Древние германцы

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Германцы»)
Перейти к: навигация, поиск

Древние герма́нцы (лат. Germani) — группа родственных племён (насчитываются десятки племён), принадлежавших к индоевропейской языковой семье и занимавших территорию Дании и южного побережья Норвегии и Швеции (обычно этот период истории именуется тевтонским). К V веку н. э. германские племена заселили обширную территорию между Рейном и Вислой от запада к востоку, Дунаем на юге и Борисфеном и Меотским морем на юго-востоке, а также южную Скандинавию.

Этноним используется для обозначения народов, говоривших преимущественно на германских языках, в период от бронзового века до конца эпохи Великого переселения народов. К VII веку в результате миграций древние германцы смешались с другими народами и приняли участие в формировании многих европейских наций.

Индоевропейцы

Индоевропейские языки
Анатолийские · Албанский
Армянский · Балтские · Венетский
Германские · Греческие • Иллирийские
Арийские: Нуристанские, Иранские, Индоарийские, Дардские
Италийские (Романские)
Кельтские · Палеобалканские
Славянские · Тохарские

курсивом выделены мёртвые языковые группы

Индоевропейцы
Албанцы · Армяне · Балты
Венеты · Германцы · Греки
Иллирийцы · Иранцы · Индоарийцы
Италики (Романцы) · Кельты
Киммерийцы · Славяне · Тохары
Фракийцы · Хетты
курсивом выделены ныне не существующие общности
Праиндоевропейцы
Язык · Прародина · Религия
 
Индоевропеистика




Этимология этнонима германцы

  • Греческий автор начала I века Страбон считал, что римляне назвали германцев «germani» (на латинском «настоящие»), чтобы отличать их от схожих с ними в образе жизни кельтов[1].
  • В своём сочинении «Германия» более поздний автор I века, римлянин Тацит предположил, что название германцы произошло от названия некоего племени:

«Слово Германия — новое и недавно вошедшее в обиход, ибо те, кто первыми переправились через Рейн и прогнали галлов, ныне известные под именем тунгров, тогда прозывались германцами. Таким образом, наименование племени постепенно возобладало и распространилось на весь народ; вначале все из страха обозначали его по имени победителей, а затем, после того как это название укоренилось, он и сам стал называть себя германцами.»[2]

  • По современной версии, слово «германцы» в латыни является заимствованным и происходит от кельтского слова, которым жители Галлии обозначали отличные от них соседние (в частности, живущие за Рейном) племена. Предположение базируется на уэльском ger, ирландском gearr — термины, означающие территориальную близость[3].

В позднем железном веке на северо-востоке Иберии проживало племя германы, однако большая часть историков рассматривает их как кельтов. Лингвист Ю. Кузьменко считает, что их название связано с регионом, откуда они мигрировали в Испанию, и которое позднее перешло на германцев[4].

Впервые термин «германцы» использовал, по известным данным, Посидоний в 1-й половине I в. до н. э. для названия народа, имевшего обычай запивать жареное мясо смесью молока с неразбавленным вином[5]. Современные историки предполагают, что употребление этого слова в более ранние времена явилось результатом поздних вставок[6]. Греческие авторы, которых мало интересовали этнические и языковые различия «варваров», не разделяли германцев и кельтов. Так, Диодор Сицилийский, писавший свой труд в середине I в. до н. э., относит к кельтам племена, которые уже в его время римляне (Юлий Цезарь, Саллюстий) именовали германскими[7].

По-настоящему этноним «германцы» вошёл в оборот во 2-й половине I в. до н. э. после галльских войн Юлия Цезаря для обозначения народов, живших к востоку от Рейна и к северу от верхнего и нижнего Дуная, то есть был для римлян не только этническим, но и географическим понятием.

Однако в самом немецком языке тоже есть созвучное имя (не путать с римским) (нем. Hermann — изменённое Harimann/Herimann, двухосновное имя древнегерманского происхождения, образованное сложением компонентов heri/hari — «войско» и mann — «человек»).

Происхождение германцев

Индоевропейцы. IV—II тыс. до н. э.

Согласно современным представлениям, 5—6 тыс. лет назад в полосе от Центральной Европы и Северных Балкан до северного Причерноморья существовало единое этноязыковое образование — племена индоевропейцев, говоривших на едином или по крайней мере близких диалектах языка, получившего название индоевропейского языка-основы, из которого развились затем все современные языки индоевропейской семьи. По другой гипотезе, имеющей в наши дни ограниченное число сторонников, индоевропейский праязык зародился на Ближнем Востоке и был разнесён по Европе миграциями родственных племён[8].

Археологи выделяют несколько ранних культур на рубеже каменного и бронзового веков, связанных с распространением индоевропейцев и с которыми ассоциируются разные антропологические типы европеоидов:

  • Культура мегалитов (3 тыс.— VIII в. до н. э.) — высокий долихокефал (удлинённая голова) с узким лицом.
  • Культура шнуровой керамики и боевых топоров (3—2 тыс. до н. э.) — высокий долихокефал с лептопросопией (узким лицом). Ареал: от северо-запада европейского побережья и Прибалтики до Волги, захватывая Скандинавию и земли этногенеза германских племён. По традиционной версии, принятой в 1930-е годы, германцы сформировались на стыке этой культуры с мегалитической.
  • Дунайская культура ленточной керамики (5—3 тыс. до н. э.) — промежуточный антропологический тип между долихокранией и мезокранией (длинным и средним черепом), с узким лицом. Ареал: долины Дуная и верхнего Рейна, зона будущего обитания фракийских племён. Существует версия, развивавшаяся советскими антропологами, что племена именно этой культуры стали предками германцев, мигрировав на север к Ютландии и вытеснив оттуда более ранних индоевропейцев[9].

