Дом де Роган

Роган
В червлени девять золотых сквозных веретен
Период	XI—XXI века
Девиз(ы):	лат. «Potius mori quam foedari» (Лучше умереть, чем жить без чести)
Титул:	бароны, принцы, герцоги
Ветви рода:	1. Гемене и Субиз 2. Жиэ и Шабо 3. Полдю
Родина	Бретань
Подданство	Франция, Австро-Венгрия
Дворцы	замок Жослен, замок Блен, замок Понтиви, отель Субиз, Сихровский дворец, Дворец Рогана

Запрос «Роган» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Рога́н (фр. Rohan) — один из трёх наиболее значительных баронских родов Бретани. Своё название берёт от городка Роан в нынешнем департаменте Морбиан. При старом режиме главы трёх ветвей рода носили следующие герцогские титулы — герцог де Монбазон (ветвь Гемене, с 1588 года), герцог де Роган (ветви Жиэ и Шабо, с 1603 года) и герцог де Роган-Роган (ветвь Субиз, с 1714 года).

По своему значению во французской истории из баронских родов с Роганами могут соперничать разве что Монморанси. Неслучайно обе фамилии упоминаются рядом на первой странице «Войны и мира». О гордости Роганов ходили легенды. Средневековым баронам де Роган приписывался девиз «Королём быть не могу, до герцога не снисхожу, я — Роган» (фр. Roy ne puys, Duc ne daygne, Rohan suys).

После присоединения Бретани к Франции в начале XVI века Роганы выдвинулись на службе Валуа и Бурбонов. Они были не удовлетворены статусом пэров Франции и притязали на ранг иностранных принцев, что ставило их на один уровень с такими фамилиями, как Ла Тур д’Оверни и Круа. Для этого стремились вывести происхождение по мужской линии от древнейших королей и герцогов Бретани.

Линия Роган-Субиз (фр. Rohan-Soubise) прекратилась в 1787 году, а линия Роган-Жиэ (фр. Rohan-Gié) — в 1638 году. До настоящего времени продолжается только линия Роган-Гемене (фр. Rohan-Guéméné), перебравшаяся после Французской революции в Австрию, а после Второй мировой войны — в США.

Средние века

История Роганов насчитывает много веков. Бенедиктинец Морис де Бобуа в XVII веке производил их от Конана Мериадека — легендарного короля Арморики при императоре Феодосии. Первым титул виконта де Роган принял Ален I, упоминаемый хронистами под 1128 годом. Он, вероятно, происходил из франкского рода, чьим родоначальником был Гюетнош де Пороэт. Его потомки, как правило, носили фамильное имя Ален с прибавлением порядкового номера.

Помимо Роана, владения первых Роганов включали графство Пороэт и замок Жослен, который бароны избрали своей главной резиденцией. Кроме того, в руки Роганов периодически попадало виконтство Леон (самая западная оконечность Бретани). В 1148—1154 годах Эд II де Пороэт правил Бретанью как герцог-регент при своём зяте и воспитаннике, Конане IV.

В течение XV века значение Роганов в жизни Бретонского герцогства неуклонно росло, отчасти по той причине, что они были избавлены от стародавнего соперничества с баронами Лавалями (чьи титулы и владения перешли к Монморанси) и Клиссонами (этот род угас). Ален IX (ум. 1462), будучи зятем бретонского герцога Жана Храброго, отстроил Жосленский замок, который с тех пор не уступал по размерам замку бретонских герцогов в Нанте.

Ален IX смог повысить престиж рода и за счёт удачных браков. Своего внука он женил на дочери бретонского герцога Франциска, дочерей же выдал за графа Ангулемского (их внук взошёл на французский престол под именем Франциска I) и за Жана д’Альбре (их внук правил Наваррой). Эти брачные союзы положили начало близости Роганов с Наваррским и Ангулемским владетельными домами. Последний из представителей основной линии Роганов — правнук Алена IX, виконт Жак де Роган — умер в 1527 году бездетным.

Роган-Жье

Линия Роган-Жье (фр. Rohan-Gié), отделившаяся от линии Гемене, была основана двоюродным племянником Алена IX — Пьером де Роган-Жие (1453—1513). Как маршал Франции и воспитатель Франциска I он играл значительную роль при короле Людовике XII. Неоценимо было его участие в организации брака короля с Анной Бретонской, которая вовсе не была склонна к такому союзу, означавшему присоединение Бретани к Франции. Благодаря усилиям Рогана брак состоялся, но королева отомстила в 1504 году, выдвинув против него обвинение в оскорблении величества, по которому маршал Роган был пожизненно заточён в замке Дрё.

