Колонии Германии

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Германские колонии»)
Перейти к: навигация, поиск

Колóнии Гермáнии — территории, находившиеся в колониальной зависимости от Германии или составлявших её земель. В разные исторические периоды колониями Германии были территории в Африке, Азии, Южной Америке и Океании.

В отличие от других европейских государств, начавших политику колонизации ещё в XVI веке, из немецких государств лишь Бранденбург в конце XVII века обладал небольшими колониальными владениями. Германия начала активную политику колонизации только в конце XIX века. Германская колониальная империя была образована в 18801890-х годах и просуществовала до конца Первой мировой войны, когда колонии были разделены между союзниками согласно Версальскому мирному договору.





Колонии немецких государств (XVI—XVIII века)

Кляйн-Венедиг

В 1519 году перед выборами императора Священной Римской империи испанский король Карл I (позже Карл V) взял в долг у аугсбургских банкирских домов Вельзеров и Фуггеров сумму, колеблющуюся, по разным оценкам, от 143 до 158 тыс. талеров. На выборах Карл V победил французского короля Франциска I, однако средств для возвращения хотя бы части кредита у него не было. В качестве залога, согласно подписанному 27 марта 1528 года в Мадриде Венесуэльскому договору, Вельзеры получили в управление испанскую колонию Венесуэла (букв. «маленькая Венеция», нем. Klein Venedig, Кляйн-Венедиг). Они получили права назначать и смещать губернаторов и чиновников, освобождались от налога на соль, а также от таможенных и портовых сборов в Севилье, обладавшей тогда монопольным правом на торговлю с Венесуэлой. Вельзеры получили право на 4 % прибыли всего предприятия, а также на 90 % (позже 80 %) всех найденных драгоценных металлов, а присланные ими поселенцы получали свой надел земли. Со своей стороны Вельзеры были обязаны построить два города и три крепости, а также населить их[1][2].

В 1529 году первый губернатор Амброзиус Эингер (нем. Ambrosius Ehinger) с 281 колонистом прибыл в столицу Венесуэлы Ной-Аугсбург (нем. Neu Augsburg, «новый Аугсбург», сейчас Коро). В том же году был заложен Ной-Нюрнберг (нем. Neu Nürnberg, «новый Нюрнберг», сейчас Маракайбо). Хотя изначально планировалось, что доход колония будет получать за счёт торговли золотом, солью, рабами и дорогими сортами древесины, вскоре выяснилось, что прибыль, необходимую для покрытия долгов Карла V, может принести только работорговля. Губернаторы начали концентрировать усилия в этой области, что привело к сопротивлению как индейцев, так и уже живших в Венесуэле испанских поселенцев. Испанский миссионер Бартоломе де Лас Касас писал: «Немцы хуже самых диких львов. Из-за своей жадности эти дьяволы в человеческом обличье действуют гораздо кровавее своих предшественников». Резко возросло число жалоб на королевских аудиенциях. В 1536 году, по ходатайству епископа Коро, была создана следственная комиссия, которая должна была проверить обвинения в преступлениях против испанцев и индейцев. Однако ни губернатор Георг Хоэрмут (Georg Hohermuth), организовавший экспедицию на поиски Эльдорадо, ни его заместитель Николаус Федерман, также ушедший в экспедицию в 1537 году, не интересовались вопросами правосудия[3].

В 1546 году Карл V расторг Венесуэльский договор, так как колониальная политика Вельзеров не оправдала себя: губернаторы заботились лишь о своём личном обогащении, еда, лошади и оружие по-прежнему доставлялись с Карибских островов, Маракайбо лежал в руинах, Коро перестал выполнять функции столицы, а большинство местных индейцев по-прежнему были не знакомы с христианством. Бартоломео Вельзер до 1556 года пытался вернуть себе право на данные территории, однако в итоге окончательно потерял Венесуэлу, а также груз Николауса Федермана на складах в Колумбии[4][2].

Африка

В период правления курфюрста Фридриха Вильгельма Бранденбург проводил активную колониальную политику. Для её осуществления была основана Бранденбургско-африканская компания (нем. Kurfürstliche Afrikanisch-Brandenburgische Compagnie, позже перешедшая Пруссии). Для защиты поселенцев и имущества компания имела право обращаться за помощью к военно-морскому флоту Бранденбурга[5].

