Миланское герцогство

Миланское герцогство
лат. Ducatus Mediolanensis итал. Ducato di Milano ломб. Ducaa de Milan
←   ← 1395 — 1447 1450 — 1797 →   →
Флаг
Столица	Милан
Язык(и)	латинский, итальянский, западно-ломбардский
Религия	католицизм
Денежная единица	миланский скудо
Династия	Висконти, Сфорца (с 1450 года), Габсбурги (с 1535 года)

К:Появились в 1395 годуК:Появились в 1450 годуК:Исчезли в 1447 годуК:Исчезли в 1797 году

Миланское герцогство — государство в Северной Италии, существовавшее в составе Священной Римской империи в 1395—1556 годах, затем владение Испании в 1556—1714 годах и Австрии в 1714—1797 годах, с центром в городе Милан. Возникнув как результат территориальной экспансии городского самоуправления Милана и амбиций стоявшего во главе республики семейства Висконти, герцогство быстро достигло политической и экономической мощи. Однако становление централизованных государств в заальпийской Европе сделало Милан объектом завоевательной политики его более сильных соседей. В итоге длительного военного противостояния Миланское герцогство, в отличие от других крупных государственных образований Северной и Центральной Италии, не смогло сохранить независимость, на триста лет став плацдармом иностранного присутствия на важнейшем «перекрёстке» Европы.

Предыстория

В раннее Средневековье Северная Италия объединялась под короной остготских, а затем лангобардских королей. В VIII веке Лангобардское королевство было завоёвано Карлом Великим, включившим его в состав своей империи как вассальное Итальянское королевство. После распада империи Карла Великого королевство стало независимым, но в середине X века его завоевал Оттон I, основатель Священной Римской империи, правители которой с тех пор использовали, в частности, титул «король Италии» (лат. Rex Italiae).

С этого времени Северная Италия была административно поделена на три марки, управляемые от имени императора сперва имперскими графами, а позже маркизами или маркграфами из местных благородных семейств. Милан вместе с Генуей вошёл в состав Восточно-Лигурийской марки, возглавляемой с начала XI века представителями дома Эсте. Однако рост коммунального движения привёл к ослаблению влияния этого института власти и сделал основой политической карты Италии города́ вместо навязанных извне полуискусственных территориальных объединений. Уже в XII веке Фридрих Барбаросса попытался обновить систему имперского представительства в Италии введением в городах подестата.

Обособлению Италии немало способствовало противостояние императоров с римскими папами (так называемая борьба за инвеституру). В этот период самостоятельная экономическая политика североитальянских городов во многом определила их оппозиционность императорам, приведшую к открытым конфликтам в XII веке (см. Ломбардская лига), когда Милан подвергся разгрому армией Фридриха Барбароссы. Разрушенный до основания, город, тем не менее, довольно быстро восстановил свои силу и значение.

В последующие века Милан оставался крупнейшей ломбардской коммуной и центром митрополии. С XII века власть в городе наследовали представители гвельфского семейства делла Торре, в 1277 году в ожесточённой борьбе уступившие первенство в синьории миланскому архиепископу Оттоне Висконти. С этого времени (с перерывом на 1302—1311 годы, когда ненадолго вернулись делла Торре) власть в республике аккумулировал в своих руках патрицианский род Висконти, опиравшийся на поддержку императоров. С XIV века его влияние распространилось на соседние коммуны.

Статус

Официально герцогство было учреждено 11 мая 1395 года, когда миланский подеста Джан Галеаццо Висконти принял из рук римского короля (именование правителей Священной Римской империи до коронации папой) Венцеля I титул герцога Милана.

Следует иметь в виду, что лояльность императорам и вассалитет империи не тождественны друг другу. Независимо от того, принадлежала власть в городе сторонникам императоров или пап, Милан номинально оставался частью фиктивного к тому времени королевства Италия — одного из трёх (наряду с Германией и Бургундией), составлявших империю как всеевропейскую (в идеале) монархию. Даже Тоскана, где с 1277 года власть прочно удерживали гвельфы, формально оставалась форпостом империи на полуострове.