К началу 2-го тысячелетия до н. э. из этноязыковой общности индоевропейцев выделились и развивались самостоятельно племена анатолийцев (народы Малой Азии), арии Индии, иранцы, армяне, греки, фракийцы и наиболее восточная ветвь — тохары. К северу от Альп в центральной Европе продолжала существовать этноязыковая общность древнеевропейцев, которой соответствует археологическая культура курганных погребений (XV—XIII вв. до н. э.), перешедшая в культуру полей погребальных урн (XIII—VII вв. до н. э.)[10].

Юг Скандинавии представляет регион, где в отличие от других частей Европы наблюдается единство топонимов, принадлежащих только к германскому языку[11]. Однако именно здесь обнаруживается разрыв в археологическом развитии между относительно процветающей культурой бронзового века и сменившей её более примитивной культурой железного века[12], что не позволяет сделать однозначного вывода о зарождении именно в этом регионе германского этноса.

Ясторфская культура. 1-е тыс. до н. э.

В VIII в. до н. э. появляется археологическая культура западного Гальштата, совпадающая с ареалом кельтов, а к VI в. до н. э. на нижней и средней Эльбе и в Ютландии оформляется ясторфская культура, возникновение которой связывают с формированием германской этноязыковой общности.[12] Ясторфская культура имеет большое значение в истории германцев, так как через стадии рипдорф и зеедорф эту культуру возможно проследить до первых веков нашей эры, когда по античным источникам можно уверенно предположить, что германцы были единственным этносом в ареале её распространения.

Более ранние стадии на той же территории, восходящие к концу II тыс. до н. э., не проявляют прямой преемственности элементов культуры. Археолог Г. Швантес (G. Schwantes), изучивший в начале XX века и описавший все эти стадии[13], осторожно предполагает, что связь всех стадий весьма вероятна, но доказать её пока невозможно.[12]

Во 2-й половине I тыс. до н. э. во всей прибрежной зоне между устьями Рейна и Эльбы и в особенности во Фрисландии и Нижней Саксонии (традиционно относятся к исконно германским землям) была распространена единая культура, которая отличалась как от единовременных латенской (кельты), так и от ясторфской (германцы). Этническую принадлежность её индоевропейского населения, в нашей эре ставшего германским, классифицировать не удаётся:

«Язык местного населения, судя по топонимике, не был ни кельтским, ни немецким. Археологические находки и топонимика свидетельствуют о том, что Рейн до прихода римлян не был никакой племенной границей, и по обе стороны жили родственные племена».[14]

Лингвисты делали предположение о выделении прагерманского языка из праиндоевропейского в самом начале железного века, то есть в начале 1-го тысячелетия до н. э., появляются также версии о его формировании значительно позже[15], вплоть до начала нашей эры:

«Именно в последние десятилетия в свете осмысления новых данных, поступающих в распоряжение исследователя, — материала древнегерманской топонимики и ономастики, а также рунологии, древнегерманской диалектологии, этнологии и истории — в ряде работ было со всей определённостью подчёркнуто, что вычленение германской языковой общности из западного ареала индоевропейских языков имело место в относительно позднее время и что образование отдельных ареалов германской языковой общности относится лишь к последним векам до и первым векам после нашей эры.»[16]

Таким образом по версиям лингвистов и археологов формирование германского этноса на базе индоевропейских племён относится примерно к периоду VI—I вв. до н. э. и произошло в областях, прилегающих к нижней Эльбе, Ютландии и югу Скандинавии. Формирование специфически германского антропологического типа началось гораздо раньше, в раннем бронзовом веке, и продолжилось в первые века нашей эры как результат миграций Великого переселения народов и ассимиляции негерманских племён, родственных германцам в рамках древнеевропейской общности бронзового века.

В торфяных болотах Дании находят хорошо сохранившиеся мумии людей, внешний облик которых не всегда совпадает с классическим описанием античными авторами рослой расы германцев. См. статьи о человеке из Толлунда и женщине из Эллинга, живших на Ютландии в IV—III вв. до н. э.

Генотип германцев

Этногенез германцев происходил в процессе смешивания различных племён железного века и формирования их общего языка, образа жизни, развития ремёсел и духовного мира.

Германцы в процессе миграций, начавшихся ещё до Великого переселения народов, ассимилировали многие европейские племена, передавая им свой язык, поэтому ареал германских языков не позволяет выделить набор гаплогрупп и тем более отдельную гаплогруппу, которую можно было бы уверенно считать германской. В целом современные народы, разговаривающие на германских языках, имеют в своём генофонде 3 преобладающие гаплогруппы: R1b, I1, R1a. Гаплогруппа R1a ассоциируется с экспансией индоевропейцев на запад Европы 6—8 тыс. лет назад, причём для генетических линий германского населения Скандинавии и побережья Северного моря характерны SNP Z284 и L664, мало распространённые за пределами данного региона.[17][нет в источнике]К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан) R1b характеризует племена Западной Европы, чей ареал расселения примерно совпадает с кельтскими и германскими народами (для германцев характерен SNP U106); I1 (устар. I1a или hg2) является типично скандинавским маркером, который возможно принимал участие в этногенезе германских племён на раннем этапе; I1 сегодня встречается с наибольшей частотой (до 35 %) в Скандинавии, Финляндии и в Дании[18].

Тацит оставил классическое описание внешнего вида германцев: «Жёсткие голубые глаза, русые волосы, рослые тела… вырастают с таким телосложением и таким станом, которые приводят нас в изумление.»[2] На рослое телосложение германцев обращают внимание почти все античные авторы.

