Мэн, Генри

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Генри Мэн»)
Перейти к: навигация, поиск
Генри Мэн
Henry James Sumner Maine
Дата рождения:

15 августа 1822(1822-08-15)

Место рождения:

Келсо, Шотландия

Дата смерти:

3 февраля 1888(1888-02-03) (65 лет)

Место смерти:

Канны, Франция

Научная сфера:

история права, сравнительное правоведение

Место работы:

Оксфордский университет, Калькуттский университет

Учёное звание:

профессор

Альма-матер:

Кембриджский университет

Известен как:

историк развития правовых понятий

Известна как:
Награды и премии:

<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение

Подпись:

Сэр Генри Джеймс Самнер Мэн (Мэйн) (15 августа 1822 — 4 февраля 1888) — известный английский юрист, антрополог, историк и социолог права.

Он первым применил историко-правовой метод при сравнении различных правовых культур, находящихся на разных стадиях своего развития. Мэн внёс большой вклад для кодификации индийского права. Генри Мэн является основателем науки социологии права, а также юридической антропологии. С 1847 года он был допущен к адвокатской практике, одновременно вёл преподавательскую деятельность в университете Кембриджа. Во время своего преподавания в Кембридже, он создал свою знаменитую работу «Древнее право» (1861), которая и явилась первым исследованием феномена права, начавшего своё зарождение в бесклассовом обществе, со времени неолитической революции (около 10 тысяч лет до нашей эры). Именно переход от кочевого образа жизни к оседлому, а также сельскохозяйственная революция и были тем мощнейшим толчком, которые привели к появлению первых «мельчайших частичек» того, из чего тысячелетия спустя и образовалось право.

Генри Мэн получил образование в Кембриджском университете. В 1847—1854 годах был профессором гражданского права в Тринити-колледже. В 1850 году допущен к адвокатской практике. В 1863—1869 годах член совета при вице-короле Индии; составлял планы кодификации индийского права. В 1871 году возведен в рыцарское достоинство. В 1869—1878 годах профессор сравнительного права в Оксфордском университете, в 1878—1887 годах возглавлял Тринити-колледж, в 1887—1888 годах, профессор международного права в Кембридже.

