1027 1039 1046 1056 1084 1105 1111 1125 1133 1137 1155
    —  Оттон III  —  Генрих II  —  Конрад II  —  Генрих III  —  Генрих IV  —  Генрих V  —  Лотарь II  —    
1155 1190 1197 1209 1215 1220 1250 1312 1313 1328 1347 1355 1378 1410
   Фридрих I Генрих VI  —  Оттон IV  —  Фридрих II  —  Генрих VII  —  Людвиг IV  —  Карл IV  —    
1410 1437 1452 1493 1508 1519 1530 1556 1564 1576 1612 1619 1637
   Сигизмунд Фридрих III Максимилиан I Карл V Фердинанд I Максимилиан II Рудольф II Матвей Фердинанд II   
1637 1657 1705 1711 1740 1742 1745 1765 1790 1792 1806
   Фердинанд III Леопольд I Иосиф I Карл VI  —  Карл VII Франц I Стефан Иосиф II Леопольд II Франц II   

Каролинги — Саксонская династия — Салическая династия — Гогенштауфены — Виттельсбахи — Габсбурги

Отрывок, характеризующий Генрих II Святой


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.