1 января 1683 года майор Отто Фридрих фон дер Грёбен (Otto Friedrich von der Gröben) с фрегатами Morian и Chur Prinz высадился на побережье современной Ганы и основал колонию Гросс-Фридрихсбург (нем. Groß Friedrichsburg). После переговоров с главами 14 местных племён был подписан договор, согласно которому они переходили под протекторат Бранденбурга[2]. В следующие годы были построены также два форта (Dorothea и Louise), также небольшое укрепление возле Таккорари. Однако попытки продвинуться дальше вглубь континента были остановлены ожесточённым сопротивлением владевшей этими землями голландской колонии. Тем не менее, торговля драгоценными металлами и рабами процветала. После особо удачного 1689 года Фридрих Вильгельм смог выкупить доли компаньонов в компании и стать её единственным владельцем. В 1718 году колония была продана голландской Вест-Индской компании[6]. После отъезда из колонии последнего бранденбуржца, командование крепостью перенял Ян Конни (Jan Conny). Он отказался передавать крепость голландцам и до своей капитуляции в 1724 году успешно отражал все их атаки[7][8].

5 октября 1685 года Бранденбургско-африканская компания основала колонию на острове Аргуин возле западного побережья Мавритании. Капитан фрегата «Rother Löwe» Корнелиус Реерс восстановил существовавшую на острове старую португальскую крепость и заключил с королём Аргуина договор, согласно которому Бранденбург становился государством-протектором. Этот договор был ратифицирован в 1687 году и подтверждён в 1698 году. Удачное географическое положение острова способствовало успешной торговле, а некоторое время Аргуин был центральным перевалочным пунктом мировой торговли каучуком. Остров был захвачен французами 9 марта 1721 года[8].

На территории современного Того около 1700 года существовала совместная с англичанами и голландцами колония Вида (нем. Whydah). Несмотря на то что она представляла собой только опорный пункт и складские помещения, благодаря торговле рабами она стала одним из основных торговых центров Того[9].

Карибы

Для обеспечения беспрепятственной торговли рабами из африканских колоний Гросс-Фридрихсбург и Аргуин Бранденбургу требовался опорный пункт на Карибских островах.

С этой целью Бранденбургско-американская компания 25 ноября 1685 года заключила с Датской Вест-Индской компанией договор об аренде части одного из антильских островов — Санкт-Томас. Согласно договору, остров оставался в собственности Дании, однако Бранденбург получал на 30 лет все права пользования. Кроме того, на все тридцать лет острову давались права свободного порта. В 1693 году арендованая Бранденбургом часть острова была им аннексирована без сопротивления со стороны датчан. После того, как африканские колонии Бранденбурга перешли к другим государствам, колония на о. Санкт-Томас была заброшена в 1720 году[10].

Кроме того, были попытки создать колонии на Крабовом острове (ныне Вьекес, 1689—1693), где Бранденбург аннексировал колонию, созданную Датской Вест-Индской компанией в 1682 году[11] и на острове Тертолен (ныне Тортола), приобретённом прусским королём Фридрихом I в 1696 году.[12]

Ханау-Индия

В июле 1669 года Иоганн Иоахим Бехер по поручению графа Фридриха Казимира фон Ханау подписал с голландской Вест-Индской компанией договор о приобретении в качестве ленного владения территории в 3000 квадратных миль (около 10 000 км²) в нидерландской Гвиане (ныне Суринам) между реками Ориноко и Амазонкой. Он планировал создать там меркантилистскую колонию, успешную в финансовом отношении, и тем самым поправить бюджет Ханау. Также предполагалось создание королевства Ханау-Индия (нем. Königreich Hanauisch-Indien) и превращение индейцев в мирных и цивилизованных людей. Договор также предусматривал некоторые преимущества для Вест-Индской компании; в частности, право монопольной организации транспорта в колонии[13][14][15].

Приобретённая территория была огромна: на момент подписания договора территория всего графства Ханау составляла около 44 квадратных миль. С самого начала осуществления проекта возникли проблемы, связанные с недостатком финансовых средств и колонистов для освоения столь большой территории. Граф был вынужден заложить округ Наухайм. Его родственники добились от короля Леопольда I передачи графства в их управление. В 1670 году Фридрих Казимир покорился и в дальнейшем правил с ними совместно. В 1672 году при посредничестве Руперта Пфальцского была предпринята неудачная попытка продажи колонии королю Англии Карлу II. Окончательно колония была заброшена с началом франко-голландской войны[14][16].