В своих научных работах Генри Мэн выступил со сложившимся мировоззрением, обширной эрудицией, новыми и совершенно оригинальными приемами исследования, сразу заняв место среди первоклассных юристов-историков и сделавшись главой нового направления в изучении права. «Ancient law; its connection with early history of society and its relation to modern ideas» (II изд., 1890) — это заглавие первого труда Генри Мэна определяет и общий характер всех остальных сочинений этого ученого, стоящих в тесной связи с «Древним правом». Цель Мэйна — вложить в сухие и абстрактные юридические формулы конкретный, живой смысл, поставив их в связь с бытом общества; нарисовав живые картины последнего и уяснив соотношение творческих факторов его развития, он старается показать преемственную связь старых понятий с новыми, переживание последних идей более отдаленного прошлого. Всестороннее знакомство с полным исторических остатков английским правом, серьезное изучение классических трудов по истории римского, германского и славянского права, публичного и частного (Ф. К. фон Савиньи, Г. Ф. Пухты, Фюстеля де Куланжа, Г. Л. фон Маурера, Р. Зома, Б. Богишича и мн. друг.), изучение источников индусского и ирландского прав, а во время пребывания в Индии — непосредственное знакомство с современным юридическим бытом этой страны: такова область интересов Генри Мэна. Окидывая проницательным взором широкую область явлений, захватываемых историей названных прав, он с удивительным умением отыскивает среди них схожие черты, восполняет краткие известия и намеки одних источников более подробными описаниями тех же явлений в других (германских — ирландскими, римских и греческих — индусскими, всех вместе — английскими и т. д.), вскрывает в обстановке юридических явлений бытовые особенности и элементарную психологию людей, как непосредственные причины этих явлений и, таким образом, вместо обычного у историков права последовательного изложения юридических фактов по времени их возникновения у отдельных народов, дает описание их в пространстве, как некоторых постоянных сочетаний, как неизбежных событий, вызванных одними и теми же причинами. Этого мало: группы фактов ставятся в взаимную зависимость сосуществования и последовательности и во всей своей совокупности выражают цельную философию или теорию развития арийского гражданского общества, без различия отдельных национальностей, входящих в его состав. Разнообразные черты, характеризующие римскую, греческую, германскую и индусскую патриархальную семью, в связи с сопровождающими её существование формами общинного обладания землей, слагаются у Мэна в цельную картину основных устоев общего всем арийцам патриархального быта; схожие черты проявлений власти у родовых старейшин, индусских, римских и славянских, у германских и англо-нормандских королей, у римских царей и преторов, у представителей ирландских кланов, образуют картину роста первоначальной общественной власти и её влияния на устроение первоначального обществ. порядка и правосудия; деятельность римских понтифексов, индусских брахманов, ирландских брегонов и представителей раннего средневекового христианского духовенства выливается у Мэна в общую форму влияния духовенства и религии на развитие первоначальных общественных и, в частности, юридических идей; внимательное изучение состава первоначального народного богатства и распределения его у римлян, индусов и ирландцев, раннего гражданского оборота и средневековых, уцелевших в Англии отчасти и до сих пор, форм землевладения, в связи с составом движимой собственности, приводят Мэна к очерку последовательного процесса феодализации недвижимой собственности и образования общественных классов. Отрывочные известия о первоначальных формах древнеримского и древнегерманского (салического) процесса, сведенные в сухую схему Р. Зомом, будучи сопоставлены Мэна со старыми формами индусского и ирландского процесса, дали такую цельную картину раннего правосудия, с его проявлениями самоуправства и формализма, перед которой бледнеет даже сделанное в этой области Иерингом, во многом близким к Мэну и работавшим параллельно с ним, без всякого влияния с его стороны и даже без знакомства с его трудами. Многочисленные мелкие, но гениально тонкие наблюдения отдельных черт быта, которые Мэну удавалось делать мимоходом, при изучении крупных, давали ему возможность вносить поправки в разнообразные философские теории, дополнять или отвергать их и вообще касаться, совершенно неожиданно для читателя, массы явлений, о связи которых никто и не подозревал. С каждым новым шагом вперед росла и область исследований Мэну Изучение древнего права, общества и государства, в связи с современными идеями, привело его к рассмотрению в том же духе современных демократий и международного права — трудам, которыми Мэн и закончил свою ученую деятельность. Характерную особенность работ Мэна составляет верность его точному методу исследования. Мэн никогда не исходит от каких-либо предвзятых теорий и никогда не стремится провести какую-либо политическую или обществ. тенденцию. Он только изучает, группирует и сопоставляет факты, тщательно восстановленные и понятые в их существе и историческом развитии. Каждая мысль, служащая посредником между группами явлений, иллюстрируется у него историческими примерами и никогда не выступает как нечто разумеющееся само собой. Труды Мэна стоят, поэтому, гораздо выше и предшествовавших ему попыток сравнительного изучения, с «La Cité antique» Фюстеля де Куланжа во главе, и многих новейших социологических исследований. Его справедливо считают истинным творцом историко-сравнительного изучения права и первым социологом-эмпириком, давшим цельную и полную концепцию общего хода развития арийской общественной жизни. Изучение трудов Мэна, по самому характеру их изложения, требует от читателя значительной подготовки, в смысле знакомства с основными трудами хотя бы по некоторым из затрагиваемых им областей; иначе многое останется неясным и непонятным. Знакомство с сочинениями Мэна должно лежать в основе всякого серьезного юридического образования; они лучше всего могут вывести юриста на дорогу правильного историко-философского изучения права, сообщить ему реальное понимание правовых явлений и предохранить от ошибок схоластической догматики нем. романистов. Практическое значение работ Мэна лучше всего доказано его собственной деятельностью в Индии, которую англичане ценят наравне с научной, и его влиянием на других администраторов этой страны. Мэн показал жизненный смысл норм индусского права и отстоял их право на существование в то время, когда их считали абсурдными и готовы были уничтожить принудительными мерами. В многочисленных законодательных работах, созданных при участии Мэна или им самим, ему удалось достигнуть такого сочетания англ. норм с туземными, которое во многом согласило интересы туземных обитателей и английских правителей. Описанию индийской жизни Мэн посвятил несколько отдельных статей, собранных в одно целое в посмертном французском сборнике его исследований, под заглавием «Etudes sur l’histoire du droit» (Париж, 1889); в предисловии напечатана оценка некоторых трудов Генри Мэна и деятельности его в Индии. Заглавия других его трудов: «Village Communities in the East and West» (1871), «The early Hist o ry of Institutions» (1875), «Early Law and Custom» (1883), «Popular Governement» (1885), «International Law» (1887). Все они переведены на немецкий, французский и, за исключением двух последних, русский яз. Содержание «Popular Governement» подробно изложено в «Юрид. Вестнике» за 1887 г. № 1 под заглавием: «Демократия перед судом английского конституционалиста», с ценными замечаниями редакции на мнения Генри Мэйна.

В своих исследованиях Генри Мэн использовал сравнительно-исторический метод, стремясь на основе изучения индусского, древнеримского, германского, древнеирландского, славянского права создать всеобъемлющую картину развития права и ранних социальных институтов у индоевропейских народов. Его труды по первобытному обществу, развитию правовых понятий и институтов цивилизации отличаются глубиной и основательностью. В первой же своей крупной работе «Древнее право» (1861) Г. Мэн выступил с новыми оригинальными приемами исследования, что позволило ему получить репутацию историка и стать основателем нового направления в изучении права. В своих исторических трудах он старался вложить в сухие и абстрактные юридические формулы конкретный, живой смысл, поставить их в связь с бытом общества и показать преемственную связь старых понятий с новыми. Многие его книги были переведены на немецкий, французский и русский языки.

Карл Маркс и Фридрих Энгельс использовали часто работы Генри Мэна для создания своих произведений.

Напишите отзыв о статье "Мэн, Генри"



Литература

  • Мэн Г. Древнее право. СПб, 1873.
  • Мэйн Г. Древний закон и обычай: Исследования по истории древнего права / Пер. с англ. М., 2013. ISBN 978-5-397-03321-3
  • Мэйн Г. Древнее право: Его связь с древней историей общества и его отношение к новейшим идеям / Пер. с англ. М., 2012. ISBN 978-5-396-00455-9
  • Мэйн Г. Древнейшая история учреждений: Лекции / Пер. с англ. ; М.: Красанд, 2011. ISBN 978-S-396-00288-3

Материалы из энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона


Отрывок, характеризующий Мэн, Генри

Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.