Георгиевский собор Юрьева монастыря

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Православный храм
Георгиевский собор Юрьева монастыря

Георгиевский собор
Страна Россия
Город Великий Новгород
Конфессия Православие
Епархия Новгородская и Старорусская
Строитель мастер Пётр
Основатель Мстислав I Владимирович
Строительство 11191130 годы
Состояние действующий храм
Координаты: 58°29′11″ с. ш. 31°17′05″ в. д. / 58.48639° с. ш. 31.28472° в. д. / 58.48639; 31.28472 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=58.48639&mlon=31.28472&zoom=16 (O)] (Я)

Георгиевский собор Юрьева монастыря — православный храм Юрьева монастыря (Великий Новгород). Построен в 1119 году, относится к памятникам древнерусской архитектуры домонгольского периода.





История храма

Культурное наследие
Российской Федерации

[kulturnoe-nasledie.ru/monuments.php?id=5310045020 объект № 5310045020]

Всемирное наследие ЮНЕСКО

Ссылка: 604 [whc.unesco.org/ru/list/604 рус.] • [whc.unesco.org/en/list/604 англ.]
Год внесения: 1992
Тип: Культурный объект
Критерии: ii, iv, vi

Строительство собора, ставшего главным храмом Юрьева монастыря было начато в 1119 году. Инициатором строительства был великий князь Мстислав I Владимирович. Поскольку в это время он находился в Киеве, то строительство собора было поручено игумену Юрьева монастыря Кириаку и сыну Мстислава новгородскому князю Всеволоду. Из Новгородской летописи известно имя строителя собора — мастер Пётр, предположительно построивший также Николо-Дворищенский собор и церковь Благовещения на Городище. Это первое из известных имён древнерусских мастеров-строителей.

Строительство собора продолжалось 11 лет, перед окончанием его стены были покрыты фресками, уничтоженными в XIX веке. 12 июля 1130 года он был освящён во имя Георгия Победоносца Новгородским епископе Иоанном при юрьевском игумене Исайе (Кириак, начавший строительство, умер за два года до освящения храма).

Собор стал усыпальницей настоятелей монастыря, ряда русских князей и новгородских посадников. В 1198 году в нём погребли Изяслава и Ростислава, сыновей новгородского князя Ярослава Владимировича; в 1203 году — принявший в монастыре постриг новгородский посадник Мирошка Несдинич; в 1233 году — князь Фёдор Ярославич, старший брат Александра Невского, а в 1224 году и его мать Феодосия Мстиславна (в монашестве Ефросиния); в 1453 году — Дмитрий Шемяка.

В середине XVI века из собора в Москву, по указанию Ивана Грозного, была перенесена икона Устюжского Благовещения.

В 1807 году при ремонте Георгиевского собора по указанию епископа Старорусского и викария Новгородского Евгения были проведены раскопки, позволившие обнаружить там ряд каменных саркофагов. В 1830-е годы при архимандрите Фотии была проведена реставрация собора в ходе которой практически полностью были уничтожены фрески XII века: их сбили со стен, использовали для подсыпки при планировке территории монастыря, частично выбросили. Оригинальная фресковая живопись сохранилась только в верхней части лестничной башни (в северо-западном куполе собора), где располагалась небольшая церковь, предназначенная для закрытых монашеских богослужений. Здесь в нижнем регистре фресок между окнами расположены образы Спасителя и Богоматери Одигитрии, св. Георгия, преп. Саввы Освященного (?) и святителей. Выше также по кругу изображены преподобные отцы. С восточной стороны между ними стоит Богоматерь Оранта. На самом верху сохранились медальоны с четырьмя евангелистами, утраченным от времени оказался лишь образ Христа Вседержителя[1]. Собор же был полностью расписан заново. В этот же период в нём был установлен новый семиярусный иконостас, в котором среди прочих установили древнейшие иконы собора, на которые надели богато украшенные драгоценные ризы. В 1898 году новые фрески были сбиты в ходе очередных ремонтных работ. Для создания нового фрескового цикла пригласили иконописца М. Н. Сафонова. Эта роспись и дошла до наших дней. В 1902 году отреставрированный собор был освящён архиепископом Новгородским и Старорусским Гурием.