Германцы и кельты

Как заметил Страбон в начале I века, внешне и по образу жизни германцы во всём походили на кельтов, только казались римлянам более рослыми, светлыми (букв. с более жёлтыми волосами) и более дикими.[19] Когда император Калигула пожелал устроить представление по поводу своего похода в Германию (за Рейн), он, поскольку не имел пленных, велел отобрать наиболее высоких галлов и покрасить их волосы в рыжий цвет.[20] Обычай красить волосы в рыжий цвет был распространён у кельтов и отмечался у некоторых германских племён.

В свидетельствах I в. до н. э. германцы отделялись от кельтов не столько этнически, сколько географически. Цезарь в записках о Галльской войне сообщает сведения дружественного галльского племени о восставших белгах (объединения племён в Галлии), которых союзники считали происходившими из германцев только потому, что те переселились из-за Рейна. Также и вождь вторгшихся германцев Ариовист, по словам Цезаря, бегло разговаривал по-галльски.

Автор середины I в. до н. э. Саллюстий, рассказывая о восстании Спартака в 73 г. до н. э., заметил про одного из военачальников восставших гладиаторов: «Крикс и его соплеменники — галлы и германцы — рвались вперёд, чтобы самим начать бой.»[21] Некоторые племена в разных источниках относятся то к германцам, то к кельтам.[22] Древнеримский автор II века Дион Кассий выразился так: «Некоторые из кельтов, которых мы зовём германцы.»[23]

Хотя на германских землях удаётся классифицировать оружие, фибулы и другие вещи по стилю как германские, по мнению археологов они восходят к кельтским образцам латенского периода.[24]

Тем не менее отличия между ареалами расселения германских и кельтских племён прослеживаются археологически, прежде всего по более высокому уровню материальной культуры кельтов, распространению оппидумов (укреплённых кельтских поселений), способам захоронения. То, что кельты и германцы представляли собой схожие, но не родственные, народы, подтверждается их отличным антропологическим строением и генотипом. В плане антропологии кельты характеризовались разнообразным сложением, из которого сложно выбрать типично кельтский, в то время как древние германцы представляли собой по строению черепа преимущественно долихоцефалов.[25] Генотип населения в ареале возникновения германского этноса (Ютландия и юг Скандинавии) представлен в основном гаплогруппами R1b-U106, I1a и R1a-Z284.

Классификация германских племён

Страбон в 7 книге своей «Географии» описывает около 20 древнегерманских племен, живших за Рейном: бруктеры (греч. Βρούκτεροι), гутоны (греч. Γούτωνοι), гамабривии (греч. Γαμαβρίουιοι), гермондоры, зумы (греч. Ζούμοι), кавки (греч. Καῦκοί), кампсианы (греч. Καμψιανοὶ), каулки (греч. Καοῦλκοι), кимвры, лугии, лангобарды (греч. Λαγκόβαρδοι), маркоманны, мугилоны (греч. Μουγίλωνοι), свевы (греч. Σοήβοι), сугамбры (греч. Σούγαμβροί), семноны, сибины (греч. Σιβίνοι), хавбы (греч. Χαῦβοι), хатты (греч. Χάττοι), хаттуарии (греч. Χαττουάριοι), херуски (греч. Χηροῦσκοί). При этом Страбон признает, что ему неизвестны дальние племена германцев, жившие вдали от соприкосновения с римлянами.

Плиний Старший в 4-й книге своей «Естественной истории» впервые попытался классифицировать германские племена, объединяя их в группы по географическому признаку:

«Германские племена распадаются на пять групп:
1) вандилиев (Vandili), часть которых составляют бургундионы (Burgodiones), варины (Varinnae), харины (Charini) и гутоны (Gutones);
2) ингвеонов, к которым принадлежат кимвры (Cimbri), тевтоны (Teutoni) и племена хавков (Chaucorum gentes);
3) иствеонов, ближе всего живущих к Рейну и включающих в себя сикамбров;
4) живущих внутри страны гермионов, к которым относятся свевы (Suebi), гермундуры (Hermunduri), хатты (Chatti), херуски (Cherusci);
5) пятую группу — певкинов (Peucini) и бастарнов (Basternae), которые граничат с вышеназванными даками.»[26]

Отдельно Плиний упоминает также гиллевионов, проживающих в Скандинавии, и другие германские племена (батавы, каннинефаты, фризы, фризиавоны, убии, стурии, марсаки), не классифицируя их.

  • Вандилии Плиния относятся к восточным германцам, из которых наиболее известны готы (гутоны). К этой же группе относят племена вандалов.
  • Ингвеоны населяли северо-запад Германии: побережье Северного моря и полуостров Ютландию. Тацит назвал их «обитающие близ Океана». К ним же современные историки относят англов, саксов, ютов, фризов.
  • Прирейнские племена иствеонов в III веке стали известны под именем франков.
  • Этническая принадлежность бастарнов (певкинов) к германцам остаётся дискуссионной. Тацит выразил сомнение в их германских корнях, хотя по его словам они «речью, образом жизни, оседлостью и жилищами повторяют германцев». Рано отколовшись[27] от массива германских народов бастарны начали смешиваться с сарматами.

Согласно Тациту названия «ингевонов, гермионов, истевонов» произошли от имён сыновей бога Манна, прародителя германских племён. Позже I века эти названия не употребляются, многие названия германских племён исчезают, но появляются новые.

