Германович, Светлана Викторовна

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Светлана Викторовна Германович
Личная информация
Пол

женский

Гражданство

Казахстан Казахстан

Специализация

гребля академическая

Дата рождения

21 сентября 1986(1986-09-21) (37 лет)

Место рождения

г.Темиртау (Карагандинская область, Казахская ССР, СССР)

Тренеры

Анна Белоногова

Рост

179

Вес

69

Светла́на Ви́кторовна Германо́вич (род. 21 сентября 1986) — мастер спорта Республики Казахстан международного класса по академической гребле.



Биография

тренируется у главного тренера сборной Казахстана по академической гребле Засл.тр. РК Анны Белоноговой. На Азиаде 2010 года в паре с Оксаной Назаровой завоевала "серебро". А в четвёрке с Екатериной Артемьевой, Оксаной Назаровой и Марией Филимоновой завершили гонку третьими.

Лицензию на Олимпийские игры 2012 года завоевала, заняв 4-е место на чемпионате Азии по академической гребле в Чунджу (Южная Корея) [1].

На Олимпиаде выступила в финале E, где стала первой. В общем зачёте Германович стала 25-й.

Напишите отзыв о статье "Германович, Светлана Викторовна"

Примечания

  1. [beta.horde.kz/sksport/chempionat-azii-po-akademicheskoy-greble.html Чемпионат Азии по академической гребле]

Ссылки

  • [www.sports-reference.com/olympics/athletes/ge/svetlana-germanovich-1.html Светлана Германович] — олимпийская статистика на сайте Sports-Reference.com (англ.)

Отрывок, характеризующий Германович, Светлана Викторовна

Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.