Смертной казни он избежал благодаря влиянию и связям своего сына Франсуа, в 1501—1536 годах архиепископа Лионского. Свою роль в опале Рогана сыграла и его борьба с Лотарингским домом за наследие герцога Немурского. За год до опалы он женился на дочери герцога, а её сестра сочеталась браком с его сыном Шарлем де Роганом, который по этому случаю принял титул графа де Гиза. Впоследствии он выменял у лотарингцев на Гиз город Орбек в Нормандии (см. подробнее сеньоры, графы и герцоги де Гиз).

От брака с дочерью неаполитанского принца Сансеверино Шарль де Роган имел двух дочерей, Клод де Тури и Жаклин де Ротлен. Первая осталась в истории как метресса Франциска I, который ради неё, как считается, задумал расширение Шамбора, вторая — как супруга герцога де Лонгвиля, на протяжении нескольких десятилетий самовластно управлявшая Невшательским княжеством в Швейцарии. Их брат Франсуа де Роган от брака с наследницей графства Рошфор не имел отпрысков мужского пола; после его смерти виконтский и графский титулы перешли к племяннику — Рене I, который пал в 1552 году под Мецем.

Рене де Роган-Жье был женат на Изабелле д’Альбре, единственной сестре наваррского короля Жана д’Альбре, благодаря чему эта ветвь приблизилась к трону Наварры и перешла в кальвинизм. Более того, в случае смерти Генриха Наваррского до рождения в 1601 году Людовика XIII наваррская корона перешла бы к одному из Роганов как к ближайшему родственнику. В силу этого потомки Рене I носили в Наваррском королевстве титул «первых принцев крови», а после перехода Генриха Наваррского в католичество стали рассматриваться и как лидеры местных гугенотов. История любви дочери Рене и Изабеллы, Франсуазы де Роган, к герцогу Немурскому легла в основу одного из первых романов современного типа, «Принцессы Клевской» мадам де Лафайет (1678).

Последними представителями этой ветви Роганов были младший сын Рене I, Рене II де Роган (1550—1586), его супруга Катрин де Партене (известная поэтесса) и их сыновья Анри де Роган и Бенжамен де Роган. Их резиденцией служил замок Блен в долине Луары. Взойдя на французский престол, Генрих IV пожаловал всех родственников герцогскими титулами: Анри стал герцогом Роганом, Бенжамен — герцогом Фронтане, а их тётка Франсуаза — герцогиней Луден (последние два титула официально не зарегистрированы). Сестра же Анри была выдана замуж за Виттельсбаха, пфальцграфа Цвайбрюккенского.

Анри де Роган, названный в честь Генриха Наваррского, с юных лет рассматривался как вождь гугенотов. Первую молодость он провёл в Англии при дворе Елизаветы I, был крёстным отцом Карла Стюарта, по возвращении на родину взял в жёны дочь могущественного Сюлли, отличился на полях сражений, успешно осаждал Юлих (1610). После смерти Генриха вместе с братом (учеником Морица Оранского) восстал против парижского двора (см. осада Ла-Рошели). Вслед за подавлением восстания младший Роган бежал в Англию, а старший — в Венецию, где строил планы воцарения на Кипре. Он оставил по себе мемуары.

Роган-Шабо

Единственная дочь Анри де Рогана-Жье, принцесса Маргарита, после его гибели в одной из битв Тридцатилетней войны оказалась наследницей огромных родовых поместий (графства Порэ и Лорж, маркизаты Блен и Лагарнаш, княжества Леон и Субиз). Вразрез со сложившейся практикой, она отказалась вступить в брак с представителем другой ветви рода (ибо они не поддержали отца в конфликте с королём), а принесла их в приданое своему избраннику Анри де Шабо — скромному дворянину из Пуату.

С тех пор титул герцога Рогана носили их потомки, с дозволения короля принявшие фамилию Роган-Шабо (Rohan-Chabot). Представители ветви Гемене не могли смириться с потерей титула и до 1704 года пытались отсудить его у «псевдо-Роганов» из дома Шабо. Когда дело было проиграно, король компенсировал их предоставлением титула герцога Роган-Рогана. Представители дома Шабо не играли первых ролей при старом режиме. Разве что внук Анри де Шабо, Ги Огюст, прославился ссорой с Вольтером, которая привела к заточению последнего в Бастилии.

