Герод Аттик

Луций Вибуллий Гиппарх Тиберий Клавдий Аттик Герод, др.-греч. Ἡρώδης ὁ Ἀττικός, лат. Lucius Vibullius Hipparchus Tiberius Claudius Atticus Herodes Marathonios (ок. 101 — ок. 177) — греческий оратор, известный сторонник второй софистики Филостратов и псевдо-возрождения культуры классической Греции.

Происхождение

Герод Аттик родился в городе Марафон, в Аттике в известной и очень богатой семье. Его дедушка Гиппарх (род. 40) по преданию имел 100 000 000 сестерциев и был в своё время самым богатым человеком Греции. Император Домициан приказал отобрать у него эти деньги, а по некоторым сведениям даже убить. Отец Герода, Аттик (65 — до 160), жил вплоть до прихода к власти императора Нервы в 96 г., когда вдруг «обнаружил» часть спрятанного состояния под руинами своего дома. С помощью неё он смог стать сенатором в 98 г., губернатором Иудеи и восстановить положение своего рода.

Герод также утверждал, что являлся родственником Кимона, Мильтиада, Тезея и Керкопса, а также Эака и Юпитера.

Биография

Герод учился ораторскому искусству и философии; в риторике он был сторонником аттицизма. В 125 г. Адриан назначил его префектом нескольких городов в Азии. После возвращения в Афины Герод стал известным преподавателем и был позже избран архонтом-эпонимом. Когда в 127 г. император совершил свою вторую поездку в Афины, он пользовался гостеприимством Герода Аттика. В 140 году Антонин Пий отправил его в Рим, чтобы Герод стал учителем будущих императоров Марка Аврелия и Луция Вера, и в благодарность назначил его консулом в 143 г.

В честь трех своих приемных сыновей: Ахиллеса, Мемнона и Полидевка, Герод воздвиг статуи в старинном духе. С последним, который был его приемным сыном, Герод состоял в любовной связи, и когда юноша преждевременно умер, стремился увековечить его память, как Адриан память Антиноя.

По свидетельству Филострата, Герод оставил после себя множество речей, сборников писем, дневниковых записей и справочных пособий. Однако до нашего дня из всего наследия Герода дошла только речь «Об управлении государством» («Peri politeias»). Эта речь демонстрирует высокое ораторское мастерство Герода, а её аттический диалект так чист, что некоторые современные исследователи склонны сомневаться в её принадлежности Аттику и датируют её V или IV веками до нашей эры.

Помимо своего вклада в литературу, Герод также прославился своей общественной деятельностью, например финансированием:

• стадиона в Афинах;
• Одеона в Афинах;
• театра в Коринфе;
• стадиона в Дельфах;
• бань в Фермопилах;
• водопровода в Александрии;
• Нимфеума в Олимпии.

а также благотворительностью жителям Фессалии, Эвбеи, Беотии и Пелопоннеса.

Труды

• «Peri politeias» [On the Constitution], edited by Umberto Albini, Florence: Le Monnier, 1968

Литература

• Gibbon: A History of the Decline and Fall of the Roman Empire;
• Papalas, A. J., «Herodes Atticus: An essey on education in the Antonine age», History of Education Quarterly, Vol. 21, No. 2 (Summer, 1981), pp. 171–188.

Отрывок, характеризующий Герод Аттик

Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.