Филдинг, Генри

Генри Филдинг
Henry Fielding
Генри Филдинг
Дата рождения:	22 апреля 1707(1707-04-22)
Место рождения:	Шарфам, Сомерсет, Англия
Дата смерти:	8 октября 1754(1754-10-08) (47 лет)
Место смерти:	Лиссабон, Португалия
Гражданство:	Великобритания Великобритания
Род деятельности:	Мировой судья, драматург, новеллист
Годы творчества:	1728—1754
Жанр:	Сатира, плутовской роман
Дебют:	«Любовь в различных масках»
[www.lib.ru/INOOLD/FILDING/ Произведения на сайте Lib.ru]

Ге́нри Фи́лдинг (англ. Henry Fielding, 22 апреля 1707 Шарфам, Сомерсет, Англия — 8 октября 1754, Лиссабон) — английский писатель и драматург XVIII века, известен своим житейским юмором и сатирическим мастерством, а также как автор романа «История Тома Джонса, найденыша». Один из основоположников реалистического романа.

Помимо своих литературных достижений, Филдинг занимает значительное место в истории правоохранительных органов: используя свои полномочия судьи, он вместе со своим братом Джоном создал называемое многими первым полицейским подразделением Лондона, — общество «ищейки» с Боу-Стрит.

Биография

Родился 22 апреля 1707 года, предположительно в Шарпем-Парке (графство Сомерсетшир). Отец его был родовитым дворянином, служил в армии, в 1711 году вышел в отставку в генеральском звании. До двенадцати лет Генри по преимуществу жил в Ист-Стауре (графство Дорсетшир), богатом имении деда с материнской стороны, члена Суда королевской скамьи.

Филдинг получил среднее образование в Итоне (1719—1725), одной из наиболее аристократических школ Англии. В Итоне он установил крепкую дружбу с Уильямом Питтом-старшим. Его младшая сестра, Сара, также стала успешным писателем. После любовной интрижки с молодой женщиной, обернувшейся для него проблемами с законом, Филдинг отправился в Лондон, где началась его литературная карьера. В 1728 году он отправился в Лейден, чтобы изучать классическое искусство и право в университете. Но, по-видимому, отсутствие достаточных материальных средств заставило его отказаться от окончания Лейденского университета (1728—1730), где он учился около двух лет и вынудила вернуться в Лондон. Вернувшись в Лондон, в поисках средств к существованию, молодой Филдинг обратился к драматургической деятельности. Он начал писать для театра, некоторые из его работ жестко критиковались правительством под руководством Канцлера казначейства сэра Роберта Уолпола.

Закон о театральной цензуре 1737 года, как утверждается, является прямым результатом его деятельности. В частности, пьесой, что привела к Закону о театральной цензуре, была «Золотое охвостье» (The Golden Rump), но сатира Филдинга задала тон. Тогда как закон о театральной цензуре был утвержден, сатира на политические темы была фактически невозможна и драматурги, чьи произведения были поставлены, были под подозрением. По этой причине Филдинг оставил театр и продолжил свою карьеру в области права и, чтобы поддерживать свою жену Шарлотту Крэдок и двоих детей, в 1737 году Филдинг поступил студентом в Темпль и в 1740 году получил звание адвоката. К этому же периоду относится и начало его занятий журналистикой.

Филдинг и его семья часто претерпевали периоды бедности, но ему также помогал Ральф Аллен, меценат и основатель первой в Англии частной почтовой службы, который впоследствии послужил прототипом сквайра Олверти в романе «Том Джонс». После смерти Филдинга, Аллен материально поддерживал его детей и дал им образование.

