Герб Исландии

Герб Исландии
Детали
Утверждён	17 июня 1944 года
Основание	Столбчатый базальт

Герб Исландии (исл. Skjaldarmerki Íslands) — один из главных государственных символов страны. Представляет собой лазоревый щит с серебряным латинским крестом, обременённым червлёным латинским крестом. Щит поддерживают четыре духа-хранителя (исл. Landvættir) Исландии, стоящие на плите столбчатого базальта: бык (исл. Griðungur) — покровитель Юго-Западной Исландии, великан (исл. Bergrisi) — Юго-Восточной, гриф (исл. Gammur) — Северо-Западной и дракон (исл. Dreki) — Северо-Восточной. В современном виде принят в 1944 году, после провозглашения Исландии республикой.

Описание

Исландия была провозглашена республикой 17 июня 1944 года. В тот же день вновь избранный президент Исландии Свейтн Бьёртнссон (исл. Sveinn Björnsson) подписал декрет о государственном гербе, в котором говорилось:

«Герб Исландии представляет собой серебряный крест на небесно-синем поле, с ярко-красным крестом внутри серебряного креста. Концы креста доходят до краёв щита со всех четырёх сторон. Ширина креста должна составлять 2/9 ширины щита, ширина красного креста должна составлять 1/9 ширины щита. Верхняя часть должна быть равносторонней, а нижняя — иметь такую же ширину, как и верхняя, но быть на одну треть длиннее. Щитодержателями являются четыре духа-хранителя Исландии, как это описано в «Круге земном»: бык — с правой стороны щита; великан — с левой стороны; птица — справа, над быком; дракон — слева, над великаном. Основанием щита служит плита столбчатого базальта.»

История герба

Исландия была заселена в догеральдический период выходцами из Норвегии в 870—930 годах от Р. Х. В ту пору король Норвегии Харальд Прекрасноволосый был занят объединением Норвегии под своей верховной властью, закладывая основы норвежской государственности. Не желающая подчиняться самодержавной власти родовая знать — херсиры и свободные собственники — бонды, со всем своим движимым имуществом, домочадцами и челядью, покидали Норвегию и уплывали в Исландию. Заселяя Исландию они сохраняли все прежние, догосударственные общественные устои, такие как тинг — народное собрание и годорд — община родового жреца. Никакой центральной исполнительной власти, ни армии, ни полиции, ни чиновников в Исландии тогда не было. За неимением государственности не было нужды и в символах государственной власти, таких как герб или флаг. Эта форма общественного устройства просуществовала в Исландии до 1262 года, когда Исландия была вынуждена признать над собой верховную власть норвежских королей, став сначала норвежским, а затем датским владением.

О древнейшей исландской символике мы, в какой-то мере, можем судить по дошедшим до наших дней печатям. Знак Храфна Свейнбьярнарсона (исл. Hrafn Sveinbjarnarson) ум. 1213 году, является старейшей из известных исландских печатей. Это было золотое кольцо, с именем владельца и изображением ворона (с исланд. — «Храфн»), подарок Бьярни Кольбейнссона (исл. Bjarni Kolbeinsson), епископа Оркнейских островов.

Хотя и не часто, личные гербы встречались и в средневековой Исландии. Летописцы упоминали «изображения на щитах» (например льва, орла или оленя), которые, зачастую, были теми же, что и на печатях. В 14 и 15 веках, когда Исландия уже была владением датской короны, немало исландцев были посвящены в рыцари и получали право на герб. Например, гербом Лофтура Гуттормссона (исл. Loftur Guttormsson) Могучего был белый сокол на синем поле, однако его печатью была змея. Гербом Торфи Арасона (исл. Torfi Arason) был белый медведь на синем поле и половина белого медведя в качестве нашлемника. Такой же герб использовал и Бьёрн Торлейфссон (исл. Björn Þorleifsson) Могучий, но его нашлемником был целый белый медведь.

Рыцари Большого креста ордена Даннеброга также получали герб, если такового у них ещё не было. Среди награждённых было немало исландцев, первым из которых стал исландский епископ Петур Петурссон (исл. Pétur Pétursson).

