Георгий Маниак

Георгий Маниак (греч. Γεώργιος Μανιάκης, арм. Գևորգ Մանյակ; итал. Giorgio Maniace; умер в 1043 году) — византийский полководец XI века, в последний раз отвоевал для Византии Сицилию в 1038—1040 годах. По происхождению армянин.

Личность

Личное впечатление от встречи с Маниаком оставил Михаил Пселл:

Его рост достигал чуть ли не трех метров, и, чтобы смотреть на него, людям приходилось закидывать головы, словно они глядели на вершину холма или высокую гору; его манеры не были мягкими или приятными, но напоминали о буре; его голос звучал как гром; а его руки, казалось, подходили для того, чтобы рушить стены или разбивать бронзовые двери. Он мог прыгать как лев, и его хмурый взгляд был ужасен. И все остальное в нем было чрезмерным. Те, кто его видел, обнаруживали, что любое описание его, которое они слышали, было преуменьшением.

Георгий Маниак впервые выдвинулся во время кампании 1031 года, когда византийцы взяли Эдессу, но были разбиты при Алеппо. С приходом к власти Михаила IV возобновилась подготовка к экспедиции по завоеванию Сицилии, начатая ещё Василием II Болгаробойцей. Её руководителем был назначен Маниак.

Экспедиция на Сицилию

В 1038 году византийская флотилия Маниака отплыла на Сицилию, на пути зайдя в Салерно. В экспедиции, помимо греков, участвовали апулийские лангобарды, варяги во главе с будущим королём Норвегии Харальдом и норманны, состоявшие на службе у князя Салерно. О ходе военной кампании известно немного: в 1038 году была взята Мессина, в 1040 году Сиракузы. Таким образом, в 1038—1040 годах под власть Византии вернулось восточное побережье Сицилии с преобладающим греческим населением. От хронистов известно лишь о сражении при Тройне, в которой Маниак разбил войско сиракузского эмира Абдуллы. Сам Абдулла пал от руки норманна Вильгельма Отвиля, слава которого началась с этого подвига.

После взятия Сиракуз в ходе экспедиции наметился перелом. Варяжская дружина и норманны, возглавляемые Ардуйном, рассорились с Маниаком и покинули Сицилию. Сам Георгий Маниак оскорбил командующего флотом Стефана, женатого на сестре Михаила IV. Стефан сообщил императору о предполагаемой измене полководца, Маниак был отозван в Константинополь и, не имея возможности оправдаться, был брошен в темницу. После отъезда Маниака арабы быстро вернули себе завоёванное Византией восточное побережье Сицилии.

Кампания в Южной Италии и мятеж против императора

Геогрий Маниак был освобождён только после свержения (1042) следующего императора Михаила V, сына оскорблённого им флотоводца Стефана. К этому моменту для Византии сложилась катастрофическая ситуация в Южной Италии: восставшие лангобарды при поддержке норманнов отбили почти всю Апулию, за исключением «пятки» и города Трани. Маниак был назначен катапаном (наместником) в Южной Италии и прибыл туда со свежим войском. В течение лета Маниак, действуя с беспримерной жестокостью, отвоевал большую часть Апулии, но в это время вновь пал жертвой придворной интриги.

Во время отсутствия Маниака его жена была соблазнена Романом Склиром, братом всесильной фаворитки Константина IX. Склир, желая погубить обманутого мужа, оклеветал его перед императором, и последний вызвал Маниака в Константинополь. Маниак, однажды уже доверившийся имперскому правосудию, отказался подчиняться приказу, провозгласил себя императором и со своей армией переправился на Балканы. Перед своим отъездом Маниак казнил назначенного Константином нового катапана, набив ему уши, нос и рот навозом. По пути на Фессалоники Георгий Маниак разбил армию Константина IX при Острово, но сам погиб в сражении (1043).

След в истории

В сицилийской истории Георгий Маниак остался, главным образом, как похититель мощей святой Лючии — покровительницы Сиракуз. Святая была погребена в сиракузских катакомбах, носящих её имя. Взяв Сиракузы, Маниак взломал стену, закрывавшую гробницу, взял тело, которое, по свидетельству Аматуса из Монте-Кассино, оставалось нетленным и благоуханным, и отправил мощи в Константинополь. В церкви Санта-Лючия-фуори-ле-Мури до сих пор сохранена сделанная Маниаком дыра в стене, через которую мощи были похищены.

Имя Маниака носят также:

• Кастелло-Маниаче — крепость в Сиракузах, закрывающая вход в городскую гавань,
• Санта-Мария-Маниаче — греческий монастырь около Бронте (близ Этны), основанный на месте одной из побед Маниака над арабами, затем богато украшенный на средства королевы Маргариты Наваррской, секуляризованный и переданный в 1799 году Фердинандом III адмиралу Нельсону.

Литература

• Норвич Дж. [ulfdalir.ru/literature/881 Нормандцы в Сицилии. Второе нормандское завоевание. 1016—1130] / Перевод с английского Л. А. Игоревского. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2005. — 367 с. — 5 000 экз. — ISBN 5-9524-1751-5.

Отрывок, характеризующий Георгий Маниак

Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.