Филдинг никогда не прекращал писать сатиры как политические, так и на современное ему искусство и литературу. Его Трагедия трагедий Мальчик-с-пальчик (для которой Уильям Хогарт выполнил дизайн фронтисписа) имела, например, довольно неплохой успех для печатной пьесы. Он также публиковался в журналах-ежедневниках. Филдинг писал для периодических изданий тори, как правило, под псевдонимом «Капитан Геркулес уксус» (Captain Hercules Vinegar). В конце 1730-х годов и в начале 1740-х годов Филдинг продолжал излагать свои либеральные и анти-якобитские взгляды в сатирических статьях. Почти случайно, позавидовав успеху романа Сэмюэла Ричардсона «Памела», в 1741 году Филдинг начинает писать романы и его первым крупным успехом стал роман «Шамела», анонимная пародия на мелодраматический роман Сэмюэла Ричардсона. Эта сатира следует эталону знаменитых «консервативных» сатириков предыдущего поколения (в частности, Джонатана Свифта и Джона Гейя).

Дальше последовал роман «Джозеф Эндрюс» (1742), оригинальное произведение предположительно повествующее о брате Памелы, Джозефе. Хотя произведение и задумывалось как пародия, оно развилось в полноценный роман и считается некой отправной точкой, дебютом Филдинга, как серьёзного романиста. В 1743 году Филдинг опубликовал роман в третьем сборнике Miscellanies. Это был роман «История жизни покойного Джонатана Уайлда Великого». Этот роман иногда считается его первым романом, потому что он почти наверняка начал сочинять его, прежде чем написал романы «Шамела» и «Джозеф Эндрюс». Это сатира на Уолпола, которая проводит параллель между Уолполом и Джонатаном Уалдом, печально известным главарем банды и разбойником. Он косвенным образом сравнивает партию вигов в Парламенте с бандой воров, которыми руководил Уолпол, чьё постоянное желание стать «Великим Человеком» (распространённый эпитет для Уолпола) должно достигнуть апогея только в антитезисе величия: когда он будет повешен.

Его анонимно опубликованный в 1746 году «Женоподобный супруг» (The Female Husband) является выдуманным рассказом о знаменитом деле, когда женщина-трансвестит была осуждена за принуждение другой женщины обманом вступить в брак. Несмотря на то, что эта тема занимает незначительное место в творческом наследии Филдинга, она согласуется с его постоянным интересом к теме мошенничества, обмана, притворства. Лучшая работа Филдинга, Том Джонс (1749) — это тщательно построенный плутовской роман, запутанно и забавно повествующий о том, как найденыш достиг успеха. Жена Филдинга, Шарлотта, которая послужила прототипом героинь в романах «Том Джонс» и «Амелия», умерла в 1744 году. Тремя годами позже Филдинг, пренебрегая общественным мнением — женился на бывшей служанке Шарлотты, Марии, которая была беременна.

Несмотря на это, его последовательный анти-якобизм и поддержка Англиканской церкви способствовали тому, что год спустя Филдинг был назначен Главным судьёй Лондона, и его литературная карьера пошла в гору. Объединившись со своим младшим братом Джоном, он помог образовать в 1749 году, подразделение «ищеек» с Боу-стрит (The Bow Street Runners), называемое многими первым полицейским подразделением Лондона. По словам историка М. Тревельяна, они были лучшими судьями Лондона в восемнадцатом веке, и много сделали для улучшения судебной системы и условий содержания заключенных. Влиятельные памфлеты и запросы Филдинга, включали предложение об отмене публичного повешения. Это не означает, однако, что Филдинг выступал против смертной казни как таковой, о чём свидетельствует, например, его председательство в суде в 1751 году, на слушании дела знаменитого преступника Джеймса Филда, он был признан виновным в грабеже и приговорён к виселице. Несмотря на то, что Джон Филдинг был слепым, он сменил своего старшего брата на посту главного судьи и стал известен как «Blind Beak» (Слепой Клюв) с Боу-стрит за свою способность самостоятельно распознавать преступников по их голосам. В январе 1752 года, Генри Филдинг занялся периодикой — выходящим раз в две недели журналом под названием «Ковент-Гарден», который он публиковал под псевдонимом «сэр Александр Дроукансир, КНТ. Цензор Великобритании» до ноября того же года. В этом журнале Филдинг бросил вызов «армии с Граб-стрит» и современным писателям периодических ежедневных изданий. Этот конфликт, в конечном итоге привел к Бумажной войне 1752—1753 годов (Paper War of 1752—1753).