История германцев

Германцы как этнос сформировались на севере Европы из [индоевропейских племён], осевших в районе Ютландии, нижней Эльбы и юге Скандинавии. Римляне стали выделять германцев как самостоятельный этнос только с I в. до н. э. Мнение о том, что начало экспансии германских племён в соседние с ними районы следует датировать началом новой эры в настоящий момент считается ошибочным; очевидно племенные группы говоривших на ранних диалектах еще общего прагерманского языка стали продвигаться на юг с территории Скандинавии и Ютландии уже с II века до н. э. К III веку н. э. германцы атакуют северные границы Римской империи уже по всему фронту и в V веке в ходе Великого переселения народов разрушают Западную Римскую империю, расселившись по всей Европе от Англии и Испании до Крыма и даже на побережье Северной Африки.

В ходе миграций германские племена смешивались с более многочисленным коренным населением завоёванных территорий, теряя свою этническую идентичность и участвуя в формировании современных этносов. Названия германских племён дали названия таким крупнейшим государствам как Франция и Англия, хотя доля германцев в составе их населения была относительно небольшой. Германия как национально единое государство было образовано только в 1871 году на землях, занятых германскими племенами в первые века нашей эры, и включало в себя как потомков древних германцев, так и потомков ассимилированных кельтов, славян и этнически неизвестных племён. Считается, что генетически наиболее близки к древним германцам остаются жители Дании и юга Швеции.

Древние германцы до IV века.

Античный мир долгое время ничего не знал о германцах, отделённый от них кельтскими и скифо-сарматскими племенами. Впервые о германских племенах упомянул греческий мореплаватель Пифей из Массалии (совр. Марсель), совершивший во времена Александра Македонского (2-я пол. IV в. до н. э.) путешествие к берегам Северного моря, и даже предположительно Балтики.

Римляне столкнулись с германцами в ходе грозного нашествия кимвров и тевтонов (113—101 гг. до н. э.), которые в ходе переселения из Ютландии опустошили приальпийскую Италию и Галлию. Современники восприняли эти германские племена как орды северных варваров из неизвестных далёких земель. В описании их нравов, сделанных поздними авторами, трудно отделить художественный вымысел от реальности.

Самые ранние этнографические сведения о германцах сообщил Юлий Цезарь, покоривший к середине I в. до н. э. Галлию, в результате чего вышел к Рейну и столкнулся в сражениях с германцами. Римские легионы к концу I в. до н. э. продвинулись до Эльбы, и в I веке появились труды[28], в которых подробно описаны расселение германских племён, их общественное устройство и нравы.

Войны Римской империи с германскими племенами начались с самого раннего их соприкосновения и продолжались с разной интенсивностью на протяжении всех первых веков н. э. Наиболее известным сражением стала битва в Тевтобургском Лесу в 9 году, когда восставшие племена истребили 3 римских легиона в центральной Германии. Риму удалось подчинить лишь небольшую часть населённых германцами территорий за Рейном, во 2-й половине I века империя перешла к обороне по линии рек Рейн и Дунай и Верхнегерманско-ретийскому лимесу, отражая набеги германцев и совершая карательные походы в их земли. Набеги совершались по всей границе, но наиболее угрожающим направлением стал Дунай, где на его левом берегу расселились германцы в ходе своей экспансии на юг и восток.

В 250—270-е годы римско-германские войны поставили под вопрос само существование империи. В 251 году погиб император Деций в сражении с готами, осевшими в северном Причерноморье, после чего последовали их опустошительные сухопутные и морские набеги в Грецию, Фракию, Малую Азию. В 270-е годы империя была вынуждена отказаться от Дакии (единственной римской провинции на левом берегу Дуная) из-за усилившегося напора германских и сарматских племён. Из-за давления алеманнов Верхнегерманско-ретийский лимес был оставлен, новой границей империи между Рейном и Дунаем стал более удобный для обороны Дунай-Иллер-Рейнский лимес. Империя устояла, последовательно отразив нападения варваров, но во 370-е годы началось Великое переселение народов, в ходе которого германские племена проникли и закрепились на землях Римской империи.

Великое переселение народов. IV—VI вв.

На протяжении IV века набеги германцев на римские провинции продолжались, но границы империи и области расселения германских племён менялись мало. Император Константин Великий в 332 году разбил готов на нижнем Дунае, после чего принял их в число союзников-федератов. В 350-е годы франки, алеманны и саксы, используя смуты в империи, захватили часть Галлии, прилегающую к Рейну. Будущий император Юлиан выбил их за Рейн, но набеги продолжались и позже. Римской империи удалось в течение IV века сдержать германцев на Рейне, пока угроза от готов с востока в начале V века не заставила Рим вывести легионы из Галлии, оставив её беззащитной перед новой мощной волной миграции германских племён.

Неустойчивое равновесие сил Рима с германцами опрокинулось с приходом в 370-е годы в степи северного Причерноморья воинственных кочевых племён гуннов. Нашествие гуннов дало толчок Великому переселению народов, в ходе которого Западная Римская империя пала.

Спасаясь от гуннов, в 376 ряд готских племён с дозволения императора Валента перешли через Дунай на земли империи во Фракии (см. статью Готская война (377—382)). Притесняемые имперскими властями и страдая от голода, готы восстали. Решающая битва состоялась 9 августа 378 года под Адрианополем во Фракии. Римская армия потерпела сокрушительный разгром, погиб император Валент и большая часть его войска. Новому императору Феодосию удалось остановить разорение готами и другими варварами восточной части Римской империи, однако с его смертью в 395 вестготы под предводительством Алариха поднялись вновь. Аларих атаковал Западную Римскую империю, в 410 ему удалось захватить и разграбить Рим. Ослаблением империи воспользовались и другие германские племена. Если в 406 Западная империя смогла остановить нашествие орд Радагайса на Италию, то на защиту провинций сил у неё уже не оставалось.