Германская колониальная империя

Колониальная политика Отто фон Бисмарка

После объединения Германии в 18701871 годах канцлер Отто фон Бисмарк объявил, что колониальная политика не является приоритетной для страны, так как территориальные приобретение на других континентах принесут лишь незначительные финансовые выгоды, однако будут сопряжены с ростом политических рисков[17]. Ещё в 1864 году после Датско-прусской войны Дания безуспешно предлагала Пруссии и Австрии Датскую Вест-Индию, пытаясь избежать полной потери Шлезвига[18]. В 1870 году после Франко-прусской войны было отклонено предложение Франции о передаче Кохинхины.

Тем не менее, в 1873 году было организовано «Африканское общество в Германии» (нем. Afrikanische Gesellschaft in Deutschland), ставившее своей целью географическое исследование Африки. В 1882 году появилось «Немецкое колониальное общество» (нем. Deutscher Kolonialverein), объединившее свыше 15000 сторонников колониальной политики. В 1887 году оно объединилось с созданным в 1884 году «Обществом за немецкую колонизацию» (нем. Gesellschaft für Deutsche Kolonisation), ставившим своей целью практическую реализацию этой политики.

Отто фон Бисмарк, 1884:

Вся история с колониями — надувательство, но она нам нужна для выборов

Желая усилить свои политические позиции, а также рассчитывая на поддержку декларировавшей колониальные устремления Национально-либеральной партии на выборах в Рейхстаг в 1884 году, Бисмарк объявил о том, что многочисленные зарубежные владения немецких коммерсантов отныне будут находиться под защитой немецкого государства. Кроме того, данной мерой он рассчитывал ослабить поток эмигрантов в Америку и перенаправить его в немецкие колонии. Экономические, социальные и национальные мотивы играли для него второстепенную роль[19][20].

В этот период под защиту Германии были переданы[21]:

Кроме того, в мае 1885 года в Океании под защиту Германии перешли[21]:

Уже в 1885 году Бисмарк вновь отошёл от идеи последовательного проведения колониальной политики, сосредоточив свои усилия на улучшении отношений с Англией и Францией. Колонии использовались только в качестве разменной карты на переговорах. На Берлинской конференции 1884—1885 годов Африка была разделена между европейскими державами, а согласно Гельголандско-занзибарскому соглашению 1890 года африканский протекторат Виту был обменян на стратегически важный для Германии остров Гельголанд в Северном море.

Колониальная политика Вильгельма II

При кайзере Вильгельме II Германия пыталась увеличить сферу своего колониального влияния путём увеличения количества торговых представительств. В этот период наращивался военный потенциал (особенно военно-морских сил) — согласно канцлеру фон Бюлову Германия готовилась «занять своё место под солнцем» несмотря на то, что «пришла слишком поздно». Среди прочего, под этим подразумевалось и обладание колониями. Подобная политика национального престижа резко контрастировала с прагматической колониальной политикой Бисмарка 1884—1885 годов.[22]

Тем не менее, при Вильгельме II Германии удалось лишь немного расширить свои колониальные владения. Под протекторат Германии в этот период перешли:

Во время второго марокканского кризиса Германия получила так называемый «Новый Камерун», часть территории Французской Экваториальной Африки, которая была присоединена к германскому Камеруну.

В 1899 году в Витценхаузене была основана немецкая колониальная школа (нем. Deutsche Kolonialschule für Landwirtschaft, Handel und Gewerbe), в которой семнадцати-двадцатисемилетние студенты в рамках двух-трёхлетнего курса обучались основам сельского хозяйства в колониях[25].

Колониальная политика во время Первой мировой войны

К началу Первой мировой войны в Берлине господствовала точка зрения, согласно которой судьба колоний будет решаться на европейском театре военных действий. Кроме того, Германия надеялась на то, что решения конференции в Конго 1885 года, гарантировавшие всем колониям свободу торговли и обязывавшие к мирному решению всех конфликтов в Африке, будут соблюдаться и далее[19]. Территории колоний площадью в 2 953 000 км² и населением в 12,3 млн человек защищали войска общей численностью в 15 тысяч человек[26].