Горячая приверженность Филдинга, как великого гуманиста к делу правосудия (в частности, он поддерживал Элизабет Каннинг) совпало с быстрым ухудшением состояния его здоровья, и в 1754 году он уехал в Португалию для лечения. Подагра, астма и другие недуги привели к необходимости использовать костыли. Генри Филдинг умер в Лиссабоне два месяца спустя. Его могила находится на территории городского английского кладбища (Cimeterio Ingles). Последние месяцы жизни Филдинга описаны им в «Дневнике путешествия в Лиссабон» — „Journal of a Voyage to Lisbon“, 1755.

Пьесы

В 1728 году появляется его первая комедия «Любовь в различных масках» („Love in Several Masques“), за которой последовал ряд других пьес (всего за промежуток между 1728 и 1743 Филдингом единолично или в сотрудничестве с другими авторами написано 26 произведений для сцены, не считая посмертной пьесы «The Fathers, or a Good-natured Man», найденной Джонсом в 1776 году и изданной с прологом и эпилогом Гаррика в 1798).

Пьесы Филдинга, представлявшие собою большею частью подражания Конгриву и Уичерли, иногда — Мольеру („The Mock Doctor“, 1732, „The Miser“, 1733), впоследствии утратили своё художественное значение. Однако социально-обличительные мотивы и просветительские тенденции, проступающие уже в этих ранних произведениях Филдинга, позволяют предвидеть в их авторе будущего Филдинга-романиста.

Посвящая Честерфилду своего «Дон-Кихота в Англии» („Don Qvixote in England“, 1734), Филдинг заявлял, что его задачей было изображение «бедствий, навлекаемых на страну всеобщей коррупцией». Во вполне просветительском духе выдержана «Жизнь и смерть Здравого Смысла», рассказывающая о борьбе королевы Здравый Смысл с Попами и Законом, добивающимися её смерти, — входит в состав комедии «Пасквин, драматическая сатира на современность» („Pasquin, a Dramatick Satire on the Times“, 1736).

Романы

Широкая писательская известность Филдинга основывается не на его драматургии и публицистике, а исключительно на трёх больших его романах: «История приключений Джозефа Эндрюса и его друга Эйбрахама Адамса» („The History of the Adventures of Joseph Andrews and of his Friend Mr. Abraham Adams“, 1742), «История Тома Джонса, найдёныша» („The History of Tom Jones, a Foundling“, 1749) и «Эмилия» („Amelia“, 1751), к которым следует присоединить также его сатирическую повесть «Жизнь Джонатана Уайльда Великого» („The life of Mr. Jonathan Wild the Great“, вошедшую в состав сборника «Miscellanies», выпущенного Филдингом в 1743).

Толчком к созданию «Джозефа Эндрюса» послужила «Памела» Ричардсона. Делая героем своего романа воображаемого брата Памелы, находящегося, как и она, в услужении и подвергающегося таким же посягательствам на его добродетель, Филдинг ядовито пародирует сентиментально-дидактический стиль Ричардсона. Однако литературно-историческое значение «Джозефа Эндрюса» выходит далеко за пределы простой пародии. Уже в этом романе, написанном почти экспромтом, Филдинг осознаёт и провозглашает себя творцом нового литературного жанра — «комического эпоса в прозе, отличающегося от комедии так же, как серьёзный эпос отличается от трагедии тем, что его действие более широко и развернуто, что он охватывает гораздо более многочисленные и разнообразные характеры». Этот новый жанр — настоящая реалистическая эпопея буржуазного общества, — противопоставляется им в равной мере барочному пасторально-историческому роману XVII века и сентиментально-семейному роману ричардсоновской школы.