В 406 году, воспользовавшись тем, что римские легионы были уведены из Галлии на защиту Италии, в Галлию ворвались вандалы, свевы, аланы, позже бургунды и франки. В 409 вандалы, свевы и аланы прорвались из Галлии в другую римскую провинцию, Испанию, захватив большую её часть. К этому времени начинается формирование первых германских государств.

Королевство свевов в лучшие времена занимало большую часть Испании и просуществовало до 585, когда оно пало под ударами везеготов. Везеготы основали королевство в Аквитании (Галлия) с центром в Тулузе в 418 году. Ещё раньше в Галлии на Рейне бургунды основали своё первое королевство, разгромленное гуннами в 437, но позже возрождённое на новых землях в Галлии. Вандалы в 429 году переселились из Испании в Северную Африку, где на захваченных у Западной Римской империи землях основали королевство вандалов и аланов. Вандальское королевство прославилось захватом Рима в 455 году и грабительскими морскими набегами по всему Средиземноморью, однако было разгромлено византийской армией в 534.

Германские королевства в Галлии продемонстрировали силу в войне с гуннами. Благодаря им в 451 на Каталаунских полях в Галлии был остановлен Аттила, и вскоре гуннская империя, куда входил ряд восточных германских племён, распалась. Императоров в самом Риме в 460—470 гг. назначали военачальники из германцев, сначала свев Рицимер, потом бургунд Гундобад. Фактически они правили от имени своих ставленников, свергая тех, если императоры пытались действовать независимо. В 476 году германские наёмники, составлявшие войско Западной империи во главе с Одоакром, низложили последнего римского императора Ромула Августа. Это событие формально считается концом Римской империи.

В 486 году франки короля Хлодвига уничтожили последнее государство римлян («государство Сиагрия») на территории Галлии, после чего начинается постепенный захват ими всей Галлии в войнах с везеготами и бургундами. С середины V века дружины ютов, англов и саксов с побережья Северного моря совершают морские набеги на Британию. В 494 году было основано королевство западных саксов — Уэссекс, позже на протяжении VI—VII вв. на территории Британии были основаны другие германские королевства (Эссекс, Сассекс, Нортумбрия, Мерсия, Восточная Англия, Кент).

В 493 году правителя Италии Одоакра сверг король остготов Теодорих, который избрал Италию местом поселения своего племени. Остготское королевство в Италии просуществовало до 552 года, когда византийские войска после длительной войны очистили всю Италию от остготов. Однако вскоре в 570-е годы север Италии захватили лангобарды, завершив этим бурную эпоху Великого переселения народов.

Большая часть германских племён вступила на путь феодального развития в рамках своих государственных образований. В большинстве государств, созданных германцами на захваченных у соседей территориях, германцы не составляли большинства населения. Создание первых варварских королевств положило начало формированию современных европейских этносов, объединённых общей религией и письменностью на основе латыни.

Германская государственность

Создание первых государств в Европе после падения Римской империи шло не по национальному признаку, но путём военных походов и подчинения мечом соседних племён. В начале IX века большая часть Западной Европы была объединена франкским королём Карлом Великим, провозглашённым императором в 800 году. Из германских народов только поселенцы в Англии, жители Ютландии и Скандинавии оставались вне его империи.

Феодальные отношения начали оформлять общественно-политический племенной уклад германцев в сложную иерархическую структуру, объединявшей сотни территориально-государственных образований на землях Германии. Германские племена Дании и Скандинавии, дольше других сохраняя язычество и варварские нравы, оставили заметный след в истории Западной Европы грабительскими походами викингов в течение IX—X вв.

Раздел франкской империи Карла Великого привёл к образованию Восточнофранкского королевства, примерно совпадавшего в границах с современной Германией (исключая балтийское взморье, где обитали племена славян). Как пишет Ксантенский анналист под 869 годом, первый его король, Людовик Немецкий, правил «у славян, в Баварии, Алемании и Реции, Саксонии, Швабии, Тюрингии и Франконии с областями Вормсфельд и Шпейер».

Восточнофранкский король Оттон I значительно расширил границы королевства, преобразовав его в 962 году в «Священную Римскую империю германской нации», куда впоследствии были включены славяне, итальянцы, швейцарцы, венгры и другие народы. Священная Римская империя стала весьма рыхлым децентрализованным государственным образованием, в котором существовало два уровня власти: формальный имперский и удельный территориальный, часто конфликтовавших между собой. В составе империи на протяжении всего Средневековья насчитывались сотни фактически независимых германских удельных княжеств, пока Наполеон в 1805 году не распустил империю, сократив число германских государств до 40.

К окончанию эпохи наполеоновских войн среди германских государств преобладали многонациональная Австрийская империя с 27 млн подданных (из которых многие, однако, были по этнической принадлежности венграми, итальянцами или славянами) и королевство Пруссия с 11-миллионным населением. Благодаря развитому промышленному потенциалу и преимущественно мононациональному составу населения именно Пруссия стала ядром интеграционных процессов в Германии. 18 января 1871 года канцлер Пруссии Отто Бисмарк провозгласил создание единого национального государства немцев, Германской империи, наследницей которой стала современная Федеративная Республика Германия.

Общественное устройство древних германцев

Социальный строй

По словам античных историков древнегерманское общество состояло из следующих социальных групп: военные вожди, старейшины, жрецы, воины-дружинники, свободные члены племени, вольноотпущенники, рабы. Высшая власть принадлежала народному собранию, на которое являлись все мужчины племени в боевом вооружении. В первые века н. э. у германцев существовал родоплеменной строй на его поздней стадии развития[29].

