Герб Капской колонии
| Герб Капской колонии | |
|
| |
| Детали | |
|---|---|
| Утверждён |
12 мая 1875 года, официально предоставлен 29 мая 1876 года |
| Нашлемник |
Леди Доброй Надежды |
| Щитодержатели | |
| Девиз |
лат. Spes Bona |
| Художник |
Карл Эйкен Фэйрбридж |
Герб Капской колонии был официальным геральдическим символом Капской колонии в качестве британской колонии с 1875 по 1910, и в качестве провинции Южной Африки с 1910 по 1994 год. В настоящее время не используется.
Содержание
История
Принятие герба был запоздалым ответом на запрос британского правительства в 1869 году о дизайне флага для идентификации колонии. Закладку краеугольного камня нового здания парламента в мае 1875 года посчитали хорошей возможностью, чтобы представить его. Кейптаунскому адвокату с большими знаниями в геральдике, Карлу Эйкену Фэйрбриджу (1824—1893), было предложено разработать проект геральдического щита для колонии.
Согласно газете «Cape Argus Newspaper», осветившей на своих страницах закладку первого камня в фундамент здания колониального парламента 12 мая 1875 года:
среди заметных особенностей такого события выделялось поднятие над краеугольным камнем нового колониального флага, с геральдическими щитом, окружением и девизом, который вместе с Юнион Джеком и королевским штандартом плавают по ветру на самых высоких флагштоках в центре.
Королева Виктория официально предоставила гербу Королевский Ордер год спустя, 29 мая 1876 года.[1][2]
В 1910 году колония стала провинцией Союза Южной Африки, являясь центром региональной администрации. Герб был использован в качестве официального до разделения Капской провинции на три меньших по размерам провинции в 1994 году.
Описание
Оригинальный герб
- Щит: Щит пересечён на серебро и червлень. Лев на задних лапах между тремя кольцами на большей, нижней стороне щита, на червлёном фоне. В верхней части щита на серебряном фоне расположены три лилии, окруженных светло-лазоревыми сферами.
- Нашлемник: Нашлемник с червлено — золотым бурлетом представляет собой фигуру Надежды в небесно-лазурном платье, опирающейся правой рукой на камень и держащей с левой стороны якорь. Его оплетает канат чёрного цвета.
- Щитодержатели: с правой стороны — гну, и с левой — орикс (Сернобык).
- Девиз: SPES BONA.
Новый вариант
Новый вариант был создан в 1952 году. Цвет платья Леди Надежды был изменён на белый, у неё появилась голубая мантия. Герб был записан в таком виде в Геральдической коллегии (англ. College of Arms) в Лондоне в июле 1955 года и зарегистрирован в Бюро геральдики в 1967 году.[3]
Символизм
Лев является южно-африканским зверем, а также появляется на гербах двух колониальных держав, правивших колонией — Нидерланды и Великобритания. Кольца были взяты из герба основателя колонии, Ян ван Рибека. Флёр-де-Лис (лилии) представляют собой вклад гугенотов в начале истории страны. Нашлемник с Леди Доброй Надежды, держащей якорь, впервые встречается в качестве символа колонии в 1715 году. Животные, удерживающие щит, гну и орикс (Сернобык), два типичных южно-африканских животных. Девиз: «Spes Bona» означает просто «Добрая Надежда».
Источники
- Brownell, F.G. (1993). National and Provincial Symbols.
- Pama, C. (1965). Lions and Virgins.
- Dictionary of South African Biography, vol. II (Cape Town, 1972), pp. 227—228.
Напишите отзыв о статье "Герб Капской колонии"
Примечания
Ссылки
[sahw.bravehost.com South African Heraldry Website]
Отрывок, характеризующий Герб Капской колонии
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.
В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
