Герб Милана

Герб Милана — символ итальянского города Милан, на протяжении веков претерпевший ряд видоизменений.

Современный герб Милана

Современный герб Милана представляет собой червленый крест Св. Георгия на серебряном поле. Этот же крест изображен на флаге Милана. Над гербовым щитом помещена корона в виде зубчатой стены с пятью башнями — форма, принятая для городских гербов во многих европейских странах, восходящая к римской corona muralis. Щит окружен венком из двух ветвей — лавровой и дубовой.

Использование флага с красным крестом восходит к X веку, накануне крестовых походов. Также считается, что красный крест на белом поле напоминает о героическом поступке жителя Милана, первым установившим крест на стене Иерусалима во время Первого крестового похода. Этот герб, заменивший старый (см. ниже), первоначально являлся средневековым муниципальным гербом коммуны Милана.

Как считается, белый цвет символизирует народ, красный — аристократию, дворянство. Когда в 1138 году город получил от императора право чеканить монеты, на одной стороне изображался крест, а на другой грифон. Этот герб стал использоваться после успешной битве при Леньяно в 1176 году против войск императора Фридриха I Барбаросса, когда города, вошедшие в Ломбардскую лигу (возглавляемую Миланом), получили независимость. Ломбардская лига стала пользоваться этим «флагом Церкви» (Vexillum Ecclesiae), данным в 1066 году папой Александром II, уроженцем Милана, Эрембальдо, городскому военачальнику и главе реформистской партии.

Позже на международной арене эмблема сменилась гербом Миланского герцогства — поскольку в политике государства городское самоуправление было потеснено притязаниями правящего дома, и лишь спустя несколько столетий была воскрешена как основной символ. В эпоху Муссолини было добавлено красное верхнее поле («глава» в геральдической терминологии) с венком и фасциями (итал. Capo del Littorio). После крушения фашистского режима герб был восстановлен в первоначальном виде.

Также считается, что флаг с красным крестом изначально является флагом Св. Амвросия, епископа Миланского в 374—397 гг. и покровителя города.

Герб миланских герцогов

Старинный герб Милана, принадлежавший раньше двум герцогским родам, правившим городом — Висконти и Сфорца (итал. Stemma di famiglia Visconti; Stemma di famiglia Sforza), является намного более знаменитым и узнаваемым геральдическим изображением, и носит имя собственное il Biscione.

Бисцион, являющийся эмблемой рода Висконти, представляет собой лазурного змея на серебряном фоне, держащего в пасти человека. Он появился в гербе Висконти около 1100 года. Династия Висконти угасла в середине XV века (на дочери последнего герцога Висконти Бьянке женился Франческо Сфорца, который начал править городом с 1450 года, приняв герб тестя). Когда в 1476 году Джан Галлеацо Висконти стал герцогом, он добавил к бисциону чёрных орлов (так как герцогство являлось частью Священной Римской империи). Герб, таким образом, стал представлять четырехчастный гербовый щит, два золотых поля которого занимали орлы и два серебряных — змеи.

Этот герб использовался городом до наполеоновского вторжения.

Точной версии происхождения, датировки и толкования герба нет.

Легенда

Согласно легенде, в крестовом походе в 1187 году Оттоне Висконти встретился в поединке с сарацинским принцем. Оттоне носил изображение с семью коронами, вырезанными на щите, так как он убил семерых силачей, неверный мавр имел на щите изображение змеи, глотающей ребенка, что являлось насмешкой над христианами, так как этот младенец символизировал Христа. Оттон убил сарацина, забрал его щит и вернулся домой покрытый славой, после чего решил избрать его своим гербом.

Считается, что эта легенда восходит к временам Маттео Висконти Великого (1250—1322), назначенного городским подестой и капитаном своим дядей Оттоне, архиепископом Миланским. Маттео Великий, оглянувшись на тёмное прошлое своей семьи, решил, что необходимо создать славную сагу о Висконти и обратился к придворным писателям, чтобы те создали фамильные легенды и изобрели славных предков. Таким образом, была создана легенда о ветеране Первого крестового похода, скончавшегося в Риме в 1111 году.

Согласно другой версии, изображённый дракон, звавшийся Tarantasio, в V веке (или в XIII веке) опустошал окрестности Милана на озере Герундо (ныне исчезнувшем), пожирал детей, отравлял своим дыханием воду и заставлял людей болеть, пока не был убит родоначальником рода Умберто Висконти.