  • Вождь (герцог[30]) избирался на народном собрании для войны. По словам Цезаря:

«Когда племя ведёт наступательную или оборонительную войну, то избираются должностные лица, несущие обязанности военачальников и имеющие право распоряжаться жизнью и смертью [членов племени]… Когда кто-либо из первых лиц в племени заявляет в народном собрании о своём намерении предводительствовать [в военном предприятии] и призывает тех, кто хочет следовать за ним, изъявить свою готовность к этому, — тогда подымаются те, кто одобряет и предприятие и вождя, и, приветствуемые собравшимися, обещают ему свою помощь.»[31]

Вожди содержались за счёт добровольных пожертвований членов племени. В I веке у германцев появляются цари, которые отличаются от вождей только возможностью наследования власти, весьма ограниченной в мирное время. Как заметил Тацит: «Царей они выбирают из наиболее знатных, вождей — из наиболее доблестных. Но и цари не обладают у них безграничным и безраздельным могуществом.»[32]

  • Старейшины (кунинги[33]) осуществляли гражданскую власть: занимались отводом земли, улаживали споры и судили. С появлением в I веке жрецов часть судебных функций перешли к ним. Старейшин избирали на народных собраниях по возрасту, знатности и боевым заслугам. Власть старейшины подкреплялась отрядом в 100 человек.
  • Вожди и цари содержали постоянную дружину, своих воинов они обеспечивали лошадьми и вооружением. «Что же касается пропитания и хоть простого, но обильного угощения на пирах, то они у них вместо жалованья.»[2] Тем не менее большую дружину можно было содержать лишь за счёт удачных войн и набегов.
  • Вольноотпущенники обладали личной свободой, но не гражданскими правами в общине. Находились в экономической зависимости от своих бывших хозяев.
  • Рабы по своему положению приближались к крепостным. Они облагались оброком, в остальном самостоятельно распоряжаясь хозяйством. Хозяин мог убить своего раба безнаказанно. Свободные германцы могли быть обращены в рабы только по их собственной воле, как расплата за проигрыш в кости.

Хозяйственные отношения

Юлий Цезарь оставил самый ранний отзыв о хозяйственной деятельности германцев:

«Земледелием они занимаются мало; их пища состоит главным образом из молока, сыра и мяса. Ни у кого из них нет определённых земельных участков и вообще земельной собственности; но власти и старейшины ежегодно наделяют роды и объединившиеся союзы родственников землёй, насколько и где найдут нужным, а через год заставляют их переходить на другое место.»[34]

Тацит подтверждает, что основу германского хозяйства составляло разведение скота: «Германцы радуются обилию своих стад, и они — единственное и самое любимое их достояние.»[2] Среди них была распространена меновая торговля; золото и серебро не ценились, хотя после контактов с римской цивилизацией германцы стали использовать для взаиморасчётов монеты.

Ремесленное производство было развито относительно слабо: Тацит отметил, что вооружение большинства состояло из щита и копья с коротким наконечником (фрамеи); мечи, шлемы и панцири имели избранные. Германцы, в том числе женщины, носили короткий льняной плащ-накидку, штаны могли себе позволить лишь наиболее богатые. Также одежда шилась из шкур диких животных. Свионы (жители Скандинавии) умели строить морские суда, но не пользовались парусом. Эти сведения о германцах относятся к I веку. Исследования археологов дополняют свидетельства античных историков. Германцы применяли обычно лёгкий плуг для разрыхления почвы, но также к началу н. э. появляется тяжёлый плуг с отвалом и лемехом. Германские орудия из железа, по оценке современных специали­стов, отличались доброкачественностью. Жилища представляли собой длинные дома 10—30 м в длину и 4—7 м в ширину, включая стойло для зимнего содержания скота. Стены сделаны из обмазанного глиной плетня, опиравшегося на столбы.[35]

Изучив размежевание древних полей и германские поселения, археологи приходят к выводу, что жители Центральной и Северной Германии до эпохи Великого переселения являлись оседлым народом, возделывавшим участки земли в течение многих поколений и не склонным по собственной воле к миграциям. Выращивали ячмень, овёс, пшеницу, рожь, разводили преимущественно овец и коров.[36]

Язык и письменность

Ещё Цезарь сообщал о германском обычае гадания на жеребьёвых палочках.[37] Тацит подробнее рассказал о нём:

«Срубленную с плодового дерева ветку они нарезают плашками и, нанеся на них особые знаки, высыпают затем, как придётся, на белоснежную ткань. После этого, если гадание производится в общественных целях, жрец племени, если частным образом, — глава семьи, вознеся молитвы богам и устремив взор в небо, трижды вынимает по одной плашке и толкует предрекаемое в соответствии с выскобленными на них заранее знаками.»[2].

Как считается, эти магические знаки стали буквами рунического письма. Название знаков-рун является производным от слова тайна (готское runa: тайна), а английский глагол read (читать) произошёл от слова угадывать.[38] Алфавит футарк, так называемые «старшие руны», насчитывал 24 знака, которые представляли собой сочетание из вертикальных и наклонных линий, удобных для резки. Каждая руна не только передавала отдельный звук, но также являлась символическим знаком, несущим смысловое значение.

Не существует единой точки зрения на происхождение германских рун. Наиболее популярна версия рунолога Марстрандера (1928 г.), предположившего, что руны развились на основе неустановленного североиталийского алфавита, ставшего известным германцам через кельтов.[39] Всего известно порядка 150 предметов (детали вооружения, амулеты, надгробные камни) с ранними руническими надписями III—VIII вв.[38] Одна из самых ранних надписей (raunijaz : «испытывающий») на наконечнике копья из Норвегии датируется ок. 200 годом.[39], ещё более ранней рунической надписью считается надпись на костяном гребне, сохранившемся в болоте на датском острове Фюн. Надпись переводится как harja (имя или эпитет) и датируется 2-й половиной II века.

