Герулы

Герулы (лат. Heruli) (эрулы, элуры, верлы) — древнегерманское племя.

Стефан Византийский упоминает об элурах в своем этническом и географическом словаре: «Гелуры (Eilourioi), скифское племя, о них сообщает Дексипп в двенадцатой книге „Хроники“». Комментируя эти строки, историк М. М. Холод пишет, что латинские авторы называют их чаще герулы — по наименованию германского племени. Впрочем, о том, что под этим именем скрывались скифо-сарматские элементы, свидетельствует, кроме Дексиппа, также Зонара (Аnn., XII, 24).

История племени

Иордан, в своем сочинении «О происхождении и деяниях гетов», ссылаясь на Аблавия, писал, что по сообщению последнего это племя жило близ Мэотийского болота (совр. Азовское море), в топких местах, которые греки называют «ele», и потому и именовалось элурами.

Комментируя эти строки Е. Ч. Скржинская пишет, что в другом месте, а именно в § 23 «Гетики», уже не обращаясь, то есть не ссылаясь, на Аблавия, Иордан, по мнению Е. Ч. Скржинской, причисляет герулов (лат. Heruli), но не элуров (лат. Eluri), к племенам, явившимся из Скандии, то есть к готским племенам. Там же Скржинская отмечает, что не дошедшие до нас сведения Аблавия (на которого опирался Иордан), знакомого с событиями и жизнью в Восточной Европе, наводят на мысль, что герулы (элуры) не могли быть, как говорит Иордан, германским племенем, вышедшим из Скандии, так как «Герулов (элуров) Иордан противопоставляет готам Германариха; их быстрота и подвижность („velocitas eorum“), качества степняков-конников, должны были „уступить твёрдости и размерности готов“ („Gothorum tamen stabilitate subiacuit et tarditati“)». Однако там же Скржинская отмечает и следующее, по-видимому, имея в виду т. н. «западных» герулов, что к V веку относится ряд сведений о герулах, которые, по её мнению, не имеют никакой связи с упомянутыми выше примэотийскими элурами и являются германским племенем.

Сам же Иордан не выводил герулов из Скандзы, наряду с готами и гепидами, а из приведённого в § 23 «Гетики» текста, следует только то, что даны некогда вытеснили герулов, что могло произойти и после миграции последних на территории, с которых впоследствии они и были вытеснены. Шведские историки, такие как фон Фризен (von Friesen), размещали этих герулов в южной Дании и северной Германии. По описаниям Оттара (Ottar) и Вульфстана (Wulfstan), которые датируются 890 годом н. э. и являются старейшими описаниями северных стран, к X веку даны проживали в Скании, Халланде и Зеландии (Sealand), тогда как в Ютландии жили юты, а до них кимвры и англы. Следовательно, наиболее вероятно, что изгнание герулов данами происходило на территорию юго-восточной Скандинавии, как и то, что оно могло произойти как до 899 года н. э., года смерти Альфреда Великого, так и после, так как ряд историков, говоря о явной недоброкачественности, характеризуют сведения Иордана, как ненадёжные, затемнённые переплетением сюжетов, как псевдоисторический конструкт, созданный в угоду конъюнктуры эпохи, а позднеантичные авторы II века, такие как Тацит и Птолемей, о герулах не упоминают вовсе.

Иордан сообщал, что племя это очень подвижно и, ещё более, необыкновенно высокомерно. «Не было тогда ни одного [другого] племени, которое не подбирало бы из них легковооружённых воинов».

По мнению Т. Бранда (Troels Brandt), существовало две группы герулов: так называемые «восточные» и «западные».

Западные герулы

Западные герулы в 286 году нападают на Галлию. Император Максимиан посылает две когорты, чтобы отразить их нападение. Здесь, наряду с герулами, Мамертином отмечены и ныне неизвестные «Chaibones».

Аммиан Марцеллин, говоря о герулах-наёмниках, упоминал, что в 360 году они имели свои дома за Рейном, то есть, по-видимому, восточнее Рейна. Позже, в 409, 455 и 459 годах герулы вновь грабят побережье Галлии и Испании. В 478 году Сидоний Аполлинарий повстречал герулов в Тулузе, на самом дальнем берегу «океана», за саксонцами.

Объединяя эту информацию, исследователи располагают западных герулов на юго-западном побережье Ютландии, в районах Дитмаршен и северная Фрисландия, предполагая, что с 478 года они могли находится и в Англии в качестве наёмников, при этом отмечая, что до 454 года все состоящие на службе Рима герулы были из числа западных и могли быть завербованы вместе с жившими в устье Рейна батавами, также упоминаемыми в качестве наемников в Англии.

Восточные герулы

В III веке герулы ворвались в Грецию через Пропонтиду и взяли Афины. Бежавших афинян ободрил Дексипп и был избран их предводителем. В то же время к берегам Аттики пристал римский флот под начальством Клеодама. Присоединившийся к нему Дексипп напал на варваров, истребив их до трёх тысяч.

