Гермий (тиран)

Гермий (греч. Ερμίας ο Αταρνεύς; умер около 348 г. до н. э.) — грек, тиран города Атарнея в Мизии, ученик Платона и друг Аристотеля.

Впервые упоминается, как раб Эвбула, банкира из Вифинии, правителя Атарнея. Гермий в итоге получил свободу и унаследовал власть в Атарнее. Благодаря своей политике, расширил сферу влияния на соседние города Малой Азии.

В юности Гермий учился философии в Академии Платона. Там он впервые встретился с Аристотелем. После смерти Платона в 347 г. до н.э., Ксенократ и Аристотель отправились к Гермию. Аристотель основал там свою первую философскую школу и в конце концов женился на Пифиаде, дочери Гермия.

После смерти Гермия Аристотель посвятил ему статую в Дельфах и сочинил в честь него гимн.

Жизнь

Ещё в раннем возрасте, Гермий был отправлен в Афины на несколько лет, учиться у Платона и Аристотеля. Именно в эти годы Гермий развил сильную дружбу с Аристотелем.

Греция была ослаблена Пелопоннесской войной, а в Персии были внутренние конфликты и некомпетентные лидеры, что позволило его хозяину, Эвбулу, добиться самостоятельности. После завершения образования Гермий вернулся в Аторнею к Эвбулу, но тот вскоре умер, и Гермий стал тираном около 351 г. до н.э. Контролируя большие территории, Гермий стал привлекать внимание соседних держав. Стремясь к захвату Фракии, а возможно и Персии, Филипп Македонский рассматривал Гермия, как перспективного союзника. Союз с Гермием казался Филиппу важным, так как его владения могли быть стратегически важным исходным пунктом для вторжения. В 347 году в связи со смертью Платона и усиливающимся влиянием македонцев, Аристотель согласился отправиться в Малую Азию. Вместе с Ксенократом Аристотель получил тёплый приём, и принялся налаживать связи между Филиппом и Гермием. Аристотель оказывал поразительно сильное влияние на Гермия. Появление Аристотеля способствовало тому, что правление Гермия стало менее деспотичным, и перешло в русло Платоновских идей. Эти перемены помогли Гермию не только завоевать популярность, но и расширить свои владения за счёт прибрежных деревенских районов. Со временем Гермий стал опасаться вторжения Персов в Малую Азию. Действительно, во времена его молодости Персия была ослабленной, но восхождение Артаксеркса III на престол Персии в 358 г. до н.э. обещало возможную конфронтацию, так как Артаксеркс был полон решимости вернуть себе земли, потерянные после восстания. В это время укрепляется и Македония, и Филипп начинает свои завоевания.

Смерть

Хотя Гермий мог сильно выиграть от союза с Македонией и защитить свои границы от персов, Филипп вдруг прекратил связи с ним из-за того, что Афины пригрозили ему совместным походом с Персами на Македонию, если он не откажется от своих планов завоевания Малой Азии. Это предательство обрекло Гермия на страшную участь. Чтобы восполнить потери Персии и раскрыть планы македонцев, Артаксеркс нанимает греческого наёмника Ментора. Тогда как некоторые историки верят, что Гермия захватил Мемнон Родосский, другие утверждают, что это был его брат Ментор. Ментор получил задание захватить Гермия и вернуть его земли Персии. Разочарованный поведением Филиппа, Аристотель пишет Ментору письма, убеждая его сменить покровителя. Несмотря на то, что Ментор согласился, чтобы добиться расположения Гермия, в конце концов он его предал, дождавшись подходящего момента, и отправил в цепях в Сузы. В Сузах Гермий подвергся жестоким пыткам, от него хотели получить информацию о планах Филиппа. Гермий отказался предать своих союзников. Перед смертью Гермий сказал, что он не сделал ничего недостойного философии. Эта фраза говорит о силе его привязанности к Аристотелю и приверженности его философии. Умер в 341 году до н.э.

Вклад в историю

Хотя Гермии не играл значительной роли в политическом конфликте, предшествующем расширению Македонии, подробности его смерти имели серьёзные исторические последствия. Находясь в контакте с Филиппом Македонским через Аристотеля, Гермий, вероятно, знал о его планах вторжения во Фракию, Малую Азию и Персию.[3] Даже после предательства Филиппа, Гермий сохранил ему верность, отказавшись от сотрудничества с персами.[3] Эта преданность помогла сохранить в секрете планы македонцев и способствовала той лёгкости, с какой Александру удалось осуществить свои завоевания. Будучи значимой фигурой в политической борьбе того времени, Гермий помогает понять обстоятельства политики времён Македонского завоевания.[1] Этими обстоятельствами было снижение мощи более древних империй. Греческие города-государства не смогли контролировать Средиземноморье из-за ослабления вследствие Пелопоннесских войн, и Персия испытывала сложные внутренние конфликты.[1] Благодаря прекращению внутренних конфликтов и сплочению, Македония стала державой, способной к серьёзной экспансии. Судьба Гермия позволяет непредвзято оценить реалии той эпохи. Несмотря на то, что история пишется победителями, судьба Гермия, благодаря дружбе с Аристотелем, сохранилась для нас в трудах Аристотеля.[3] Если бы не это обстоятельство, Гермий был бы забыт и его история была бы утеряна

Литература

• Гермий // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Диоген Лаэртский. Книга 5 - Аристотель // О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов / Пер. М. Л. Гаспарова. — М.: АСТ:Астрель, 2011. — С. 188 - 198. — 570 с. — (Историческая книга). — 3000 экз. — ISBN 978-5-17-069593-5.
• Афиней. Книга XV - 696 // Пир мудрецов / Пер. Н.Т. Голинкевич. — М.: Наука, 2010. — Т. IX - XV. — С. 430 - 431. — 597 с. — 1050 экз. — ISBN 978-5-02-037384-6.
• Rusten, Jeffrey (July 1987). «Untitled Review: Didymi in Demosthenem Commenta by L. Pearson; S. Stephens». Classical Philology (The University of Chicago Press) 82: 265–269.

Ссылки

• Диоген Лаэртский. [www.classicpersuasion.org/pw/diogenes/dlaristotle.htm Life of Aristotle] (англ.). [www.webcitation.org/6FwXkw70s Архивировано из первоисточника 17 апреля 2013].
• Афиней. [www.attalus.org/old/athenaeus15.html#696 The Deipnosophists, Book XV, 696a] (англ.). [www.webcitation.org/6FwXlMDxU Архивировано из первоисточника 17 апреля 2013].

Отрывок, характеризующий Гермий (тиран)

1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.