В действительности после Фридриха II походы императоров в Италию не возобновлялись, их власть всё более оказывалась лишь юридической фикцией. Её не оспаривали: миланские герцоги не короновались железной ломбардской короной — эта прерогатива сохранялась за императорами. С другой стороны, автономия итальянских коммун и деспотий была неограниченной, центральная власть не имела возможности воспрепятствовать, к примеру, заключению правящими домами Италии династических союзов или военных альянсов с врагами императора. Результаты административных реформ 1495—1500 годов, предпринятых Максимилианом I, подтвердили фактическую роль Северной Италии в общеимперских делах: вместе с Богемией и Швейцарией, также вассалами Вены, она не вошла в систему округов, определявших роль отдельных государств в едином организме империи.

Ориентация Висконти на империю не была безоговорочной: тонкий политик, Джангалеаццо избегал опираться на единственного покровителя. Женатый на дочери французского короля Иоанна Доброго, он сосватал свою дочь Валентину за младшего брата короля Карла VI. Однако разворот Франции в сторону союза с Флоренцией — врагом Милана — заставили Висконти искать более тесного альянса с императором. Эта коллизия нашла отражение в эволюции символики герцогства: почти одновременно Джангалеаццо получил от французского короля и императора право дополнить родовую эмблему Висконти гербами их государств, однако в этот раз выбор был уже сделан. Родовой герб Висконти, Бисцион, дополнился императорскими черными орлами на золотом поле.

В дальнейшем политика герцогов строилась на поиске равновесия между этими двумя силами.

Как и в других политических центрах Италии, установление деспотии не означало юридического упразднения демократических институтов, но лишь маргинализацию их роли: олигархический Совет Девятисот сохранил свой статус органа республиканского самоуправления, временами оказывая давление на герцогов и оставаясь в периоды ослабления власти последних выразителем идей коммунальной автономии.

Территория

Согласно имперской грамоте 1397 года, за Висконти, помимо Милана, признавалась власть над западноломбардскими городами Бергамо, Боббьо, Бормио, Брешиа, Верона, Каррара, Комо, Крема, Кремона, Лоди, Парма, Пьяченца, Понтремоли, Реджо, Рива-дель-Гарда, Сончино, Тортона, Тренто, Фиденца, восточноломбардскими Бассано-дель-Граппа, Беллуно, Верона, Виченца, Фельтре, а также Алессандрией, Асти, Верчелли, Новарой, Нови, Рокка-д'Араццо и Сардзаной в Пьемонте и Лигурии.

Границы герцогства менялись в различные периоды, но ядром его территории оставалась Ломбардия (за исключением Мантуи, управляемой семейством Гонзага) — преимущественно равнинная местность, понижающаяся от предгорий Альп к югу, окаймлённая с запада Аппенинами, с юга — долиной реки По и простирающаяся на восток до территорий, столетиями контролируемых Венецианской республикой.

Милан проводил агрессивную внешнюю политику, расширившись до предгорий Альп (позднейший кантон Тичино, см. Беллинцона, битва при Арбедо) и оспаривая территории у Венеции, Савойи, Лигурии и коммун Тосканы. Трижды (в 1421, 1463 и 1488 годах) миланские войска оккупировали Геную. Максимальная экспансия Милана приходится на конец XIV века, когда в правление первого герцога миланцам удалось овладеть Падуей (1388—1390 годы) и даже некоторое время удерживать в сфере своего влияния Лукку, Пизу, Сиену и Перуджу — государства в буферной зоне Флорентийской республики. Впрочем, доминирование в Тоскане было непродолжительным: смерть в 1402 году Джангалеаццо Висконти и реванш Флоренции заставили миланцев очистить Центральную Италию. Итогом последовавшей затем серии военных конфликтов с Венецией и Флоренцией, не давшей перевеса ни одной из сторон, стало заключение в 1454 году Лодийского мира, на полстолетия определившего баланс основных сил на полуострове. Граница с Венецией установилась по реке Адда.