Г. С. Дестунис отмечает, что такую последовательность событий можно допустить после изданного А. Маи «отрывка о мыслях», которая несколько отлична от интерпретации Э. Гиббона. Там же замечает, что Георгий Синкелл относит постигнувшее Афины бедствие ко времени Галлиена, однако сам придерживается другого мнения: «Если примем с продолжателем Диона, которому следует Зонара, что оно случилось двумя годами позже, то есть в 269 году, в первом году царствования Клавдия».

По сообщению Иордана, герулы были подчинены Германарихом, который «не потерпел, чтобы предводительствуемое Аларихом племя герулов, в большей части перебитое, не подчинилось, в остальной своей части, его власти».

Герулы, в союзе с гуннами, упоминаются в Центральной Европе, где в 454 году создают собственное государство на территории Моравии.

Лангобарды Норика, мигрировавшие сюда к V веку, по-видимому, начинают претендовать на часть «Янтарного пути» и в 494 году между ними и их соседями герулами Моравии вспыхивает война, в результате которой герулы терпят поражение. Это стало возможным после поражения гуннов в Паннонии в 455 году, чьими союзниками являлись герулы. После поражения герулов их король Родульф направляется на Апеннины к королю Теодориху Великому, где заручается его поддержкой. Теодорих нарекает Родульфа «сыном по оружию». По-видимому, поддержка Теодориха носила моральный характер, так как Родульф, возвратившись с Апеннин, пытается заключить соглашение с лангобардами. Но по приказу Руметруды, дочери короля Тато, убивают переговорщика от герулов, брата короля Родульфа, прибывшего к лангобардам для заключения этого соглашения. Лангобарды несколько раз посылают послов к герулам, пытаясь выплатами (т. н. «вергельд») предотвратить очередную войну, но им это не удается. В 508 году между восточными герулами и лангобардами вспыхивает вторая война, в которой герулы терпят сокрушительное поражение, вследствие чего начинается переселение лангобардов из Норика на равнину, которую они называли «Фельд» (то есть «поле»).

Герулы Моравии поддерживали связи с южной Скандинавией, куда, согласно византийскому историку Прокопию Кесарийскому, и отправилась часть герулов после поражения от лангобардов, поселившись рядом с племенем гётов (греч. Gautoi).

Слово «Erilaz», часто встречающееся на рунических памятниках в южной Швеции (в частности на камне из Рёка), часто связывается с герулами.

Впоследствии племя играло второстепенную роль; по-видимому, было ассимилировано другими народами.

Археология

В своем исследовании («The Heruls», 2013) Т. Бранд отмечает, что археологические находки, найденные на территории южной Швеции, указывают на участие восточно-германских племён в гуннской компании начала V века. В районах Sösdala, Fulltofta (посреди Скании), в районах Vennebo, Finnestorp, и в пограничных областях Халланд и Гёталанд, найдено снаряжение для верховой езды, выполненное в стиле «Cosoveni» или «Untersiebenbrunn», очень схожее с тем, что находят в Моравии и на среднем Дунае. Я. Тейрал (Jaroslav Tejral) описал этот стиль, как связанный с восточными германцами и аланами, мигрировавшими с территории Боспорского царства.

Литература и статьи

• E. Ч. Скржинская. [www.vremennik.biz/sites/all/files/BB12_01.pdf О склавенах и антах, о Мурсианском озере и городе Новиетуне]. // Византийский временник. Т. XII.
• Д. С. Коньков. [web.archive.org/web/20130929005549/www.lib.tsu.ru/mminfo/000063105/361/image/361-070.pdf «Гетика» Иордана — Готское историческое предание или конъюнктура эпохи: современное состояние изучение проблемы"], 2012.
• Tr. Brandt. [www.gedevasen.dk/heruls.pdf The Heruls], 2013.  (англ.)
• Jr. Tejral. [www.archaeology.ru/Download/Tejral/Acculturation.pdf The problem of the primary acculturation at the beginning of the migration period], 1997a.  (англ.)
• [danmarkshistorien.dk Danmarkshistorien]. // Institut for Kultur og Samfund. Aarhus Universitet.  (датск.)
• C. E. Nixon, B. S. Rodgers. In praise of later Roman emperors. The Panegyrici Latini. [books.google.ru/books?id=0WlC_UtU8M4C&pg=PA76#v=onepage&q&f=false XI Genethliacus of Maximian Augustus] // University of California Press, 1994.  (англ.)
• Vladimir Kulakov. [www.leidykla.eu/fileadmin/Archeologia/Archeologia_9/25-40.pdf The weapon of horizon Sösdala-Untersiebenbrunn in Amberland], 2007.  (англ.)
• D. Schröder. [www.lexikus.de/bibliothek/Kurze-Beschreibung-der-Stadt-und-Herrschaft-Wismar Was betrifft die weltliche Historie derselben, mehrentheils aus allerhand schriftlichen Urkunden, zur Erläuterung der Mecklenburg weltlichen Historie, den Liebhabern mitgetheilt]. (нем.)

Отрывок, характеризующий Герулы

Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.