Африканские колонии

Германская Восточная Африка была крупнейшей и самой населённой из всех немецких колоний. Местное население крайне лояльно относилось к немцам, а сами территории обладали хорошо развитой инфраструктурой, что позволило обеспечивать быструю транспортировку войск. 3 тыс. немецких солдат, офицеров и 12 тыс. африканских солдат противостояли около 130 тыс. английских, африканских, индийских, бельгийских и португальских солдат. Боевые действия разворачивались в 5 отдалённых друг от друга регионах, однако благодаря развитой авто- и железнодорожной сетям немцы успешно перебрасывали войска между ними. Также не действовала организованная Великобританией и постоянно прорывавшаяся морская блокада. В битве при Танга в 1914 году немецким войскам удалось отразить наступление семикратно больших английских и индийских войск[19][27].

После того, как индийские войска оказались небоеспособными, англичане под командованием Яна Смэтса при помощи южноафриканских войск провели успешную операцию по захвату Кении. В ответ командующий немецкими войсками Пауль фон Леттов-Форбек приказал перейти к партизанской тактике. Позже немецкие войска были вынуждены отступить в Португальскую Восточную Африку. Леттов-Форбеку удалось мобилизовать ресурсы в Мозамбике, после чего в 1918 году он сумел не только вернуть германскую восточную Африку, но и захватить северную часть британской Родезии (нынешняя Замбия). Там британские парламентёры сообщили ему о прекращении огня в Европе. 25 ноября 1918 года, через две недели после сообщения об отречении кайзера Вильгельма II, немецкие войска сдались союзникам[28].

Почти все немецкие войска в Германской Юго-Западной Африке к началу войны находились на границе с Южно-Африканским Союзом. Боевые действия начались с нападения на пограничный полицейский пост Рамансдрифт (Ramansdrift), однако до сентября 1914 года они ограничивались приграничными столкновениями. В октябре они практически прекратились. так как в связи с восстанием буров командующий английскими войсками генерал Бота был вынужден задержать генеральное наступление на несколько месяцев. Даже после подавления восстания многие буры продолжали сражаться с англичанами на стороне Германии. Возникшую передышку командующий немецкими войсками подполковник фон Хайдебрек (von Heydebreck) использовал для карательной экспедиции в португальскую Анголу, так как формально нейтральная Португалия под британским давлением перехватывала немецкие транспорты. Тем не менее после подавления бурского восстания для немецких войск сложилась практически безвыходная ситуация и 9 июля 1915 года было подписано соглашение о прекращении огня. К середине августа войска Южно-Африканского Союза заняли всю территорию страны, немецким поселенцам было позволено вернуться на свои фермы, а оставшиеся 1300 немецких солдат и офицеров даже не были разоружены, а лишь сконцентрированы в одной из частей страны[29].

В Германском Камеруне ещё перед началом войны немецкие войска были ослаблены серией восстаний. Кроме того, географическое положение Камеруна позволило союзникам начать наступление со всех четырёх сторон одновременно. 8 тысячам немецких солдат и вспомогательных местных войск противостояли около 30 тысяч солдат и офицеров союзников (в основном — английских и французских войск). Несмотря на это, до сентября 1914 года немецким войскам удавалось сдерживать наступление. 27 сентября 1914 года союзникам удалось захватить порт Дуала, а немецкие войска были вынуждены отступить вглубь континента и перейти к партизанской тактике. В течение следующего года бои проходили с переменным успехом, однако в сентябре 1915 года союзникам удалось занять ключевые точки страны. В январе 1916 года после отступления из столицы Яунде большая часть немецких войск (900 немцев и около 12 тысяч местных войск) перешли в нейтральную Испанскую Гвинею. За ними последовали около 50 000 мирных жителей. Оставшиеся войска сдерживали наступление до тех пор, пока последний солдат не покинул территорию Камеруна, после чего 18 февраля 1916 года сложили оружие[30].