Висконти и Сфорца

В середине XV века страну постиг династический кризис: пресечение мужской линии прямых наследников Джангалеаццо Висконти в 1447 году позволило миланской знати на короткое время установить олигархическую Амброзианскую республику (по имени покровителя Милана Святого Амвросия), однако неэффективность управления, приведшая в условиях войны с Венецией к голодному бунту, стала результатом того, что уже в 1450 году приглашённый Миланом кондотьер (и зять покойного герцога Филиппо Мария Висконти) Франческо Сфорца принял от городской синьории титул герцога Милана.

Сфорца унаследовали как тиранический стиль правления, так и внешнеполитическую активность своих предшественников. Серией династических союзов потомки Франческо Сфорца породнились с Савойским домом и феррарскими Эсте, представители побочных ветвей миланских Сфорца правили в XV веке в небольших синьориях Тосканы и Марок — Пезаро и Санта-Фьора. Последовательными браками с королевской династией Неаполя Сфорца приобрели личные права на титул герцогов Бари. В то же время дорого стоивший казне мезальянс с Габсбургами не принёс ожидаемых долгосрочных выгод: выданная в 1495 году замуж за будущего императора Максимилиана Бьянка Мария Сфорца детей не имела.

Экономическое и культурное значение

Своим экономическим и политическим значением Ломбардия обязана географическому положению, позволявшему контролировать торговые пути между Италией и Центральной Европой, проходившие по альпийским перевалам. Расцвет городов, характерный для Италии в Средние века, её положение на перекрёстке основных торговых путей тогдашней Европы, относительная независимость от притязаний империи и папской власти способствовали раннему развитию здесь форм торгового капитализма. Общественно-экономические институты городов-государств были развиты сильнее, чем в феодальных доменах и городах, строивших сложные взаимоотношения со светской и церковной властью. Финансовой активностью североитальянских коммун объясняется появление уже в XIII веке в европейских языках термина «ломбард».

Помимо трансальпийского транзита, территория герцогства предоставляет собственные полезные ресурсы. Если Верхняя Ломбардия — край вересковых пустошей, чья роль в экономике региона никогда не была заметной, то Средняя Ломбардия являет собой плато, в котором располагались пространные пастбища и издавна культивировались злаковые и тутовник. Наконец, Нижняя Ломбардия — аллювиальная равнина, соединяющая поймы левых притоков По — Тичино, Адды, Ольо и Минчо, ставшая в конце Средних веков средоточием промышленности и колыбелью экономической мощи государства, здесь располагаются города Милан и Монца. Начиная примерно с XII века эта заболоченная низменность подвергалась преобразованию человеческими усилиями. В 1257 году была завершена прокладка 50-километрового судоходного канала Naviglio Grande, соединившего Милан с рекой Тичино. С XIV века Нижняя Ломбардия покрылась сетью ирригационных каналов. В следующем веке к Милану со стороны Адды был подведён ещё один канал — Мартезана, расширенный в 1573 году и ставший судоходным. В XVI веке в Нижней Ломбардии начато возделывание риса, совершившего своеобразную сельскохозяйственную революцию: затопляемые земли перестали быть проблемой Ломбардии. Это способствовало усилению имущественного неравенства — низкооплачиваемый сезонный труд батраков с одной стороны, концентрация значительных средств в руках крупных земельных собственников — новых капиталистов — с другой.

В период независимости герцогство имело развитую для своего времени мануфактурную промышленность, экспортировало сельскохозяйственную продукцию, лес, мрамор и шёлк. Милан (в одном ряду с Аугсбургом и Толедо) был признанным центром оружейного дела (ср. миланский доспех), а также производителем ювелирных украшений, шерсти и хлопчатобумажных тканей. Экономическое развитие Милана выдвинуло герцогство в ряд первенствующих государств Италии, обеспечив также взлёт его культурного значения. Уже в правление первого герцога здесь строится величайший образец «немецкого стиля» (готики) по эту сторону Альп — Миланский собор, появляется один из значительных памятников кватроченто — павийская Чертоза, расширяется и обновляется древний Павийский университет.