Новаторские принципы, намеченные уже в «Джозефе Эндрюсе», получили развернутое выражение в шедевре Филдинга «Томе Джонсе». Вводные теоретико-эстетические главы «Тома Джонса» представляют собою настоящий манифест просветительской эстетики. Задача художника — черпать свой материал из «великой книги Природы»; правдивое подражание природе — единственный источник эстетического наслаждения. Воображение писателя должно быть строго замкнуто в границах возможного; «за крайне редкими исключениями, высочайшим предметом для пера… историков и поэтов является человек» («Том Джонс», книга VIII, 1). Воспитательно-публицистическое значение литературы — с точки зрения Филдинга — огромно; борьба с социальными злоупотреблениями, с человеческими пороками и лицемерием — задача, которую сам Филдинг ставил себе в каждом своём романе. Смех, с его точки зрения, одно из наиболее могучих средств художника в этой борьбе.

Проблема человеческой природы — основная проблема для всего просветительства XVIII века — занимает центральное место и в творчестве Филдинга, в особенности в «Томе Джонсе», наполняя его романы новым морально-философским содержанием. «Природа человека сама по себе далеко не плоха, — говорит один из персонажей Филдинга. — Плохое воспитание, плохие привычки и обычаи развращают нашу природу и направляют её к пороку. За порочность нашего мира ответственны его правители, в том числе, я боюсь, и духовенство» («Эмилия», кн. IX, 5). Таким же просветительским оптимизмом дышат и заключительные страницы беседы Тома Джонса с Горным отшельником («Том Джонс», кн. VIII, 15), где Том Джонс со всем пылом своей молодости противопоставляет человеконенавистничеству своего хозяина глубоко оптимистическую веру в человеческое достоинство.

Однако, согласно Филдингу, добродетель сама по себе так же недостаточна, как недостаточен разум, оторванный от добродетели. Победа Тома Джонса над Блайфилом раскрывается не только как победа абстрактной Добродетели над абстрактным Пороком, но и как победа обладателя доброго сердца (хотя бы он и нарушил все правила буржуазной нравственности) над односторонностью буржуазного благоразумия. Эта апелляция от разума к чувству, от благоразумия к доброму сердцу в творчестве Филдинга уже заставляет предчувствовать предстоящую критику буржуазного общества в произведениях сентименталистов.

«Том Джонс» отмечает собой вершину творчества Филдинга. Последовавший за ним последний период творчества Филдинга, в центре которого стоит «Эмилия», характеризуется ослаблением реалистического таланта писателя и его сатирической заостренности.

Если в «Томе Джонсе» была заключена лишь известная потенциальная возможность перехода к сентиментализму, то «Эмилия», последний роман Филдинга, показывает, что сдвиг в этом направлении уже успел реально осуществиться в его творчестве. Несмотря на наличие ряда ярких сатирических образов (судья Трашер, м-сс Эллисон, безымянный «благородный лорд» и другие), общий колорит книги резко отличается от предшествующих романов Филдинга. В посвящении «Эмилии» Аллену говорится об обличительных задачах книги:

Эта книга искренне предназначена к тому, чтобы способствовать защите добродетели и разоблачению некоторых из наиболее наглых злоупотреблений, оскверняющих в настоящее время как общественную, так и частную жизнь нашей страны.

