Гершензон, Михаил Осипович

Михаил Осипович Гершензон
Имя при рождении:	Мейлэх Иосифович Гершензон
Дата рождения:	13 июля 1869(1869-07-13)
Место рождения:	Кишинёв, Бессарабия
Дата смерти:	19 февраля 1925(1925-02-19) (55 лет)
Место смерти:	Москва
Период:	философия XX века
Основные интересы:	история русской литературы и культуры
Значительные идеи:	веховство

Михаи́л О́сипович Гершензо́н (имя при рождении Мейлих Иосифович Гершензон; 1 (13) июля 1869, Кишинёв — 19 февраля 1925, Москва) — российский литературовед, философ, публицист и переводчик.

Биография

Ме́йлих Гершензо́н родился в губернском городе Кишинёве в семье Пинхус-Йосефа Лейбовича (Иосифа Львовича) Гершензона, мелкого коммерсанта и частного поверенного из города Литина, и Гитли Янкелевны (Голды Яковлевны) Цысиной. С 1875 года учился в хедере, затем в частном Кишинёвском еврейском общественном училище Блюменфельда, в 1887 году окончил 1-ю кишинёвскую казённую гимназию.

Отец хотел дать двум своим сыновьям такое образование, которое обеспечило бы им материальную независимость. Старшего сына Абрама он отправил в Киев учиться на врача, а младшего — в Берлинский технический университет, учиться на инженера. Два года (1887—1889) М. О. Гершензон честно учился, но в результате лишь пришёл к выводу, что эта карьера не для него. Он стал слушать лекции историка Г. фон Трейчке и философа Э. Целлера в Берлинском университете.

Наконец, летом 1889 года Гершензон вернулся в Кишинёв и объявил о своей решимости получить гуманитарное образование. Отец был категорически против, так как такое образование открывало лишь две возможности для дальнейшей карьеры: преподавание в университете либо преподавание в гимназии, а и то, и другое было тогда запрещено евреям. Кроме того, само поступление было проблематично из-за жёсткой процентной нормы приёма евреев, а Гершензон даже не получил золотой медали при окончании гимназии. Тем не менее, он послал прошение в Петербург, в министерство народного просвещения. Эта попытка не была заведомо безнадёжной, поскольку тогдашний министр, граф Делянов, добросовестно проводя в жизнь «охранительные» меры, инициированные К. П. Победоносцевым и Д. А. Толстым, нередко помогал отдельным людям, пострадавшим от этих самых мер. И действительно, министерство распорядилось о зачислении Михаила Гершензона на первый курс исторического отделения историко-филологического факультета Московского университета.

Таким образом, студенческая жизнь М. Гершензона в Москве началась в крайней нищете, с постоянным добыванием уроков. В университете он слушал лекции В. И. Герье по новой истории, П. Г. Виноградова по истории Греции, Ф. Е. Корша по классической филологии, Н. Я. Грота и М. М. Троицкого по психологии, В. О. Ключевского по русской истории, М. С. Корелина по древней истории семитического Востока. С. И. Соболевский вёл практические занятия по древнегреческому языку. Гершензон посетил также несколько лекций И. М. Сеченова по физиологии и С. С. Корсакова по психиатрии.

Однокурсником Гершензона оказался другой уроженец Кишинёва, Николай Борисович Гольденвейзер (1871—1924), остававшийся его ближайшим другом до конца жизни. К тому времени вся семья Гольденвейзеров перебралась в Москву: отец, Борис Соломонович Гольденвейзер (1838—1916), известный адвокат, мать, Варвара Петровна, младший брат Александр и две сестры, Татьяна и Мария. М. Гершензон быстро стал своим человеком у Гольденвейзеров.

В декабре 1893 года Гершензону была присуждена золотая медаль за сочинение «Афинская полития Аристотеля и жизнеописания Плутарха», написанное по инициативе и под руководством П. Г. Виноградова. Тот надеялся на основании этой медали добиться для Гершензона если не оставления при университете, то хотя бы командировки за границу для продолжения образования, однако ничего этого не удалось. В письме родным Гершензон так передавал слова Виноградова:

«Если бы не было распоряжения — не оставлять при университете не-христиан, а дело было только в сопротивлении факультетского совета, то я не остановился бы даже перед демонстрацией и добился бы своего.»

До конца жизни Гершензон зарабатывал на хлеб литературным трудом. Его первым опубликованным текстом была заметка о китайской династии Мин в Настольном энциклопедическом словаре Граната (1893); за ней последовали другие мелкие статьи в этом словаре. В 1894 году его рецензия на книги Н. И. Кареева была опубликована (без подписи) в журнале «Русская мысль». В 1896 году газета «Русские ведомости» напечатала 30 его заметок на всевозможные темы, преимущественно рецензий на книги. Эта деятельность продолжалась и в последующие годы, хотя и с меньшей интенсивностью. Основным же источником заработка в этот период были для Гершензона переводы, в том числе, книг «Рассказы о греческих героях, составленные Б. Г. Нибуром для его сына», «История Греции» Ю. Белоха, трёх томов из многотомной «Всеобщей истории» Лависса и Рамбо. Он выступал также редактором переводов, в частности, монографии Э. Мейера «Экономическое развитие древнего мира»; публикация этой книги встретила препятствия со стороны цензуры и задержалась на годы.