В правление Лодовико Сфорца миланский двор соперничал с папским и флорентийским, здесь поощрялись науки и искусства. В 1482 году в Милан был приглашён Леонардо да Винчи, получивший от герцога придворную должность. В это же время в Милане работал Донато Браманте. Впрочем, собственно ломбардская школа восприняла Возрождение скорее как заимствование: живопись, скульптура и архитектура в этой части Италии долго сохраняют готические влияния, тяготея к самодовлеющей декоративности, перегруженности и тяжеловесности, чуждой ренессансной гармонии современного им искусства Тосканы. Среди художников местной традиции выделяются Винченцо Фоппа, Гауденцио Феррари, Андреа Соларио, Брамантино.

С Миланом связано творчество архитектора и инженера Антонио Филарете, здесь им была разработана теория идеального города: равнины Падании давали больше простора геометрическим градостроительным фантазиям, чем отроги Аппенин Средней Италии. Слава североитальянских архитекторов и инженеров перешагнула границы романо-германской Европы — в 1470—1480-х годах болонец Аристотель Фьораванти занимался перестройкой кремлёвских соборов в Москве, строительные приёмы самого Кремля, в частности, знаменитый силуэт его стен, обнаруживают сильнейшее ломбардское влияние.

«Золотой век» герцогства закончился внезапно: страна была втянута в Итальянские войны, Лудовико Моро изгнан французами, Леонардо да Винчи и Браманте покинули Милан.

Утрата независимости

Status quo, установленный Лодийским миром, сохранялся до 1494 года, когда Франция предъявила претензии на неаполитанское наследство. Миланский герцог Лодовико Моро поддержал короля Карла VIII и вторжение французов на полуостров положило начало длительной череде войн, вовлекших основные европейские силы.

Первоначальные успехи Франции, угрожавшие суверенитету итальянских республик и сеньорий (Карл в течение 1495 года прошёл всю Италию до Неаполя, захватывая столицы и истребляя гарнизоны), заставили Милан пересмотреть свою позицию в этом конфликте и присоединиться к Венецианской лиге против Франции. Изгнанные с полуострова, французы вскоре вернулись: преемник Карла Людовик XII, стараясь закрепиться в Италии, в 1499—1500 годах захватил Милан. Для этого существовали династические предпосылки: будучи внуком Валентины Висконти, дочери Джангалеаццо Висконти, Людовик оказывался легитимным преемником первых герцогов, чей трон к тому времени занимали «безродные» Сфорца. В результате Милан оказался одним из центров противостояния Франции и Габсбургов: каждая новая война между этими силами в XVI—XVIII веках, возобновляя спор о правах на бургундское наследство, также неизбежно ставила вопрос о гегемонии в Ломбардии. Усиление Габсбургов при Карле V и экспансионистские планы нового французского короля Франциска I вылились в мощное противоборство, ознаменовавшее приход Нового времени в политике и военном деле Европы. Те же обстоятельства, что в своё время обеспечили становление и процветание Миланского герцогства, теперь сделали его яблоком раздора в споре больших европейских сил: самим миланцам приходилось лишь балансировать в этой игре, поддерживая то французского короля, то императора. Сокрушительное поражение французов при Павии в 1525 году, предавшее Франциска в руки испанцев, заставили того в 1526 году отказаться от своих претензий на Милан. Однако уже в том же году «король-рыцарь» вновь — в нарушение условий только что заключённого Мадридского договора — созданием антииспанской коалиции попытался оспорить гегемонию Карла V в Северной Италии. Но ни в эту, ни в последующие войны столетия попытки Франции закрепиться в регионе не увенчались успехом. В результате Итальянских войн герцогство, многократно разоряемое противоборствующими армиями, по смерти последнего Сфорца — Франческо II — в 1535 году вошло в состав испанских владений в Италии. Мирный договор, завершивший в 1559 году Итальянские войны, закрепил международное признание прав на Ломбардию испанской короны.