Герб Исландии из L’Armorial Wijnbergen

Французский гербовник Вейнберген (фр. L'Armorial Wijnbergen) составленный между 1265—1285 гг. и в настоящее время хранящийся в Королевской голландской ассоциации по генеалогии и геральдике в Гааге, описывает 1312 средневековых гербов. Большинство из них — французские гербы, однако, есть и немецкие, также как и 56 королевских гербов Европы, Ближнего Востока и Северной Африки. На одном из листов изображён герб короля Исландии, то есть норвежского короля в качестве короля Исландии, после того как исландцы присягнули ему на верность в 1262—1264. Подпись гласит: le Roi dillande, то есть le Roi d’Islande (с фр. — «Король Исландии»). На гербе изображён червленый лев с боевой секирой на щите 11 раз пересечённом на серебро и лазурь с золотой главой. фр. burelé (12) d'argent et d'azur au chef d'or au lion de gueules brochant tenant une hache du même Герб «Короля Исландии» выглядит так же, как и герб Норвегии, и, вероятнее всего, был составлен на его основе, с заменой цветов на противоположные. Таким образом золотой норвежский лев на червленом поле стал червленым «исландским» львом на золотом поле. Секира появилась в гербе Норвегии в правление Эйрика Магнуссона (норв. Eirik Magnusson) после 1280 года, в связи с этим можно допустить, что до 1280 года лев на гербе «Короля Исландии» также был без секиры. Вероятно и то, что подобный герб начал использовался в Исландии сразу же после подчинения её Норвегией в 1262 году. Особый интерес представляют 12 чередующихся между собой серебряных и лазоревых полос. Эта часть герба составлена с нарушением основных правил геральдики, а именно — «не накладывать металл на металл и финифть на финифть». Иначе говоря, между золотом (жёлтый цвет) и серебром (белый цвет) всегда должно быть пространство другого цвета, в данном случае — лазоревого (синий цвет). Правила эти довольно строги и допускают отступления лишь в исключительных случаях. Одним из таких исключений является включение в новый герб уже существующего герба. На этом основании один из членов геральдического комитета, советник исландского правительства по геральдике П.Варминг (дат. P. Warming) выдвинул предположение о том, что герб в виде щита, 11 раз пересечённого на серебро и лазурь, мог быть гербом независимой Исландии до 1262 года, после чего был включён в герб «Короля Исландии», с соблюдением очерёдности цветов, где 12 горизонтальных полос чередуются между собой, начиная с серебряной (белой). Число 12 тоже не случайно, если учесть 12 тингов, первоначально существовавших в Исландии. Хотя, следует признать, что число исландских тингов было изменено ещё до того, как первые гербы стали входить в употребление в Скандинавии в 1150-1200 годах. Если гипотеза Варминга верна, древнейший герб Исландии будет относиться ко времени правления в Норвегии короля Хокона IV (норв. Håkon IV) 1217—1263. По мнению Варминга, точность, с которой неизвестный французский геральдист изобразил норвежского льва, может свидетельствовать о его осведомлённости в вопросах Скандинавской геральдики. Гипотеза Варминга неоднократно подвергалась критике в учёных кругах. Высказывались сомнения как по поводу самого герба «Короля Исландии», так и насчёт 12 полос, в качестве герба независимой Исландии. Герб из гербовника Вийнберген некоторыми критиками был назван «фантастическим», придуманным излишне усердными в вопросах геральдики французами. В ответ на критику Варминг указывал, что в гербовнике Вийнберген чрезвычайно точно изображены гербы не только соседних с Францией стран, но и стран «дальнего зарубежья», таких как Шотландии, Острова Мэн, Ирландии, Оркнейских Островов и многих других. Следовательно, герб «Короля Исландии» также не должен считаться не достоверным. Несмотря на все спекуляции поэтому поводу, Варминг был убеждён в том, что есть все неопровержимые доказательства тому, что герб с 12 серебряными и лазоревыми полосами является оригинальной национальной эмблемой Исландии.