Азиатские колонии

Территория германской Новой Гвинеи не оборонялась регулярными войсками. Для того, чтобы не создавать впечатления подготовки к войне, ведомство по делам колоний в сентябре 1913 года отказало и в увеличении полицейских сил на острове. После известия о начале войны, полученного радиостанцией Bitapaka 5 августа 1914 года, управление колонией было перенесено из портового города Рабаул в Тома в глубине острова. 12 августа на побережье высадились австралийские солдаты и однако после уничтожения радиостанции и телефонных станций в Рабауле и Хербертсхёэ (ныне Кокопо) вновь покинули остров. 13 августа из инспекционной поездки вернулся губернатор Эдвард Хабер, который занялся организацией обороны колонии. В результате было организовано формирование, состоявшее из 50 немцев и 240 местных жителей, половина из которых никогда не держала огнестрельного оружия в руках. В это время австралийские войска захватили Науру (8 августа) и Самоа (29 августа). 11 сентября насчитывавшие 6000 человек австралийские войска при поддержке линкора «Австралия», крейсеров «Сидней» и «Энкаунтер», трёх эсминцев, обеих австралийских подводных лодок высадились в Новой Гвинее. 17 сентября 1914 года Новая Гвинея капитулировала[31].

15 августа 1914 года Япония и Великобритания согласовали план действий против немецкой колонии Циндао. 16 августа Япония предъявила ультиматум с требованием безоговорочной капитуляции. В связи с тем, что ответа на него не последовало, 27 августа колония была блокирована с моря. После неудачи первого наступления 26 сентября, когда 60 000 японских солдат атаковали базу, оборонявшуюся 4900 немецкими солдатами, англо-японские войска перешли к осадной тактике. После девятидневной артиллерийского обстрела города с 29 октября, была предпринята ещё одна попытка штурма, однако она вновь была отбита. К этому моменту японские войска потеряли около 17 тысяч человек убитыми. Успешная оборона частично базировалась на воздушной разведке военного лётчика Гюнтера Плюшова. прозванного пилот Циндао (нем. Der Flieger von Tsingtau), который на единственном в крепости устаревшем самолёте Rumpler Taube вёл её на протяжении всей осады. После того, как в начале ноября у осаждённых стали заканчиваться боеприпасы, было принято решение об уничтожении артиллерийских орудий и судов. 7 ноября 1914 года Циндао капитулировала[32].

Колониальная политика во время национал-социализма

Согласно Версальскому договору, немцы должны были покинуть территории всех колоний. Однако уже во времена Веймарской республики всё чаще стали раздаваться призывы к восстановлению колониальных владений Германии[33].

Несмотря на то что после прихода к власти Адольфа Гитлера колониальная тематика была отодвинута на второй план, сам Гитлер периодически ставил этот вопрос на повестку дня, сторонники колонизации поддерживали его, считая гарантом будущего территориального расширения Германии. В это время были организованы так называемые колониальные школы, в которых будущие колонисты готовились к жизни в новых колониях. До 1937 года эти работы велись скрытно, дабы не вызвать недоверия у Великобритании, однако после того, как Великобритания отказалась создавать военный союз с Германией, Гитлер открыто потребовал возврата немецких колониальных владений[34].

Вопрос о «колониальной компенсации» рассматривался в 1936 г. в комитете под руководством лорда Плимута для обсуждения колониальной проблемы. Комитет Плимута заседал с 18 марта по 9 июня 1936 г., провел 12 заседаний, обсудил 18 меморандумов и пришел к выводу, что «возврат колоний Германии нежелателен». Среди доминионов вопрос о возвращении колоний Германии вызвал особенно острые дискуссии в руководстве Южно-Африканского Союза, где благожелательное отношение к восстановлению германского присутствия (вплоть до симпатий к национал-социалистам) сталкивалось с нежеланием уступать завоеванную в 1915 году мандатную территорию бывшей Германской Юго-Западную Африки и Танганьику, имевшую стратегическое значение для объединения всех владений Британской империи на Африканском континенте[35].

Премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен предлагал провести через Африку две линии — северную, лежащую южнее Сахары, Судана, Абиссинии и Сомали, и южную, идущую ниже юга Мозамбика, Бельгийского Конго, части Танганьики и Анголы (по сути, это было рассмотрение решительно отклоненных Антантой в годы Первой мировой войны претензий, выдвигавшихся германским министром по делам колоний Вильгельмом Зольфом в 1913-1918 годах в рамках плана создания Германской Центральной Африки). Этой зоной, включающей прежде всего не английские (в неё попадала только Таньганика), а бельгийские и португальские колонии. Германия и Англия, по мнению Чемберлена, должны были управлять этой территорией совместно, причем Англия за это должна получить «максимум колониальных концессий» в этой зоне и уступок Германии в европейской политике. План этот в марте 1938 г. был передан Гитлеру английским послом в Берлине сэром Нэвилом Гендерсоном, но не вызвал у фюрера энтузиазма. Гитлер заявил, что «колониальный вопрос не такой срочный, он может подождать 4, 6, 8 или 10 лет». Первостепенным в ту пору для фюрера было решение европейских проблем.

