Геркулес на распутье

Геркулес на распутье, Геракл на распутье, Геракл на перепутье, Выбор Геркулеса, Выбор Геракла (итал. Ercole al bivio, Scelta di Ercole) — аллегорический сюжет, изображающий колебания античного героя Геракла между двумя жизненными судьбами — Добродетелью (греч. αρετε, κακια, лат. virtus), путём трудным, но ведущим к славе, и Пороком (греч. ηδονή, лат. voluptas), путём, на первый взгляд лёгким и полным привлекательности.

Выражение «Геркулес на распутье» применяется к человеку, затрудняющемуся в выборе между двумя решениями, одно из которых явно является правильным, зато второе — приятным.

Истоки иконографии

Эта история была впервые рассказана греческим софистом Продиком в своей речи, но дошла до нас в пересказе Сократа, записанном Ксенофонтом («Воспоминания о Сократе», II, 1, 21-34). Продик аллегорически изложил проблему выбора, с которой сталкивается каждый человек в начале своего жизненного пути, избрав для большей наглядности героем своей аллегории знаменитого героя. Важно новшество, внесённое им в сюжет — Продик говорит о свободе воли человека в выборе своей жизни, тогда как согласно мифам, судьба Геракла была уже жёстко предопределена его отцом при рождении — стать героем.

Следует уточнить, что этот сюжет не является древнегреческим мифом и не входит в список эпизодов жизни Геракла. Хотя встречается помещение его в конкретный период его жизни — раннее служение Эврисфею, оно не находит обоснования в античных источниках и является поздним измышлением.

Рассказ Ксенофонта о «встрече Геракла с Добродетелью и Порочностью»

Учёный Продик в своем сочинении о Геракле, которое он читает перед многочисленной публикой, высказывает такое же мнение о добродетели; он выражается так, насколько я припоминаю.

Геракл, говорит он, в пору перехода из детского возраста в юношеский, когда молодые люди уже становятся самостоятельными и видно бывает, по какому пути пойдут они в жизни, — по пути ли добродетели или порока, — Геракл ушел в пустынное место и сидел в раздумье, по которому пути ему идти. Ему представилось, что к нему подходят две женщины высокого роста, — одна миловидная, с чертами врождённого благородства; украшением ей была чистота тела, стыдливость в очах, скромность наружности, белая одежда; другая была упитанная, тучная и мягкотелая; раскрашенное лицо её казалось на вид белее и румянее, чем оно было в действительности; фигура казалась прямее, чем была от природы; глаза широко раскрыты; одежда такая, чтобы не скрыть красоты молодости; она часто оглядывала себя, наблюдала также, не смотрит ли кто другой на неё, часто обертывалась даже на свою собственную тень. Когда они были уже близко от Геракла, то первая продолжала идти прежним шагом, а вторая, желая опередить её, подбежала к Гераклу и сказала:

— Я вижу, Геракл, ты в раздумье, по какому пути тебе идти в жизни. Так если ты сделаешь своим другом меня, то я поведу тебя по пути самому приятному и легкому; радости жизни ты вкусишь все, а тягостей не испытаешь во весь век свой. Во-первых, ты не будешь заботиться ни о войнах, ни о делах, а всю жизнь будешь думать только о том, какое бы кушанье или напиток тебе найти по вкусу, чем бы усладить взор или слух, чем порадовать обоняние или осязание, с какими мальчиками побольше испытать удовольствия, как помягче спать, как поменьше трудиться, чтобы все это получить. А если когда явится опасение, что не хватит средств на это, не бойся, я не поведу тебя добывать эти средства путём труда и страданий, телесных и душевных: нет, что другие зарабатывают, этим будешь пользоваться ты, не останавливаясь ни перед чем, откуда можно чем-нибудь поживиться: своим друзьям я предоставляю свободу извлекать пользу изо всего.

Выслушав это, Геракл спросил:

— А как тебе имя, женщина?

— Друзья мои, — отвечала она, — зовут меня Счастьем, а ненавистники называют Порочностью.

