Герасимов, Александр Михайлович (художник)

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Александр Михайлович Герасимов
Марка СССР 1981 года
Дата рождения:	19 (31) июля 1881(1881-07-31)
Место рождения:	Козлов, Тамбовская губерния, Российская империя
Дата смерти:	23 июля 1963(1963-07-23) (81 год)
Место смерти:	Москва, СССР
Жанр:	портрет, пейзаж, натюрморт, сюжетный исторический жанр, бытовой жанр
Учёба:	МУЖВЗ
Стиль:	социалистический реализм
Награды:
Звания:
Премии:

Алекса́ндр Миха́йлович Гера́симов (1881—1963) — русский, советский живописец, архитектор и теоретик искусства, педагог, профессор. Доктор искусствоведения (1951). Первый президент Академии художеств СССР в 1947—1957 годах.

Академик АХ СССР (1947). Народный художник СССР (1943). Лауреат четырёх Сталинских премий (1941, 1943, 1946, 1949). Член ВКП(б) с 1950 года.

Жизнь и творчество

Александр Герасимов родился 19 (31) июля 1881 года в Козлове (ныне Мичуринск, Тамбовская область) в купеческой семье. В 1903—1915 годах обучался в МУЖВЗ у К. А. Коровина, А. Е. Архипова и В. А. Серова.

В 1915 году был мобилизован в армию и до 1917 года находился на фронтах Первой мировой войны. Как нестроевой солдат, служил в санитарном поезде на южном (галицийском) фронте. После демобилизации, в 1918—1925 годах, жил и работал в Козлове.

В 1925 году переехал в Москву, вступил в АХРР, преподавал в Училище памяти 1905 года. Летом 1934 года получил творческую командировку на три месяца в Германию, Францию, Италию и Турцию.

В 1939—1954 годах был председателем оргкомитета СХ СССР. В 1943 году передал свои личные сбережения, 50 000 рублей, в Фонд обороны.

Один из первых кавалеров почётного звания «Народный художник СССР», учреждённого 26 июля 1943 года, наряду с художником Борисом Иогансоном, скульпторами Сергеем Меркуровым и Верой Мухиной.

С 1947 года — действительный член, в 1947—1957 годах — первый президент АХ СССР.

В 1951 году стал доктором искусствоведения.

Один из крупнейших советских художников 1930-х — 1950-х годов. Увлекавшийся в молодости импрессионизмом, он в 1920-е годы начинает писать картины в жанре социалистического реализма. Картины А. М. Герасимова написаны яркими, насыщенными красками и часто посвящены советской и партийной истории.

Был любимым художником И. В. Сталина. Его порт работы А. М. Герасимова при жизни вождя считались каноническими. Дружил с Ворошиловым, который бывал у А. М. Герасимова в гостях в Мичуринске. Герасимов написал много портретов К. Е. Ворошилова.

Был также книжным иллюстратором («Тарас Бульба» Н. В. Гоголя).

В мае 1949 год журнал «Огонек» поместил фоторепродукции картин и скульптур крупнейших западных модернистов, в том числе Сальвадора Дали с комментариями президента Академии художеств Александра Герасимова. Последний сообщал, что в полотнах ведущих буржуазных живописцев отражаются «идеи воинствующего империализма с его расовой ненавистью, жаждой мирового господства, космополитизмом, зоологическим человеконенавистничеством, отрицанием культуры, науки и подлинного реалистического искусства».

С началом правления Н. С. Хрущёва Герасимов был постепенно освобождён от всех постов, а картины художника были удалены из музейных экспозиций.

Александр Герасимов умер 23 июля 1963 года. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище (участок № 8).

В родном городе

По проекту А. М. Герасимова в 1913 году в его родном городе Козлове было построено здание Драматического театра.

В годы советской власти в городе Козлове, переименованном в Мичуринск, был создан Мемориально-художественный музей-усадьба А. М. Герасимова. Музейный комплекс сохранил типичный облик городской купеческой усадьбы конца XIX века. Хорошо сохранился двухэтажный кирпичный дом, построенный в 1886 году отцом художника, Михаилом Сафроновичем Герасимовым. В этом доме А. М. Герасимов провел свои детские и юношеские годы, здесь жил со своей семьей после революции, с 1918 по 1925 год. Здесь же был написан известный пейзаж «После дождя (Мокрая терраса)», репродукция которого многие годы публиковалась в учебнике русского языка.

На территории музея-усадьбы функционирует картинная галерея, представляющая работы художника.

Награды и премии

• заслуженный деятель искусств РСФСР (1936)
• народный художник СССР (1943)
• Сталинская премия первой степени (1941) — за картину «И. В. Сталин и К. Е. Ворошилов в Кремле»
• Сталинская премия первой степени (1943) — за картину «Гимн Октябрю», 100 000 рублей переданы на постройку танка «Иван Мичурин»
• Сталинская премия первой степени (1946) — за групповой портрет четырёх старейших советских художников И. Н. Павлова, В. Н. Бакшеева, В. К. Бялыницкого-Бирули, В. Н. Мешкова
• Сталинская премия второй степени (1949) — за картину «И. В. Сталин у гроба А. А. Жданова»
• орден Ленина
• орден Трудового Красного Знамени (1961)
• медали

Избранные полотна

• 1929—1930 — «Ленин на трибуне», Москва, Исторический музей
• 1931 — «Доклад т. Сталина на XVI партсъезде»
• 1935 — «После дождя» («Мокрая терраса»), Москва, Государственная Третьяковская галерея
• 1938 — «И. В. Сталин и К. Е. Ворошилов в Кремле», Москва, Третьяковская галерея. В народе картину в шутку прозвали «Два вождя после дождя»
• 1938 — «Баня», Мичуринск, Дом-музей А. М. Герасимова
• 1939 — «Портрет балерины О. В. Лепешинской»
• 1939 — «И. В. Сталин и А. М. Горький в Горках»
• 1942 — «Гимн Октябрю», Санкт-Петербург, Государственный Русский музей
• 1944 — «Портрет старейших советских художников», Государственная Третьяковская галерея

• 1945 — «Тегеранская конференция руководителей трёх великих держав»
• 1948 — «И. В. Сталин у гроба А. А. Жданова», Государственная Третьяковская галерея
• 1949 — «Есть метро!»

Воспоминания

• Шевцов И. М. Александр Герасимов // Шевцов И. М. Голубой Бриллиант. Соколы. – М.: Голос-Пресс, 2008. – С. 232-247.

Литература

• Лобанов В. М. А. М. Герасимов. — М.; Л.: Искусство, 1943. — 112 с. — 3000 экз.
• Герасимов А. М. Жизнь художника. — М.: Изд-во Акад. художеств СССР, 1963. — 230 с. — 16 300 экз.
• Сокольников М. П. А. М. Герасимов. Жизнь и творчество. — М.: Искусство, 1954. — 239 с. — 10 000 экз.

Ссылки

• [www.amgerasimovmuseum.ru Сайт Музея-усадьбы народного художника СССР А. М. Герасимова]

Отрывок, характеризующий Герасимов, Александр Михайлович (художник)

На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.