В 1920 году Юрьев монастырь был закрыт, богослужения в Георгиевском соборе были прекращены. В 1930-х гг. в ходе реставрации были уничтожены: ризничная, паперть (1706 года), придел и рака святителя Феоктиста, архиепископа Новгородского, галерея, семиярусный иконостас XVIII века с древними иконами (исчезли бесследно), вскрыты и уничтожены полы, крытые чугунной плиткой, и древние захоронения под ними.

Собор и монастырь были возвращены Русской православной церкви в 1991 году, в летний период в Георгиевском соборе проходят богослужения.

В 20132014 годах археологическими раскопками под руководством В. В. Седова-младшего внутри большей части собора (кроме северного придела) восстановлен уровень пола на XII век, а также обнаружены остатки сбитых Фотием первоначальных фресок, использовавшихся для поднятия пола[2].

В 2015 году в храме археологи нашли гробницу с мощами святого архиепископа Феоктиста (XIV век).

В 2016 году московские археологи нашли загадочные каменные саркофаги XII века у стен Георгиевского собора в центральной части православной обители. Один саркофаг совершенно пуст, в другом находятся останки сразу шести рослых и нестарых мужчин. Член-корреспондент РАН Владимир Валентинович Седов предположил, что в нем могли последовательно хоронить людей, занимавших в монастыре одну из должностей — например, келарей или экономов. Или же это была родовая усыпальница новгородских бояр, которые в ту пору также нередко становились монахами. В любом случае это были не рядовые захоронения. Об этом свидетельствует и место погребения, и то, что подобные саркофаги в домонгольский период на Руси были очень дороги[3].

Архитектурные особенности

Георгиевский собор имеет размеры: длина 26,8 метров, ширина 18,3 метра, высота 32 метра и является самым большим из храмов Юрьева монастыря (в Новгороде собор по своим размерам уступает только Новгородской Софии). В отличие от внутреннего убранства изначальный внешний облик собора практически полностью сохранился (в ходе реставраций 1931—1935 годы были убраны все его многочисленные пристройки, построенные в различное время).

Георгиевский собор имеет смешанную кладку стен (сочетает каменные блоки и кирпич). Оригинальная кровля была позакомарной и покрыта свинцовыми листами, позднее её заменили четырёхскатной, сохранившейся до настоящего времени. Собор увенчан тремя асимметрично расположенными главами: главный купол венчает средокрестие, второй купол (внутри него располагался особый придел для уединённой монашеской службы) поставлен над квадратной лестничной башней, пристроенной к северо-западному углу собора сбоку от нартекса, а третья малая глава уравновешивает вторую.

Собор крестово-купольный, шестистолпный, трёхнефный, имеет три алтарных апсиды. В соборе устроены хоры для присутствия на богослужении князя и его семьи. На хорах располагались два придела: Благовещения и святых Бориса и Глеба.

См. также

Напишите отзыв о статье "Георгиевский собор Юрьева монастыря"

Примечания

  1. В. Д. Сарабьянов, Э. С. Симирнова. История древнерусской живописи. М., 2007, с. 99-100
  2. [www.mngz.ru/russia-world-sensation/615437-v-yurevom-monastyre-rasskazali-o-rezultatah-raskopok-v-georgievskom-sobore.html В Юрьевом монастыре рассказали о результатах раскопок в Георгиевском соборе]
  3. [www.interfax-russia.ru/NorthWest/news.asp?id=757830&sec=1671&utm_source=rnews Московские археологи нашли в новгородском монастыре загадочные саркофаги XII века], ИНТЕРФАКС (27 августа 2016). Проверено 28 августа 2016.

Литература

Отрывок, характеризующий Георгиевский собор Юрьева монастыря

Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.