Треска на гербе Исландии

Доподлинно не известно когда изображение рыбы (трески) стало эмблемой Исландии. Купцы из Гамбурга использовали эту эмблему на своих печатях около 1500 года, также как и любекские купцы в Бергене около 1415 года. Изображение трески находится на полях исландской рукописи (Stokkhólmsbók, no. 5, fol. королевской библиотеки Стокгольма), относящейся примерно к 1360 году, а изданная в 1539 году в Венеции карта Олафа Магнуса Carta Marina изображает треску на щите, похожем на позднейший герб Исландии. В 1550 году король Дании Кристиан III направил в Исландию губернатора Ларентсиуса Муле (дат. Larentsius Mule) с королевской печатью и письмом, датированным 28 января того же года, в котором король благодарил исландцев за верную поддержку в ходе Реформации. В письме говорится, что 6-8 выборных мужей должны охранять печать, чтобы предотвратить злоупотребления. Сейчас уже нельзя точно сказать была ли эта печать изготовненна по королевской инициативе или по желанию самих исландцев. Впоследствии печать была утеряна и её дизайн не известен, но, предположительно, на ней было изображение трески. На заседание парламента 1592 года, под председательством законоговорителя Йона Йонссона (исл. Jón Jónsson), обсуждался ряд вопросов, которые планировалось передать для решения в Государственный Совет Дании, являвшимся, в ту пору, регентским советом при малолетнем короле Кристиане IV. Одной из просьб исландцев было изготовление и посылка в Исландию королевской печати, которая хранилась бы у губернатора и использовалась бы во всех королевских делах. В письме на имя губернатора от 9 мая 1593 года Государственный совет сообщает о том, что он удовлетворил просьбу об изготовлении печати, которая была передана губернатору Исландии Хенрику Крагу (дат. Heinrich Chrag), поручая печать ему на хранение, с обязательством следить за её употреблением. Серебряная королевская печать с изображением коронованной обезглавленной трески и надписью по кругу SIGILLVM INSVLÆ ISLANDIÆ (с лат. — «Печать острова Исландия») хранится в Национальном музее Исландии (№ 4390), после того, как была подарена музею национальными властями в 1897 году. Всё это убедительно свидетельствует об использовании трески в качестве эмблемы Исландии, как это было на королевских печатях или золотых датских монетах 1591 года. Изображение трески было включено в датскую королевскую печать во время правления Кристиана IV и оставалась там до 1819 года, времени правления Фредерика VI. В 1820 году Дания утратила Норвегию и норвежский лев был исключён из государственного герба Дании. Вместо него в датский герб были включены эмблемы Исландии, Гренландии и Фарерских островов. Эмблема Исландии находилась в правом нижнем углу, и представляла собой изображение серебряной трески, коронованной золотой короной, на ярко-красное поле. Впоследствии треска была исключена из герба Дании и заменена на сокола. Во второй половине 19-го века, началась кампания по замене трески, как символа Исландии, белым соколом на синем поле.

Кречет на гербе Исландии

Указом короля Дании от 3 октября 1903 года предписывалось, что гербом Исландии должен был стать белый исландский кречет на синем поле. Многие исландцы видели в этой сильной, выносливой и благородной птице более подходящий символ для своей страны, чем треску. На протяжении веков Исландия была известна в скандинавском мире своими поэтами и соколами. Даже когда аристрократия в соседних странах перестала понимать и ценить исландских поэтов, сокол продолжал считаться ценным подарком на протяжении ещё нескольких столетий. Соколиная охота была излюбленной забавой европейской и азиатской аристократий и известна с древнейших времён. В Скандинавских странах данный вид охоты известен с языческих времён, и далёкая Исландия считалась родиной лучших соколов. В 1920 году был принят особый Королевский флаг Исландии, на котором был также изображён исландский кречет. Король Дании использовал этот флаг во время своего визита в Исландию в 1921 году. Тогда же был учреждён орден Исландсого Сокола, который с тех пор является высшей государственной наградой Исландии.