Основными резиденциями герцогов Роганов служат средневековый замок Жослен в Бретани и нормандская усадьба Ларошгийон (Château de La Roche-Guyon), которую они унаследовали в 1792 году от герцога Ларошгийона из рода Ларошфуко. Они традиционно принимают активное участие в политической жизни республиканской Франции, один из них умер в 1875 году посланником в Лондоне, а нынешний герцог до 2008 года возглавлял в сенате Союз за народное движение.

Роган-Гемене

Линия Роган-Гемене (фр. Rohan-Guéméné), генеалогически старшая в роде, ведёт своё происхождение от второго брака барона Жана де Рогана (деда Алена IX) с сестрой наваррского короля Карла Злого. Бароны Гемене, носившие фамильное имя Людовик с прибавлением порядкового номера, придавали происхождению от наваррских королей дома Эврё такое значение, что добавили к своему гербу геральдические символы графства Эврё и Наварры. Их владения заключали в себе сеньории Гемене и Ланво; позднее они также приобрели Монбазон (местечко в Турени). Роганы из Гемене были близки с Лавалями из рода Монморанси; эта близость была скреплена многочисленными брачными союзами.

Значение этой линии рода увеличилось после того, как Людовик IV де Роган-Гемене женился в 1511 году на наследнице Алена IX — Марии Роганской, а после смерти её брата стал старшим в доме Роганов. Благодаря участию в борьбе Генриха III против католической лиги его потомки стали сначала графами, а с 1588 и герцогами де Монбазон. Герцог Эркюль де Монбазон (1568—1654), губернатор Пикардии и Парижа, был ранен при нападении Равальяка на короля Генриха IV, с которым находился в одной карете. Его дочерью была известная своим умом, красотой и политическим влиянием герцогиня Шеврёз.

Роган-Субиз

После Эркюля де Рогана дом Роган-Гемене распался на две ветви — Монбазонов и Субизов. Младшая ветвь, Роган-Субизов, просуществовала до Французской революции. Её родоначальником был младший сын Эркюля, Франсуа де Роган (1630—1712), граф де Рошфор, принц де Субиз, наместник Шампани, Берри и Бри, который выстроил в Париже особняк Субизов — место рождения стиля рококо. Женат он был на дочери того Анри де Шабо, который унаследовал титул герцога Рогана.

Близость его супруги с «королём-солнцем» породила слухи о том, что их сын, кардинал Арман-Гастон де Роган-Субиз, — внебрачный сын короля. В 1704 г. Арман-Гастон был возведён в сан князя-епископа Страсбургского (с прибавлением старинного придворного чина милостераздавателя), который члены дома Роганов будут занимать на протяжении всего XVIII века. В его задачи входило искоренение в Страсбурге «лютеранской ереси и немецких нравов». Он возвёл в столице своего княжества знаменитый дворец Роганов, который вместе со всеми титулами после его смерти перешёл к внучатому племяннику.

Достигнув вершины могущества в правление Людовика XV, Роганы стали претендовать на происхождение по мужской линии от коронованных особ. Франсуа де Роган нарёк своего старшего сына Мериадеком в память о легендарном предке дома Роганов. В 1714 г. поместье Эркюля-Мериадека де Роган-Субиза, Фронтенэ под Ниором, было объявлено королём герцогством Роган-Роган. Его сын Жюль, рождённый в браке с наследницей герцогства Вантадур, умер молодым. Все титулы Роган-Субизов, включая титул герцога Вантадура, унаследовал сын Жюля от брака с наследницей княжества Эпенуа из знатнейшего рода Меленов — Шарль де Роган-Субиз (1715—1787).

Этому последнему из Субизов с детства предрекали блестящую карьеру. Он рос в Версале вместе с Людовиком XV, ему покровительствовала мадам Помпадур, его сестра (мадам де Марсан) заведовала воспитанием будущих Людовика XVI и Людовика XVIII. Принц де Субиз имел репутацию вольнодумца (он переписывался с Вольтером), гурмана (его именем названы суп и соус) и ловеласа (среди его любовных побед упоминается первая танцовщица Королевской академии музыки Мари-Мадлен Гимар). Он был женат трижды — и все три раза не на французских подданных, а на представительницах владетельных домов Европы. Во время Семилетней войны он командовал французской армией, но без особых успехов — был повержен Фридрихом Великим при Росбахе.