Под властью Габсбургов

С 1535 по 1706 годы Миланское герцогство управлялось испанскими губернаторами (причём герцогский титул, начиная с Филиппа II, удерживали за собой испанские монархи). В 1545 году из его состава в пользу Святого Престола, поддержавшего в минувшем конфликте Карла V, было выделено герцогство Пармское. Этот период связан с именами Св. Карла и Федерико Борромеев, архиепископов Миланских, содействовавших превращению Милана в один из центров Контрреформации, но также инициировавших рост его культурного значения: к этому времени относится возникновение Амброзианской библиотеки (1600-е годы), Амброзианской пинакотеки (1618 год) и Амброзианской художественной академии (1621 год).

В период Тридцатилетней войны пограничной «горячей точкой» в новом споре Франции и Испании за Северную Италию стали буферные государства на границах Миланского герцогства — Монферрат и Мантуя (см. Война за мантуанское наследство). Французское влияние возрастало в соседнем Пьемонте.

В самом Милане в этот период испанское присутствие оставалось достаточно прочным. В качестве испанского анклава герцогство пережило один из наименее драматических периодов своей истории: в XVII веке насильственная смена власти и иностранные вторжения обошли Милан стороной. Из потрясений этого столетия следует упомянуть эпидемию чумы 1628—1631 годов.

«Век Разума» принёс Северной Италии новые бури. Деградация Испании как политической силы всеевропейского значения привела к тому, что к концу XVII века Миланское герцогство оказалось в центре столкновения интересов Австрии, Сардинии (монархия, объединявшая под короной савойского дома Пьемонт, Савойю и остров Сардиния) и Франции (см. Война за испанское наследство). Последняя, являясь теперь союзником Испании (вскоре её трон занял родственник Людовика XIV Филипп), рассматривала испанские владения как плацдарм для усиления своего влияния. Но притязания Людовика на гегемонию в Европе заставили объединиться против него основные европейские силы. В результате политические последствия тяжело давшейся французам победы в длительной войне не принесли Франции ожидаемых плодов: усилиями её противников наследство испанских Габсбургов на континенте — в Италии и Нидерландах — перешло под управление австрийских Габсбургов. Раштаттский мир 1714 года подтвердил права Вены на бывшие испанские территории — включая Милан.

Война за польское наследство вновь поставила вопрос о притязаниях на Ломбардию противников Габсбургов. Поощряемый Францией, сардинский король Карл Эммануил III в 1734 году занял Милан и по Венскому договору 1738 года добился признания за собой прав на Новару и Тортону.

Последовавшая вскоре за тем Война за австрийское наследство стоила Милану Павии, также потерянной герцогством в пользу Пьемонта. К территориальным приобретениям Милана в «австрийский период» следует отнести кратковременное вхождение в его состав Мантуанского герцогства (1786—1791 годы).

Губернаторы и вице-короли

Называя себя герцогами Милана, иностранные монархи нуждались в сильном и деятельном представительстве своей власти на спорной территории. Вследствие важности, придаваемой метрополиями удержанию контроля над Ломбардией, среди миланских наместников можно встретить имена знаменитых полководцев: так, в короткий французский период герцогством от имени Людовика XII, а затем Франциска I управляли, в частности, Гастон де Фуа и коннетабль Карл Бурбон, впоследствии приведший императорскую армию под стены Рима, в эпоху испанского доминирования в череде миланских губернаторов заметны герцог Альба и Амбросио Спинола, а первым имперским генерал-губернатором Милана был генералиссимус Евгений Савойский.