В 1938 году исследовательское судно «Швабия» (MS Schwabenland) отплыло в Антарктиду с целью заявить права на эту территорию. Во время похода на прибрежную территорию были сброшены с самолётов вымпелы со свастикой, а отмеченная ими территория была названа Новой Швабией. В Африке была возрождена идея немецкой Центральной Африки. Кроме того, планировалось принудительное переселение всех евреев на Мадагаскар. В колониях должно было быть введено строгое разделение между арийцами и неграми («расовая гигиена»), при этом местные жители должны были проживать в резервациях и использоваться исключительно в качестве рабочей силы[36].

С началом Второй мировой войны, при поддержке стран-сателлитов, Третий Рейх как непосредственно включал завоёванные территории в свой состав, так и создавал и планировал управляемые им генерал-губернаторство, рейхспротекторат, рейхскомиссариаты, колонии, а также марионеточные государства. После провала плана «Барбаросса», Битвы за Британию, Североафриканской кампании, Битвы за Атлантику Рейха в Германии усилилась мобилизация, коснувшаяся и ведомства по делам колоний. Особую роль в этом сыграл глава партийной канцелярии НСДАП и личный секретарь Гитлера Мартин Борман, являвшийся яростным противником колониального движения. В своём письме от 6 сентября 1941 года он потребовал прекратить или как минимум резко ограничить все работы, проводимые ведомством. В результате 32 % всех сотрудников ведомства (53 % военнообязанных) были сокращены. Однако на этом Борман не остановился — в январе 1942 года в связи с необходимостью отправки на фронт 600 000 солдат он потребовал ещё одного радикального сокращения штатов, в январе 1943 года добился от Гитлера разрешения на закрытие всех служб, деятельность которых не связана напрямую с работой фронта. 13 января глава колониального ведомства Франц фон Эпп получил приказ о прекращении деятельности к 15 февраля 1943 года. От огромной организации остались всего 4 чиновника, 8 служащих и одиннадцать человек техперсонала, которые позже вошли в штат министерства иностранных дел[37].

Список колоний Германской империи

В Африке

В Азии и Океании

Германские поселения в Латинской Америке

См. также

Напишите отзыв о статье "Колонии Германии"