Роган-Монбазон

Маршал Субиз имел две дочери, из которых старшая (по матери наследница герцогства Бульонского) вышла за принца Конде, а младшая — за дальнего родственника, 8-го герцога Монбазона. Роган-Монбазоны происходят от Людовика VIII де Гемене, старшего сына Эркюля де Монбазона. Этот аристократ находился несколько в тени своей деятельной супруги (и двоюродной сестры), герцогини Анны де Сен-Мор, известной приверженностью к янсенизму и участием во Фронде. Недоброжелатели рассказывали, что никто из многочисленных возлюбленных этой дамы не кончил добром — одни сложили голову на плахе (как граф Монморанси-Бутвиль, отец маршала Люксембурга), другие — свели счёты с жизнью (как кузен короля, граф Суассонский).

Поздние годы жизни Анны были омрачены несчастьями её младшего сына, Луи де Рогана (1635—1674), который своим неумеренным образом жизни навлек на себя немилость Людовика XIV и из мести примкнул к заговору, составлявшемуся с целью сдать голландцам, за деньги, Кильбёф. Заговор был раскрыт, и Роган кончил жизнь на эшафоте. Старший сын, 4-й герцог Монбазон, и его преемник 5-й герцог ничем выдающимся себя не проявили. Из сыновей 5-го герцога двое были архиепископами, один — в Страсбурге, другой — в Реймсе (именно он возложил корону на голову Людовика XV). 7-й герцог Монбазон во время революции бежал к племяннику жены в Буйон, а сама жена, Мари Луиза де Ла Тур д’Овернь, окончила жизнь на гильотине.

Более примечательны сестра 7-го герцога (за испанским князем Массерано из рода Фиески) и его братья, выбравшие духовную карьеру. Луи де Роган (1734—1803) — милостераздаватель Франции и князь-епископ Страсбурга — скомпрометировал себя неблаговидной ролью в деле об ожерелье королевы. Фердинан Максимилиан де Роган (1738—1813) — архиепископ Бордо и Камбре, духовник императрицы Жозефины, строитель епископского дворца в Бордо (ныне мэрия). У него были внебрачные дети от незаконнорожденной дочери другого прелата — младшего стюартовского претендента на британский престол; жили они в Шотландии.

Роган-Рошфор

Единственный сын 7-го герцога, 8-й герцог Монбазон, вследствие расточительной жизни и страсти к игре задолжав кредиторам 33 миллиона франков, объявил себя банкротом. Он вынужден был оставить роскошный особняк Роган-Гемене на площади Вогезов и нанялся на службу к Габсбургам. Оставив революционную Францию, Роганы были радушно приняты в Богемии. Император наделил их княжеским достоинством Священной Римской империи. Фамильным гнездом австрийских Роганов стал Сихровский дворец в Либерецком крае. С дозволения Венского конгресса они вели с наследниками Ла Тур д’Оверней тяжбу за обладание герцогством Бульонским.

Сын 8-го герцога был женат на дочери последнего герцога Курляндии, Вильгельмине Саган, а его брат 10-й герцог имел дочь от связи с сестрой Вильгельмины, Полиной. Внук одного из мужей Вильгельмины, князь Трубецкой, впоследствии сочетался браком с принцессой Стефанией Роган. Внуков у 8-го герцога не было; со смертью 10-го герцога в 1846 году старшая ветвь дома Роганов пресеклась в мужском колене, а их владения и титулы перешли к представителям младшей ветви, Роганов-Рошфоров, глава которой именовал себя принцем де Монтобоном.

Из рода Роган-Рошфор произошло несколько австрийских генералов, супруга герцога Энгиенского (тайно обвенчавшаяся с ним за месяц до его расстрела) и принцесса Берта Роган (1868—1945), объект ненависти карлистов из-за влияния, которое она оказывала на супруга, герцога Мадридского. Ныне главой рода является князь-герцог Карл Алан (род. 1934), у которого есть дочь. Прочие представители рода, проживающие в США, происходят от морганатических браков с неравнородными.

Роган-Зуш и Роган-Полдю

Ещё в Средние века от основного древа Роганов отделились две побочные ветви, не игравшие значительной роли во французской истории. Бароны де Зуш (Zouche) состояли на службе сначала у Плантагенетов, потом у других английских королей. Последним представителем этого рода был 11-й барон Зуш (1556—1625), исполнявший должность лорда-хранителя пяти портов при Якове I.

Ветвь Роганов-Полдю (Rohan-Polduc) пресеклась на Эммануиле де Рогане (1725-97) — предпоследнем магистре Мальтийского ордена, имя которого носят крепость и город на Мальте. Именно он начал сближение мальтийских рыцарей с Россией, которое привело к тому, что магистром стал император Павел I.

Литература

• Роган, княжеский род // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Роганы
• [genealogy.euweb.cz/rohan/rohan1.html Родословная роспись дома Роганов]

Отрывок, характеризующий Дом де Роган

Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.