В это время подошла другая женщина и сказала:

— И я пришла к тебе, Геракл: я знаю твоих родителей и твои природные свойства изучила во время воспитания твоего. Поэтому я надеюсь, что если бы ты пошёл путём, ведущим ко мне, то из тебя вышел бы превосходный работник на поприще благородных, высоких подвигов, и я стала бы пользоваться ещё большим почётом и славой за добрые деяния. Не буду обманывать тебя вступлениями насчет удовольствий, а расскажу по правде, как боги устроили все в мире. Из того, что есть на свете полезного и славного, боги ничего не дают людям без труда и заботы: хочешь, чтобы боги были к тебе милостивы, надо чтить богов; хочешь быть любимым друзьями, надо делать добро друзьям; желаешь пользоваться почётом в каком-нибудь городе, надо приносить пользу городу; хочешь возбуждать восторг всей Эллады своими достоинствами, надо стараться делать добро Элладе; хочешь, чтобы земля приносила тебе плоды в изобилии, надо ухаживать за землёй; думаешь богатеть от скотоводства, надо заботиться о скоте; стремишься возвыситься через войну и хочешь иметь возможность освобождать друзей и покорять врагов, надо учиться у знатоков военному искусству и в нем упражняться; хочешь обладать и телесной силой, надо приучать тело повиноваться рассудку и развивать его упражнениями, с трудами и потом.

Тут Порочность, перебив её, как говорит Продик, сказала:

— Понимаешь ты, Геракл, о каком трудном и длинном пути к радостям жизни рассказывает тебе эта женщина? А я поведу тебя лёгким и коротким путём к счастью.

Тогда Добродетель сказала:

— Жалкая тварь! А у тебя что есть хорошего? Какое удовольствие знаешь ты, когда ты не хочешь ничего делать для этого? Ты даже не ждешь, чтобы появилось стремление к удовольствию, а ещё до появления его ты уже насыщаешься всем: ешь, не успев проголодаться, пьешь, не успев почувствовать жажду; чтобы еда казалась вкусной, придумываешь разные поварские штуки; чтобы питье казалось вкусным, делаешь себе дорогие вина и летом бегаешь во все концы и разыскиваешь снега; чтобы сон был сладким, делаешь не только постели мягкие, но и подставки под кровати, потому что тебе хочется спать не от труда, а от нечего делать. Любовную страсть ты возбуждаешь насильственно, раньше появления потребности в ней, придумывая для этого всякие средства и употребляя мужчин как женщин; так ты воспитываешь своих друзей: ночью их бесчестишь, а днем, в самые лучшие часы, укладываешь их спать. Хотя ты и бессмертна, но из сонма богов ты выброшена, а у людей, у хороших, ты в презрении. Самых приятных звуков, — похвалы себе, — ты не слышишь; самого приятного зрелища не видишь, потому что никогда не видала ни одного своего славного деяния. А кто поверит каким-нибудь словам твоим? Кто поможет тебе в какой-нибудь нужде? Кто в здравом уме решится быть в свите твоих почитателей? В молодые годы они немощны телом, в пожилые слабоумны душой; всю молодость они живут без труда, на чужой счет упитанные, а чрез старость проходят трудно: измождённые, они стыдятся своих прежних дел и тяготятся настоящими, ведь чрез радости жизни они промчались в молодости, а тягости отложили на старость.

А я живу с богами, живу с людьми, с хорошими; ни одно благое дело, ни божеское, ни человеческое, не делается без меня; я больше всех пользуюсь почётом и у богов и у людей, у кого следует, потому что я — любимая сотрудница художников, верный страж дома хозяевам, благожелательная помощница слугам, хорошая пособница в трудах мира, надёжная союзница в делах войны, самый лучший товарищ в дружбе. Друзья мои приятно и без хлопот вкушают пищу и питье, потому что они ждут, чтобы у них появилась потребность в этом. Сон у них слаще, чем у праздных; им не бывает тяжело оставлять его, и из-за него они не пренебрегают своими обязанностями. Молодые радуются похвалам старших, престарелые гордятся уважением молодых; они любят вспоминать свои старинные дела, рады хорошо исполнять настоящие, потому что благодаря мне любезны богам, дороги друзьям, чтимы отечеством. А когда придет назначенный роком конец, не забытые и бесславные лежат они, а воспоминаемые вечно цветут в песнях. Если ты совершишь такие труды, чадо добрых родителей, Геракл, то можно тебе иметь это блаженное счастье!