Однако они достигаются, в отличие от «Джозефа Эндрюса» или «Тома Джонса», уже не столько средствами реалистической сатиры, сколько средствами сентиментально-моралистической дидактики. Образ резонирующего пастора Гаррисона (в известной мере аналогичный Оллверти «Тома Джонса») выдвигается на первый план романа, соответственно понижая удельный вес образа капитана Бузса — слабого эпигона Тома Джонса. Типично для нового этапа в творчестве Филдинга заключительное «обращение» Бузса, позволившего себе сомневаться во всемогуществе провидения (после прочтения им в арестном доме проповедей Барроу). Самое построение романа существенно отличается от предшествующих книг Филдинга; в отличие от «Джозефа Эндрюса» и «Тома Джонса», развернутая композиция которых давала художнику возможность широкого охвата действительности, действие «Эмилии» сконцентрировано вокруг узкого семейного мирка Эмилии. Начав свой творческой путь с пародии на Ричардсона («Джозеф Эндрюс»), Филдинг в «Эмилии» заметно приближается к нему. Характерно, что в то время как «Джозеф Эндрюс» и «Том Джонс» осуждались за «грубость» и «безнравственность», «Эмилию» Филдингу пришлось защищать от прямо противоположных обвинений в излишней сентиментальности и плоскости (см. «Covent-Garden Journal», 1752).

Статья о «Чтении» («Covent-Carden Journal», 4/II 1752), написанная вслед за появлением «Эмилии», подтверждает изменение в философско-эстетических принципах Ф.; в этой статье он отрекается от Аристофана и Рабле, которыми он еще недавно восхищался в «Томе Джонсе», и делает попытку примирения с Ричардсоном, положительно отзываясь о нем как об «остроумном авторе „Клариссы“».

Литературный стиль

В то время как Дефо и Ричардсон пытались скрыть вымышленный характер своих произведений под прикрытием «мемуаров» и «литературных произведений», соответственно, Генри Филдинг занял позицию, которая представляла собой некое новое отклонение в прозаической беллетристике, что ни в коей мере не являет собой усилия, для того чтобы скрыть литературные приемы его романов. На самом деле, он был первым крупным писателем, который открыто признал, что его проза была чистой выдумкой. Кроме того, по сравнению с его главным соперником и современником, Ричардсоном, Филдинг представляет своему читателю гораздо более широкий спектр характеров, взятых из всех социальных классов.

Отсутствие у Филдинга психологического реализма (чувства и эмоции его героев, редко анализируются очень глубоко) можно, пожалуй, простить, ввиду его острой озабоченности выявлением универсального порядка вещей. Можно утверждать, что роман «Том Джонс» отражает основные неоклассические взгляды автора — характер есть нечто, чем индивидуум одарён при рождении, часть естественного порядка жизни или системы. Персонажи в романах Филдинга также, в значительной мере типичны, например: Сквайр Вестерн — это типичный грубый и неотёсанный сквайр-тори, одержимый лишь охотой на лис, выпивкой и приобретением новой собственности.

Так комический эпос Филдинга, содержит целый ряд прекрасных, но по существу неизменных (статичных) характеров, чьи мотивы и поведение в значительной степени предопределены. В их изображении мало эмоциональной глубины, и сложные реалии интерактивных человеческих отношений, которые являются столь же неотъемлемой частью современного романа, не представляют для Филдинга значительной важности. Возможно, характер, который мы узнаем лучше всего, является всезнающий рассказчик (то есть Филдинг), чьей компанией наслаждаются некоторые из его читателей.

Значение

«Комическая эпопея» Филдинга имела своих предшественников и в лице испанского плутовского романа XVI—XVII веков, и в лице французского «комического романа» XVII века. (Сорель, Скаррон, Фюретьер). Однако новая тематика, введенная ими в литературу, — жизнь плебейских «низов» общества, — используется ими почти неизменно в плане гротеска. В творчестве же Филдинга буржуа входит в литературу в прозаическом костюме мистера Оллверти и Тома Джонса, в обычном облике рядового гражданина буржуазной Англии XVIII века. Недаром в борьбе за достоинство новой буржуазной тематики и нового буржуазного «комическо-повествовательного» жанра Филдинг, давая определение своего «комического эпоса», так настойчиво отграничивает его от бурлеска и карикатуры, от всего «абсурдного и чудовищного».