Большинство надписей состоит из единственного слова, обычно имени, что в дополнении к магическому использованию рун приводит к невозможности расшифровать около трети надписей. Язык древнейших рунических надписей наиболее приближён к прагерманскому языку и архаичнее готского, самого раннего германского языка из зафиксированных в письменных памятниках.

Благодаря своему преимущественно культовому назначению руническое письмо в континентальной Европе вышло из употребления к IX веку, вытесненное сначала латынью, а потом письменностью на основе латинского алфавита. Однако в Дании и Скандинавии руны использовались до XVI века.

Религия и верования

Как пишет Страбон, у кимвров[40] жреческие функции выполняли седовласые женщины, которые предсказывали будущее следующим образом. Пленникам перерезали горло и наблюдали, как их кровь заполняет специальные бронзовые котлы. Предсказания также делались по рассмотрению внутренних органов убитых пленных.[41]

Юлий Цезарь не подтверждает таких способов гадания. По его словам, прорицания у германцев делают матери семейств по жеребьёвым палочкам.[42] О верованиях германцев он пишет так:

«У них нет друидов [жрецов у галлов], руководящих обрядами богослужения, и они не особенно усердствуют в жертвоприношениях. В качестве богов они почитают лишь солнце, огонь и луну, то есть только те [силы природы], которые они видят [собственными глазами] и в благоприятном влиянии которых имеют возможность воочию убедиться; об остальных богах они даже не слышали.»[43]

Тацит, писавший примерно 150 лет после Цезаря в конце I века, фиксирует заметный прогресс германского язычества. Он сообщает о большой власти жрецов внутри германских общин, а также о богах, которым германцы приносят жертвы, включая человеческие. В их представлении земля родила бога Туистона, а его сын бог Манн породил германцев. Они также чтят богов, которых Тацит назвал римскими именами Меркурия[44], Марса и Геркулеса. Кроме того германцы поклонялись различным богиням, находя в женщинах особый священный дар. Разные племена имели свои особые обряды и собственных богов. Воля богов определялась при помощи гадания на деревянных плашках с вырезанными на них знаками (будущими рунами), по голосам и полёту птиц, по ржанью и фырканью священных белых коней. Богам не строили храмов, но «посвящали дубравы и рощи». Для предсказания исхода войны применялись поединки избранных соплеменников с захваченными представителями противника.

Развитая скандинавская мифология, представляющая собой древнегерманский северный эпос, записывалась с XII века и создавалась во времена Великого переселения народов или позже. Сохранившийся древнеанглийский эпос (Беовульф, Видсид) не содержит описаний духовных воззрений его персонажей. Скудные сведения древнеримских авторов о языческих представлениях древних германцев почти не пересекаются с мифологией значительно более поздней эпохи викингов, к тому же записанной уже после обращения к христианству всех германских народов. В то время как христианство арианского течения стало распространяться среди готов в середине IV века[45], в Скандинавии язычество сохранялось до XI века.

См. также

Напишите отзыв о статье "Древние германцы"