Таков приблизительно был рассказ Продика о воспитании Геракла Добродетелью; но он разукрасил эти мысли ещё более пышными словами, чем я теперь. Во всяком случае, Аристипп, тебе следует принять это во внимание и стараться сколько-нибудь заботиться о том, что пригодится в жизни на будущее время.

Далее об этом упоминает, в частности, Цицерон в трактате «Об обязанностях» (I. 118). Из простого эпизода в диалогах Ксенофонта, сюжет, находя параллели в «Сне Сципиона» из труда Цицерона и Punica Силия Италика, (Dream of Scipio), перед которым явились две аналогичные женские фигуры, превращается в богатую и обильно усложнённую деталями философскую аллегорию. Barrell указывает, что этот выбор — не просто между Добродетелью и Пороком, а между гражданскими, публичными добродетелями и персональными, приватными пороками (в частности отказом от гражданского долга).

Обработка и исследования в Новое время

В эпоху Возрождения Петрарка создал художественный образ христианизированного Геракла, размышляющего над выбором жизненного пути, в своем трактате De vita solitaria. В эпоху Ренессанса выбор Геркулеса становится символом духовной борьбы, «психомахии», благодаря которой античный герой эволюционирует в блуждающего рыцаря, и наконец в аллегорию Христа. Маттео Пальмьери (1406—1475) в Libro della vita civile аллегорически конструирует этот выбор как колебания между активной prudentia (благоразумие, примарное удовлетворение ежедневных телесных нужд) и созерцательной sapientia (высшая мудрость, которая рождается в одиночестве в размышлении о неземных, высших, божественных материях, «героическая меланхолия»).

Себастьян Брант в своем «Корабле дураков» описывает дурака, который в отличие от Геракла не может сделать правильный выбор между двумя дорогами; также в 1512-13 им была написана пьеса Tugent Spyl («Пьеса Добродетели», публ. 1554), посвящённая тому же сюжету.

Сюжет был широко известен в Новое Время, в частности, потому что этот древнегреческий текст был классическим упражнением на перевод в учебниках. Он часто упоминается в Британии. Томас Брэдшоу в «The Shepherds Star» (1591) излагает упрощённую версию Выбора Геракла. Далее следует упоминуть труд Бена Джонсона «Pleasure reconciled to Virtue» (1619). Граф Шефтсбери в 1713 году напечатал «Noticion of the historical draught, or Tablature of the Judgment of Hercules…»: оно включало инструкции к художнику Паоло ди Маттеису, которому он заказал картину на этот сюжет (впрочем, считается, что художник им не очень следовал). Этот текст по искусству возник в полемике с французскими художниками и теоретиками, был широко распространён и переводился на многие языки. Роберт Дадсли (Robert Dodsley) в 1775 году опубликовал поэму «The Choice of Hercules».

Эрвин Панофски в своей работе «Hercules am Scheidewege» (1930) бросил свет на важность этого сюжета для искусства 16-17 веков, а Эдгар Винд («Pagan misteries in the Renaissance», 1967) анализировал эту тему подробней. Связь с Петраркой исследовал Теодор Моммзен в статье «Petrarch and the Story of the Choice of Hercules». Людвиг Тик в своем Поэтическом Журнале (Poetisches Journal). Йена, 1800, - опубликовал свою пьесу "Новый Геркулес на распутье" (Der neue Hercules am Scheidewege), которая в его собрании сочинений носит название "Автор".

В 1974 году голландский поэт Ганс Уоррен опубликовал стихотворение на этот сюжет.

