Герб Дании
| Герб Дании | |
|
| |
| Версии | |
|---|---|
|
| |
| Детали | |
| Утверждён | |
| Первое упоминание |
XII век |
| Корона |
Корона Кристиана V [2] |
| Ордена | |
Герб Дании (дат. Danmarks rigsvåben) — один из главных государственных символов страны. В современном виде был принят в 1972 году. Состоит из трех голубых леопардовых львов и 9 красных сердец на золотом щите. Сверху герб венчает королевская корона.
Содержание
Королевский герб Дании
Щит герба разделен на 4 части, однако деление щита на датском гербе особенное. Оно произведено не при помощи линий, а при помощи креста. Это не случайно. Ведь крест — его называют Даннеброг — считается одной из национальных эмблем датчан.
В двух четвертях изображения те же, что и на гербе страны, голубые львы и красные сердца.
Щиток с двумя красными полосами в центре — символ Ольденбурга (Германия, Нижняя Саксония), бывшего владения датских королей.
В правой (от зрителя) верхней четверти льва только два. Это символ Шлезвига — ныне большей частью находящегося в Германии (Земля Шлезвиг-Гольштейн), но в прошлом принадлежавшего Дании.
Три золотые короны символизируют Кальмарскую унию — объединение Дании, Норвегии (с Исландией) и Швеции (с Финляндией) в единое государство под верховной властью датских королей.
Щитодержателями выступают два «лесных человека» — взяты с герба Пруссии, чьи земли частично оспаривались Данией.
Серебряный баран под кальмарскими коронами обозначает Фарерские Острова, остающиеся под датским владычеством.
Серебряный белый медведь — символ Гренландии.
Герб украшают Орден Слона (память о том, что датчане в одном из крестовых походов XII в. убили боевого слона) и Орден Даннеброг.
История герба
Леопардовый лев на гербе Дании появился около 1190 года при Кнуде VI Вальдемарссоне, почти одновременно с леопардами Ричарда Львиное Сердце. Следовательно, перед нами один из старейших государственных символов.
Леопардовые львы датского короля были лазоревыми в золотом поле, украшенном червлеными сердцами. Это изображение сохранялось в гербе Дании при всех правителях. Так и современный герб Дании содержит трех леопардовых львов.
С XV столетия герб датских королей представлял собой соединение гербов союзных королей Дании, Швеции, Норвегии и Вандалии. Отражая политику датских королей в их попытке установить гегемонию на Скандинавском полуострове и на всей Балтике.
В центре помещался щиток с их династическими гербами. Позднее в серединном щитке по очереди появлялись то датские леопарды, то династические ольденбургские и дельменгорстские знаки, и в зависимости от этого перестраивался весь геральдический щит. В XVIII веке датский герб принял вид, близкий к современному: щиток с династическим гербом наложен на большой щит с гербами королевств, входящих во владения датской короны.
Вступившая на престол в 1972 году королева Маргарита II отреклась от всех не подкрепленных реальной властью титулов, кроме датского королевского.
Так из герба исчезли эмблемы германских владений — гербы королевств Готов и Вендов. Леопардовые львы Шлезвига сохранились, так как часть Шлезвига вернулась к Дании в 1920 году
Средневековые изображение герба Дании
- Valdemarernes vaaben 2.jpg
Герб Вальдемара IV, правил 1340—1375 - Erik af Pommerns majestætssegl.png
- Wappen dänemark siebmacher.jpg
Напишите отзыв о статье "Герб Дании"
Примечания
Ссылки
- [www.statesymbol.ru/abroad/world/20050816/39599066.html Государственные символы Дании]
- [kongehuset.dk/publish.php?dogtag=k_en_his_arm Королевский герб Дании на странице датской королевской семьи] (англ.)
- [www.sa.dk/content/dk/om_statens_arkiver/organisation/rigsarkivet/brug_af_rigsvabenet_og_kronen Описание королевского герба и короны на странице государственного архива Дании] (датск.)
См. также
| ||||||||||||||||||||||||||
| ||||||||
Отрывок, характеризующий Герб Дании
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