Встречающееся иногда в литературе титулование монарших представителей в герцогстве вице-королями Милана корректно лишь в случае Карла Бурбона, действительно носившего этот титул (фр. vice-roi du Milanais) в 1516—1521 годах, испанские же наместники именовались губернаторами (исп. gobernador), поскольку в числе испанских вице-королевств Миланское герцогство никогда не фигурировало. Имперских представителей принято называть генерал-губернаторами (нем. Generalgouverneur). Впрочем, Франция дала Милану ещё одного вице-короля: в наполеоновский период город служил резиденцией правителя новообразованного Итальянского королевства Евгения Богарне. Впоследствии аналогичный титул носили также наместники австрийского императора, бывшего сюзереном Ломбардии и Венеции. Однако следует иметь в виду, что в первом случае титул звучит как «вице-король Италии» (итал. viceré d'Italia, фр. vice-roi d'Italie), а во втором — «вице-король Ломбардо-Венецианского королевства» (итал. viceré del Lombardo-Veneto, нем. Vizekönig der Lombardei und Venedigs).

Конец герцогства

Миланское герцогство просуществовало до 1796 года (официально — до 1797 года, см. Кампо-Формийский мир), когда в ходе Революционных войн на его территории была создана Транспаданская, а вскоре за тем Цизальпинская республика со столицей в Милане. Успех Итальянского похода Суворова (в 1799 году русские войска вступили в Милан) способствовал изгнанию французов из Северной Италии, однако уже в следующем году Франция восстановила своё присутствие в этом регионе: победа французов при Маренго и Люневильский мир закрепили независимость республики от австрийских притязаний. В 1802 году Цизальпинская республика была реорганизована в Итальянскую республику, чьим президентом стал Наполеон Бонапарт. После провозглашения Наполеона Императором французов (1804 год) она, как и другие государства-сателлиты Франции, была преобразована в монархию — Итальянское королевство, причём королевский титул (итал. re d'Italia) принял в 1805 году сам Наполеон (фактически административные функции с титулом вице-короля были возложены на Евгения Богарне). Поражения Франции в 1813—1814 годах и падение Империи вернули Северную Италию в сферу влияния Австрии. На Венском конгрессе 1814—1815 годов было решено не восстанавливать Миланское герцогство. Его территория вошла в состав вассального Австрии Ломбардо-Венецианского королевства.

В ходе объединения Италии (Рисорджименто) в 1859 году Ломбардия стала частью объединённого Итальянского королевства, предтечи позднейшей Итальянской республики.

В литературе

В романе Умберто Эко «Баудолино» (2000 год) изображено разрушение Милана в 1162 году Фридрихом Барбароссой — ранняя и самая яркая в истории Северной Италии попытка подавления центральной властью сепаратизма в регионе, где впоследствии образовалось сильное государство.

Правление первых герцогов Милана изображено в романе Р. Сабатини «Белларион» (1926 год).

Действие романа Алессандро Мандзони «Обручённые» (1822 год) разворачивается на фоне панорамы событий общественной жизни Ломбардии первой половины XVII века.

В первой части романа Стендаля «Пармская обитель» (1839 год) описываются события и настроения, связанные с установлением республиканского правления в Северной Италии в 1796 году.

См. также

• Ломбардия
• династия герцогов Висконти
• династия герцогов Сфорца
• герб Милана
• Итальянские войны
• список территорий Священной Римской империи
• буферные государства
• анклав

Ссылки

• [www.storiadimilano.it Большой сайт по истории и культуре Милана и Миланской области (итал.)]
• [www.melegnano.net/storia/index.html История Ломбардии (итал.)]
• [www.br3nn0s.org/nonno_angiol/civitasmediolani/pagg_storia/base_storia.html Краткая хронология истории Милана (итал.)]
• [www.bibliotekar.ru/Iskuss1/53.htm Искусство Ломбардии во «Всеобщей истории искусств»]
• [www.art-drawing.ru/cultural-heritage/2374-lombard-school О ломбардской школе живописи и архитектуры]

Отрывок, характеризующий Миланское герцогство

Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…