Основные сочинения

• The Masquerade — поэма (Первая публикация Филдинга)
• Любовь в различных масках — Love in Several Masques — пьеса, 1728
• Rape upon Rape — пьеса, 1730.
• The Temple Beau — пьеса, 1730
• The Author’s Farce — пьеса, 1730
• The Letter Writers — пьеса, 1731
• The Tragedy of Tragedies; or, The Life and Death of Tom Thumb — пьеса, 1731
• Grub-Street Opera — пьеса, 1731
• The Modern Husband — пьеса, 1732
• The Lotterry — пьеса, 1732
• The Covent Garden Tragedy — пьеса, 1732
• The Miser — пьеса, 1732
• The Intriguing Chambermaid’7 — пьеса, 1734
• Пасквин — Pasquin — пьеса, 1736
• Евридика — Eurydice Hiss’d — пьеса, 1737
• The Historical Register for the Year 1736 — пьеса, 1737
• Апология жизни миссис Шамелы Эндрюс — An Apology for the Life of Mrs. Shamela Andrews — роман, 1741
• История приключений Джозефа Эндрюса и его друга Эйбрахама Адамса — The History of the Adventures of Joseph Andrews and his Friend, Mr. Abraham Abrams — роман, 1742
• История жизни покойного Джонатана Уайлда Великого — The Life and Death of Jonathan Wild, the Great — роман, 1743
• Miscellanies — сборник сочинений, 1743, содержи поэму Part of Juvenal’s Sixth Satire, Modernized in Burlesque Verse
• Женоподобный супруг — The Female Husband or the Surprising History of Mrs Mary alias Mr George Hamilton, who was convicted of having married a young woman of Wells and lived with her as her husband, taken from her own mouth since her confinement — памфлет, 1746
• История Тома Джонса, найденыша — The History of Tom Jones, a Foundling — роман, 1749
• A Journey from this World to the Next — 1749
• Амелия — Amelia — роман, 1751
• Ковент-Гарден — The Covent Garden Journal — журнал, 1752
• Journal of a Voyage to Lisbon — рассказы о путешествиях, 1755
• The Fathers: Or, the Good-Natur’d Man. — пьеса, 1778

Библиография

• Филдинг Г. Амелия / Изд. подг. А. Г. Ингер; отв. ред. Н. Я. Дьяконова. — М.: Наука, 1996. — 537 с. — (Литературные памятники). — 4000 экз. — ISBN 5-02-011249-6.
• Филдинг Г. Избранные сочинения / Вступ. ст. и коммент. В. Харитонова. — М.: Художественная литература, 1988. — 686 с. — 330 000 экз. — ISBN 5-280-00318-2.
• Фильдинг Г. История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса. Написано в подражание манере Сервантеса, автора Дон Кихота / Пер. с англ. Н. Д. Вольпин; под ред Ф. М. Лорье. — М.: ГИХЛ, 1949. — 396 с. — 30 000 экз.
• Фильдинг Г. История Тома Джонса, найдёныша / Пер. с англ. и коммент. А. А. Франковского. — М.: Художественная литература, 1973. — 880 с. — (Библиотека всемирной литературы). — 303 000 экз.
• Филдинг Г. Фарсы / Пер. с англ. Р. П. Померанцевой и Ю. И. Кагарлицкого. — М.: Искусство, 1980. — 360 с. — 30 000 экз.

Литература

• Роджерс П. Генри Филдинг: Биография / Пэт Роджерс / Пер. с англ., послесловие и комментарий В. Харитонова; Ред. Н. Осколкова.. — М.: Радуга, 1984. — 208 с. — 50 000 экз. (в пер., суперобл.)

Ссылки

Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939.

• Фильдинг, Генрих // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.azlib.ru/f/filding_g/text_0010.shtml Генри Филдинг: биографическая справка]

Отрывок, характеризующий Филдинг, Генри

– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.