Примечания

  1. Graichen&Gründer, 2007, p. 14.
  2. 1 2 3 Pelizaeus, 2008, p. 79.
  3. Graichen&Gründer, 2007, pp. 15-17.
  4. Graichen&Gründer, 2007, p. 18.
  5. Graichen&Gründer, 2007, p. 27.
  6. Pelizaeus, 2008, p. 80.
  7. von der Heyden, 2001.
  8. 1 2 Graichen&Gründer, 2007, pp. 28-33.
  9. [www.cotonou.diplo.de/Vertretung/cotonou/de/03/Bilaterale__Beziehungen/seite__ben__dt__geschichte.html История отношений Бенина и Германии] (нем.), материал МИД Германии
  10. Kellenbenz, 1965, pp. 196–217.
  11. Peter Feddersen Stuhr. [books.google.ru/books?id=y-cBAAAAcAAJ&pg=PA77&hl=ru&sa=X&ei=ZS4FUKWwGI3Lsgasl7nwBg&ved=0CDgQ6AEwAQ#v=onepage&f=false Die Geschichte der See- und Colonialmacht des grossen Kurfürsten Friedrich Wilhelm von Brandenburg in der Ostsee, auf der Küste von Guinea und auf den Inseln Arquin und St. Thomas]. — Berlin: Hahn, 1839. — P. 77-78. — 176 p.
  12. Ernst Friedel. [books.google.ru/books?id=IXIXAQAAMAAJ&pg=PA2&hl=ru&sa=X&ei=vywFUNoLydW0BveMsaUG&redir_esc=y#v=onepage&q&f=false Die gründung preussisch-deutscher colonien im Indischen und Grossen ozean, mit besonderer rücksicht auf das östliche Asien]. — A. Eichhoff, 1867. — P. 2. — 216 p.
  13. [www.hgv1844.de/hanauisch-indien.html Историческое общество Ханау] (нем.)
  14. 1 2 Hahnzog, 1959.
  15. Graichen&Gründer, 2007, p. 23.
  16. Graichen&Gründer, 2007, p. 25-26.
  17. Pelizaeus, 2008, p. 220.
  18. Florian Krobb. Erkundungen im Überseeischen: Wilhelm Raabe und die Füllung der Welt. — Würzburg: Königshausen & Neumann, 2009. — P. 84. — 258 p. — ISBN 978-3826041129.
  19. 1 2 3 Graichen&Gründer, 2007, p. 330.
  20. Wolfgang Malanowski [www.spiegel.de/spiegel/print/d-43375327.html Verspielte Bismark das Reich?] (нем.) // Der Spiegel : журнал. — Hamburg: SPIEGEL-Verlag Rudolf Augstein GmbH & Co. KG, 1971. — H. 4. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0038-7452&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0038-7452].
  21. 1 2 3 4 5 Pelizaeus, 2008, p. 222.
  22. Frank Hoyer. Ein Platz an der Sonne – Der Übergang zur wilhelminischen Weltpolitik. — GRIN Verlag. — München, 2010. — P. 1-2. — 15 p. — ISBN 9783640532605.
  23. [www.auswaertiges-amt.de/DE/Aussenpolitik/Laender/Laenderinfos/Nauru/Bilateral_node.html История Науру] (нем.), материал МИД Германии
  24. Graichen&Gründer, 2007, pp. 215-216.
  25. Graichen&Gründer, 2007, p. 386.
  26. Pelizaeus, 2008, p. 223.
  27. Graichen&Gründer, 2007, pp. 349-350.
  28. Graichen&Gründer, 2007, pp. 353-365.
  29. Graichen&Gründer, 2007, pp. 345-348.
  30. Graichen&Gründer, 2007, pp. 342-344.
  31. Graichen&Gründer, 2007, pp. 335-338.
  32. Graichen&Gründer, 2007, pp. 338-342.
  33. Graichen&Gründer, 2007, p. 375.
  34. [books.google.de/books?id=Q3CsaoO7YooC&pg=PA77&lpg=PA77&dq=hitler+rede+kolonien&source=bl&ots=39249uL_ql&sig=qXLsPF0lGtf3fUTJkv2OaJWxq54&hl=de&sa=X&ei=YfPmT7KFOImJhQeM9u3TCQ&ved=0CGIQ6AEwBw#v=onepage&q=hitler%20rede%20kolonien&f=false Der Hitler-Stalin-Pakt in der Propaganda des Leitmediums: Der"Völkische … — Moritz Florin — Google Books]
  35. Макарова Е. А. [cyberleninka.ru/article/n/politika-yuzhno-afrikanskogo-soyuza-v-voprose-kolonialnoy-kompensatsii-germanii-v-1935-1938-gg Политика Южно-африканского союза в вопросе колониальной компенсации Германии в 1935 1938 гг.]. Вестник Новгородского государственного университета им. Ярослава Мудрого, Выпуск № 51, 2009 г.
  36. Graichen&Gründer, 2007, pp. 438.
  37. Graichen&Gründer, 2007, pp. 451.

Литература

  • Gisela Graichen, Horst Gründer. Deutsche Kolonien: Traum und Trauma. — 1. — Berlin: Ullstein, 2007. — 486 p. — ISBN 978-3-548-36940-2.
  • Ludolf Pelizaeus. Der Kolonialismus. — 1. — Wiesbaden: Marixverlag, 2008. — 256 p. — (marixwissen). — ISBN 978-3865399410.
  • Ferdinand Hahnzog. Hanauisch-Indien: einst und jetzt. — Hanau: Dausien Verlag, 1959. — 59 p.
  • Hermann Kellenbenz. Die Brandenburger auf St. Thomas (нем.) // Jahrbuch für Geschichte von Staat, Wirtschaft und Gesellschaft Lateinamerikas. — Köln: Böhlau, 1965. — Bd. 2, H. 0075-2673. — P. 196–217.
  • Ulrich van der Heyden. Rote Adler an Afrikas Küste. Die brandenburgisch-preußische Kolonie Großfriedrichsburg in Westafrika. — Berlin: Selignow-Verlag, 2001. — ISBN 3-933889-04-9.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Колонии Германии

– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.