Герб Королевства Исландия

Герб с соколом использовался не долго. Уже 12 февраля 1919 года был принят новый герб, имеющий то же изображение, что и флаг Исландии. Королевский указ о гербе гласил: «Герб Исландии представляет собой коронованный щит, на котором изображён флаг Исландии. Шитодержателями являются четыре духа-хранителя страны: дракон, гриф, бык и великан». Резчик по дереву Рикардюр Йоунссон (исл. Ríkarður Jónsson) разработал рисунок герба, принимая участие в конкурсе, вместе с ведущими исландскими художниками, такими как Йоханнес Кьярваль (исл. Johannes Kjarval). Щит поддерживают четыре духа-хранителя Исландии, описанные Снорри Стурлусоном в своем «Круге земном» (исл. Heimskringla) в «саге об Олаве сыне Трюггви»:    Конунг датчан собирался отправиться со всем этим войском в Исландию, чтобы отомстить за хулительные стихи, которые все исландцы сочинили о нем. В Исландии был принят закон: о конунге датчан нужно было сочинить по хулительной висе с каждого жителя страны. А причина тому была та, что корабль, принадлежавший исландцам, разбился у берегов Дании, и датчане захватили весь груз как добро, выброшенное морем, и заправлял этим наместник конунга по имени Биргир. О них обоих сочинены хулительные стихи. ...    Харальд конунг велел одному колдуну отправиться в чужом обличье в Исландию на разведку и потом ему донести. Тот отправился в обличье кита. Подплыв к Исландии, он отправился на запад и обогнул страну с севера. Он увидал, что все горы и холмы полны там духами страны, большими и малыми. А когда он проплывал мимо Оружейного Фьорда, он заплыл в него и хотел выйти на берег. Но тут вышел из долины огромный дракон и за ним — множество дышащих ядом змей, жаб и ящериц. Колдун поплыл прочь и направился на запад вдоль берега к Островному Фьорду. Но когда он заплыл в этот фьорд, навстречу ему вылетела птица, такая громадная, что крылья её задевали горы по обоим берегам, а за ней — множество других птиц, больших и малых. Колдун поплыл оттуда прочь и направился сначала на запад, а затем, огибая страну, на юг к Широкому Фьорду и заплыл в него. Но тут навстречу ему вышел огромный бык и пошел вброд по морю со страшным ревом, а за ним шло множество духов страны. Колдун поплыл прочь и направился на юг, огибая Мыс Дымов, и хотел выйти на берег у Викарскейда. Но тут навстречу ему вышел великан в железной палицей в руке. Голова его была выше гор, и много других великанов шло за ним. Оттуда колдун поплыл вдоль берега на восток. Но там, как он сказал, нет ничего, кроме песчаных отмелей, и негде пристать, и сильный прибой, и море такое огромное между странами, что на боевых кораблях туда не переплыть. А это были Броддхельги в Оружейном Фьорде, Эйольв сын Вальгерд в Островном Фьорде, Торд Ревун в Широком Фьорде и Тородд Годи в Эльвусе. Духи-хранители являются щитодержателями герба Исландии с 1919 года. Также рассматривалось предложение разместить по одному духу-хранителю в каждой из четырёх частей герба, но от этой идеи отказались в пользу наличия их в качестве щитодержателей. Герб состоит только из того, что на щите, и может быть использован с щитодержателями или без них.

Герб Исландской Республики

В 1940 году в результате датско-норвежской операции континентальная часть Дании была полностью оккупирована немецкими войсками. В свою очередь, Исландия была занята англо-американскими войсками. Пользуясь ослаблением Дании, национальный совет принял решение о проведении референдума о полной независимости Исландии. 17 июня 1944 года Исландия была провозглашена Республикой.

Назначенная правительством экспертная группа приступила к обсуждению возможных вариантов герба для Исландской Республики. От короны было решено отказаться, так как Исландия перестала быть монархией или частью монархии. Обсуждался вариант возвращения сокола на синем поле в качестве герба Исландии, однако, в итоге, рисунок королевского герба Исландии решили не изменять и не отказываться от щитодержателей в виде духов-хранитетей, лишь слегка изменить дизайн и расцветку. Решение было принято единодушно, после обсуждения с премьер-министром, который также дал своё согласие.

В новом варианте герба была несколько изменена форма щита, убрана корона, изменились также и очертания духов-хранителей. Новым основанием герба стала плита столбчатого базальта. Автором окончательного проекта стал художник Трюггви Магнуссон (исл. Tryggvi Magnússon). Сейчас его рисунок хранится в Национальном музее Исландии (№ 15026).

Интересно заметить, что молодая исландская республика, с просьбой о консультации по вопросам геральдики, обращалась даже в Ватикан. Но ватиканские геральдисты были слишком заняты разработкой гербов для вновь назначенных кардиналов и помочь не смогли.

Ссылки

• [eng.forsaetisraduneyti.is/state-symbols/icelandic-coat-of-arms/description Герб Исландии на странице премьер-министра страны]  (исланд.)  (англ.)
• [geraldika.ru/print/4091 Шумов И. Л., Государственная символика Исландии, Геральдика.ру]

См. также

• Флаг Исландии
• Гимн Исландии

Отрывок, характеризующий Герб Исландии

– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.