Примечания

  1. Страбон, 7.1.2
  2. 1 2 3 4 5 Тацит, «О происхождении германцев и местоположении Германии»
  3. Oxford Dictionary of English Etymology, 1966
  4. Кузьменко Ю. К. [iling.spb.ru/pdf/kuzmenko/kuzmenko_2011.pdf Ранние германцы и их соседи: Лингвистика, археология, генетика. СПб.: Нестор-История, 2011.]
  5. Посидоний (135—51 до н. э.): его фрагмент (fr. 22) о германцах из кн. 13 известен в цитате Афинея (Deipnosophists, 4.153).
  6. Schlette F. Frühe Völker in Mitteleuropa. Archäologische Kulturen und ethnische Gemeinschaften des I. Jahrtausends v.u.Z. // Frühe Völker m Mitteleuropa. — Berlin. — 1988.
  7. Диодор в кн. 5.2 упоминает племя кимвров, племена за Рейном, племена, собирающие янтарь. Всех их он относит к кельтам и к галлам.
  8. В. Н. Топоров. Индоевропейские языки. Лингвистический энциклопедический словарь. — М., 1990. — С. 186—189
  9. Т. И. Алексеева, Славяне и германцы в свете антропологических данных. ВИ, 1974, № 3; В. П. Алексеев, Ю. В. Бромлей, К вопросу о роли автохтонного населения в этногенезе южных славян. VII Международный съезд славистов. M., 1973
  10. Теория древнеевропейской языковой общности была сформулирована в середине XX века германским лингвистом Г. Краэ на основе анализа древнеевропейских гидронимов (названий рек).
  11. Чистая топономика характеризует как автохтонность населения на данной территории, так и захват силой этой территории, связанный с уничтожением или изгнанием коренного населения.
  12. 1 2 3 А. Л. Монгайт. Археология Западной Европы. Бронзовый и железный века. Изд. «Наука», 1974
  13. Периодизация раннего железного века Германии по материалам раскопок в Нижней Саксонии: бельдорф, вессенштедт (800—700 гг. до н. э.), тремсбюттель (700—600 гг. до н. э.), ясторф(600—300 гг. до н. э.), рипдорф (300—150 гг. до н. э.), зеедорф(150—0 гг. до н. э.).
  14. А. Л. Монгайт. Археология Западной Европы. Бронзовый и железный века. Изд. «Наука», 1974, стр. 331
  15. G. Schwantes. Die Jastorf-Zivilisation. — Reinecke-Festschnft. Mainz, 1950: возникновение языковой общности германцев датируется временем не ранее середины I тыс. до н. э.
  16. А. Л. Монгайт. Археология Западной Европы. Бронзовый и железный века. Изд. «Наука», 1974, с. 325
  17. [www.familytreedna.com/public/R1a/]" Family Tree DNA R1a Project
  18. [mbe.oxfordjournals.org/cgi/content/full/19/7/1008 Y chromosome Evidence for Anglo-Saxon Mass Migration]" (2002) Michael E. Weale, Deborah A. Weiss, Rolf F. Jager, Neil Bradman and Mark G. Thomas. Molecular Biology and Evolution 19:1008-1021
  19. Страбон, 7.1.2
  20. Светоний. «Жизнь двенадцати цезарей». Калигула.
  21. [ancientrome.ru/antlitr/sallustius/frag-f.htm Гай Саллюстий Крисп, кн. 3, фр. 96]
  22. Например бастарны отнесены Плинием Старшим к германцам, хотя более ранний Тит Ливий называл их кельтами (галлами); Тацит затруднился определённо высказаться по этому поводу.
  23. Дион Кассий, Римская история, 52.12
  24. H. J. Eggers, E. Will, R. Joffroy, W. Holmqvist. Les Celtes et les Germains à l'époque païenne. Paris, 1965, p. 7—12
  25. Германцы. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.
  26. Перевод с латинского приведён по изданию: «Древние германцы», Сборник документов, М., 1937, стр. 47. См. латинский оригинал на [penelope.uchicago.edu/Thayer/L/Roman/Texts/Pliny_the_Elder/4*.html]
  27. Первые упоминания о бастарнах относятся к ок. 230 г. до н. э.(Trog. Proleg. XXVIII, 1), когда они проникли на Балканы. В то время германцы ещё не были известны античным авторам.
  28. Страбон, Плиний Старший, Тацит
  29. А. И. Неусыхин, Общественный строй.., 1968, с. 597, 616
  30. др.в.нем.: herizogo; др.исл.: hertogi. Л. Н. Соловьёва. Древние германцы и их языки…
  31. Цезарь, «Записки о галльской войне», 6.23
  32. Тацит, «О происхождении германцев и местоположении Германии», VII
  33. др.в.нем.: kunung — букв. родоначальник; гот. kuni. Л. Н. Соловьёва. Древние германцы и их языки…
  34. Юлий Цезарь, Галльская война, 6.22
  35. А. Л. Монгайт. Археология Западной Европы. Бронзовый и железный века. Изд. «Наука», 1974, стр. 332
  36. [srednie-veka.narod.ru/books/Gurevich2.htm А. Я. Гуревич. Древние германцы. Хозяйство.]: Избранные труды. Том 1. М.-СПб, 1999. С.25-80.
  37. Цезарь, Записки о Галльской войне, 1.50
  38. 1 2 Л. Н. Соловьёва. Древние германцы и их языки. Введение в германскую филологию. — М., 1980. — С. 7-27
  39. 1 2 Е. А. Гуревич. Руны, руническое письмо// Словарь средневековой культуры. М., 2003, с. 415—423
  40. Кимвры стали первыми германцами, с которыми столкнулись римляне во II в. до н. э. Страбон заметил, что некоторые рассказы о кимврах просто невероятны.
  41. Страбон, 7.2.3
  42. Юлий Цезарь, Записки о галльской войне, 1.50
  43. Юлий Цезарь, «Записки о галльской войне», 6.21
  44. Павел Диакон в «Истории лангобардов» отождествляет римского бога Меркурия с древнегерманским Воданом (Одином). С Марсом и Геркулесом Тацит, по-видимому, отождествил Тюра и Тора соответственно.
  45. Благодаря миссионерской деятельности епископа Ульфилы.

Литература

Источники

Исследования

  • Гуревич А. Я. Аграрный строй варваров // История крестьянства в Европе. — М., 1985. Т. I. С. 90-137, переиздано в Гуревич А. Я. Избранные труды. Древние германцы. Викинги. — СПб.: Издательство С.-Петерб. ун-та, 2007. С. 25-77.
  • Корсунский А. Р., Гюнтер Р. Упадок и гибель Западной Римской империи и возникновение германских королевств (до середины VI в.). — М.: Изд-во МГУ, 1984.
  • Кузьменко Ю. К. Ранние германцы и их соседи: Лингвистика, археология, генетика. СПб.: Нестор-История, 2011.
  • Мюссе Л. Варварские нашествия на Европу: германский натиск. — СПб.: Евразия, 2006.
  • Сиротенко В. Т. История международных отношений в Европе во второй половине IV — начале VI в. — Пермь: Изд-во Пермского университета, 1975.
  • Соловьёва Л. Н. Древние германцы и их языки // Введение в германскую филологию. — М.: Высшая школа, 1980. — С. 7-27.
  • Тодд М. Варвары. Древние германцы. Быт, религия, культура. — М.: Центрполиграф, 2005.
  • Томпсон Э. А. Римляне и варвары. Падение Западной империи. — СПб.: Издательский Дом «Ювента», 2003.
  • Шервуд Е. А. Законы лангобардов: Обычное право древнегерманского племени — М.: Наука, 1992.
  • Künzl E. Die Germanen. — Stuttgart: Konrad Theiss Verlag, 2006.
  • Krause A. Die Geschichte der Germanen. Frankfurt am Main: Campus Verlag, 2002.
  • Simek R. Die Germanen. — Stuttgart: Reclam Verlag, 2006.
  • Thompson E.A. Early Germanic Warfare // Past and Present. № 14. (Nov., 1958), p. 2-29.
  • Wolfram H. Die Germanen. — München: C.H. Beck, 2005.
  • Wolters R. Die Römer in Germanien. — München: Verlag C.H. Beck, 2006.

Отрывок, характеризующий Древние германцы


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.