Описание

Герой обычно изображён сидящим под деревом. Перед ним стоят две женские фигуры, из которых ему надо сделать выбор (ср. Суд Париса). Правая женщина обычно олицетворяет Добродетель, левая — Порок (иногда, обычно в литературных текстах, их могут воплощать Афина и Афродита/Цирцея). Как рассказывает сюжет, обе женщины нарисовали перед ним прельстительные картины различного характера, и Геракл выбирает первую из них, (хотя в живописи позднего барокко может прослеживаться некая первоначальная склонность к пороку).

Фигура Добродетели, как правило, одета, а Порока обнажена или имеет открытую грудь. Порок (Распутство) может иметь следующие атрибуты: язычковая дудка сатира, тамбурин, маски — символ обмана, игральные карты — символ праздности, плетка и кандалы — символ наказания. Рядом с Добродетелью может стоять человек в лавровом венке и с книгой (поэт, который воспоет героя), она может персонифицироваться Минервой в воинских доспехах и соответствующими атрибутами — Порок, таким образом, персонифицируется подобием Венеры. Над Минервой может трубить Слава (или короновать героя венком), или сверху взирать Отец-Время (символ того, что героя будут помнить вечно).

За спинами женских аллегорических фигур могут разворачиваться пейзажи, иллюстрирующие сюжет. Путь Добродетели — узкая скалистая тропа, ведущая на горное плато вверх. Там может стоять Пегас (символ славы). Путь Порока — легкодоступная дорога, которая ведёт в залитые солнцем долины с купальнями, в которых плещуются обнажённые люди.

В античную эпоху этот сюжет, по-видимому, не иллюстрировался, но стал весьма популярным в эпоху Возрождения и барокко. Геракл, согласно тексту, как правило, изображается ещё молодым и безбородым, и может даже служить аллегорическим портретом какого-нибудь знатного заказчика или даже автопортретом. Встречаются переработки сюжета, заменяется не только Геракл, но два альтернативных пути, между которыми он должен сделать выбор — например, Джошуа Рейнольдс заставил великого актера Гаррика колебаться между двумя театральными жанрами, а Анжелика Кауфманн написала свой автопортрет, выбирающей между двумя свободными искусствами (впрочем, то, что она написала автопортрет, а не кантату, однозначно указывает на её жизненный выбор).

• Umbrian-sienese anonim - Hercules at the crossroads.jpg

  Последователь Пинтуриккио, ок. 1505

• Jan van de Hoecke - Hercule entre le vice et la vertu.jpg

  Ян ван де Хекке, 1640-1650

• Reynolds-Garrick between tragedy and comedy.jpg

  Картина Джошуа Рейнольдса. «Гаррик колеблется между Трагедией и Комедией», 1760-1761

• Self-portrait Hesitating between the Arts of Music and Painting by Angelica Kauffmann.jpg

  Картина Анжелики Кауфманн. «Автопортрет в колебаниях между Музыкой и Живописью», 1791

В музыке

• Иоганн Себастьян Бах. «Геркулес на распутье». Драма на музыке (BWV 213).
• Георг Фридрих Гендель. «The Choice of Hercules» (1751)
• Иоганн Адольф Хассе. «Alcide al Bivio»

См.также

• Витязь на распутье
• Суд Париса

Ссылки

• Граф Шефтсберри. «Noticion of the historical draught, or Tablature of the Judgment of Hercules…» [books.google.ru/books?id=p_ZXZd3fH6kC&pg=PA373&lpg=PA373&dq=judgement+of+hercules&source=bl&ots=MFbUvV8pOs&sig=7IW_RxfwW6ZbZ6Nv3R1XxSpUlpM&hl=ru&ei=Ng9wTPz5HIHLswajuo25Bg&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=3&ved=0CCYQ6AEwAg#v=onepage&q=judgement%20of%20hercules&f=false Английский текст]

Примечания

При написании этой статьи использовался материал из «Словаря сюжетов и символов в искусстве» Джеймса Холла.

Отрывок, характеризующий Геркулес на распутье

– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.