Предполагают, что Висконти для своего герба просто использовали древний ломбардский символ — голубую змею, которую носили в качестве оберега.

Толкование символов

Существует несколько версий толкований этого образа:

1. На гербе изображен змей, глотающий сарацина (мавра). Изображение символизирует силу и победы города.
2. На гербе изображен змей, из пасти которого появляется младенец. Это символизирует вновь пробуждающуюся вечно юную силу в сочетании с мудростью, способность мира к самоочищению и обновлению.
3. Мотив из Апокалипсиса: в Откровении Иоанна Богослова описываются роды Жены, облечённой в солнце, и появление на свет её младенца, а также дракон, пытающийся проглотить ребенка. (О толковании символов см. статью Жена, облечённая в солнце).

Не определено, глотает он человека или извергает из пасти, так как средневековый язык описания предполагает оба толкования. Существует также несколько версий о том, какой именно змей изображён:

1. Итальянские геральдисты употребляют термин il Biscione, el Bisson (бисцион) как имя собственное, что переводится как уж обыкновенный.
2. Также они называют змея с герба Висконти Vipera (на миланском диалекте Bissa), что переводится как гадюка.
3. Дракон — виверн (другая геральдическая фигура)
4. Василиск

Использование герба

Пока герцогские династии владели Миланом, этот герб был гербом города. Также им пользовалось собственно Миланское герцогство как государство, регион Инсубрия. Он встречается в гербах других более мелких итальянских городов, а также швейцарской Беллинцоны, бывшей пограничной крепости герцогства.

В других странах

• Аналогичное изображение находилось на гербе белорусского города Пружаны, так как герб был пожалован городу во 2-й пол. XVI века дочерью представительницы рода Сфорца, владелицей Пружан королевой и княгиней Великого княжества Литовского Анной Ягеллонкой, дочерью Боны Сфорца. На протяжении веков герб менялся, появлялись варианты с ёлкой и двуглавым орлом, но в настоящий момент городу вернули старый герб.
• Также на гербе города Санок (Польша, Предкарпатье) 1/3 часть герба (правая нижняя) занята изображением зеленой змеи в короне, из пасти которой виден ребенок.

Торговая эмблема

• Знаменитая автомобильная компания Alfa Romeo, созданная в Милане, использует сочетание обоих миланских гербов в своей эмблеме. Это круг, разделенный пополам, в левой половине размещен крест, в правой — змей. Змей-бисцион на эмблеме «стал черным в период 1925—1945 года, видимо, это отражает пессимизм в экономических и политических ожиданиях. Современный логотип существенно упрощен по сравнению с предыдущими, змея утратила все детали — чешую, глаза, ноздри — и из ободка исчезли геральдические узелки». Красная фигурка человечка с раскинутыми руками иногда превращается в маленький крестик в зубах змеи, иногда — в змеиный язык
• Красный крест Милана — это правая половинка круглой эмблемы футбольного клуба «Милан»
• Изображение бисциона одно время использовалось как эмблема итальянским футбольным клубом Интернационале
• Переработанная эмблема (пасть, где вместо человека — цветок) — эмблема итальянской компании Fininvest, основанной Берлускони.

Интересные факты

• Самая древняя эмблема Милана — дикий вепрь, который по средневековым легендам кельтов был указан вождю Белловесо богиней Белисамой (Минервой). От названия этой дикой свиньи и будто бы и возникло кельтское название Медиоланум. Эта версия известна согласно тексту Emblemata Андреа Альчиато (1530).
• При коронации Наполеона в Милане в 1805 году был создан герб нового Итальянского королевства, включавший центральный щит с изображением железной короны (он же малый герб королевства) и поля, представлявшие территории, вошедшие в его состав: Миланскую область (змея Висконти), Мантую (папские ключи и так называемый umbraculum — зонтик, носимый папским гонфалоньером), Модену (серебряный орёл в синем поле семейства Эсте), венецианскую Терраферму (лев Св. Марка, но без книги и во фригийском колпаке) и Пьемонт (серебряный крест в красном поле с синим «турнирным воротником»), а также Ровиго и Фельтре (серебряная башня, «обременяющая» в данном случае герб Пьемонта).

Отрывок, характеризующий Герб Милана

– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.