Со студенческих лет Гершензон дружил с В. А. Маклаковым и С. П. Моравским, также учениками Виноградова. В период работы над «Афинской политией» Аристотеля он много общался с М. М. Покровским, о котором был чрезвычайно высокого мнения: «Один вечер, проведённый с ним, обогащает меня более, чем год университетских лекций.» С середины 1890-х годов Гершензон дружил с С. H. Булгаковым, выпускником юридического факультета Московского университета.

В 1893 году филантропка Елизавета Николаевна Орлова (1861—1940, внучка М. Ф. Орлова, внучатая племянница Н. И. и С. И. Кривцовых, правнучка Н. Н. Раевского) инициировала создание Комиссии домашнего чтения, целью которой было содействие самообразованию малоимущих. Комиссия издавала программы чтения, высылала книги и руководила чтением. П. Г. Виноградов стал членом (а позднее председателем) комиссии. Он привлёк к её деятельности Гершензона, который в результате опубликовал ряд переводов и собственных текстов по проблемам образования и воспитания. С этой же работой связано написание популярного очерка о Петрарке (1899), позднее переработанного во вступительную статью к сборнику переводов (1915). Знакомство с Орловой переросло в многолетнюю дружбу и сыграло огромную роль в жизни Гершензона.

Дружеские отношения с сестрой Николая Гольденвейзера Марией перешли в романтические, но брак между православной Марией Гольденвейзер и иудеем Мейлихом Гершензоном был невозможен по законам Российской империи. С 1904 года они стали просто жить вместе, как семья. Б. С. Гольденвейзер не одобрял это решение, полагая, что Гершензон мог бы и креститься, раз уж так вышло. Дети Гершензонов — сыновья Александр (умерший в младенчестве), Сергей и дочь Наталия — числились «незаконными детьми, вписанными в паспорт девицы Гольденвейзер.» К 1914 году российское законодательство стало более веротерпимым: православные могли переходить в иные христианские исповедания, а инославные могли вступать в брак с иудеями. Мария Борисовна стала лютеранкой, и они обвенчались по лютеранскому обряду.

В 1908 или 1909 году Орлова поселила Гершензонов в своём домовладении в Никольском переулке близ Арбата, сначала в деревянном флигеле, а затем в новом доме (№ 13), построенном в 1912 году архитектором Ивановым-Шицем. В том же доме поселилась она сама с матерью, а позднее и её сестра, бывшая замужем за С. А. Котляревским. Потеряв всё состояние в результате Октябрьской революции (хотя и счастливо избежав каких-либо репрессий), Орлова продолжала жить с Гершензонами как член семьи до самой смерти, зарабатывая уроками рисования и языков, а позднее и продажей собственных картин. В 1959 году семья (уже Чегодаевых) переселилась в Черёмушки, а в 1983 году дом № 13 был снесён, и на его месте выстроен новый современный для «слуг народа».

Став известным литератором и учёным, Гершензон не порывал с повседневной журналистикой до закрытия большевиками всех независимых газет и журналов. Был редактором литературного отдела журналов «Научное слово», «Критическое обозрение» (с 1904 года), «Вестник Европы» (1907—08). В 1913 году опубликовал в газете «Русская молва» 18 заметок на разные темы под псевдонимом «Junior». В 1914—1916 годах активно публиковался на общие и литературные темы в газете «Биржевые ведомости».

После Февральской революции — председатель Всероссийского союза писателей. В 1920—21 годах член бюро Литературного отдела Наркомпроса, член коллегии 4-й секции Главархива, с 1921 года заведующий литературной секцией Государственной академии художественных наук.

Творчество

По сообщению М. А. Цявловского, дед Гершензона, Яков Цысин, подростком видел Пушкина, гуляющего в городском саду Кишинёва, о чём и рассказывал потом маленькому внуку. На протяжении всей жизни Гершензон сочинял стихи; несколько стихотворений было опубликовано в журналах «Новое слово» (1897) и «Русская мысль» (1913, 1915).

Первой собственно научной публикацией Гершензона стала студенческая работа «Аристотель и Эфор», удостоенная в 1893 году Исаковской премии и напечатанная за счёт университета в 1894 году под одной обложкой с (также студенческой) работой В. А. Маклакова «Избрание жребием в Афинском государстве». На эту работу откликнулся рецензией, в частности, В. П. Бузескул. В 1895 году Московский университет, опять за свой счёт, напечатал вторую студенческую работу Гершензона — «Афинская полития Аристотеля и жизнеописания Плутарха». Больше он исследовательской работы ни по греческой истории, ни в классической филологии не вёл.

С конца 1890-х годов занялся исследованием семейных архивов видных дворянских родов Москвы, занимался изучением движения декабристов и наследием А. И. Герцена, Н. П. Огарёва, западников и славянофилов 1830—1840 годов.

В 1909 году выступил инициатором издания (а также как автор вступительного слова) сборника «Вехи», объединившего значительных представителей русской философской мысли: Н. A. Бердяева, С. H. Булгакова, С. Л. Франка и других (см. статью веховство).

Свои впечатления от серии кровавых «черносотенных» погромов во время Первой русской революции 1905-07 годов Михаил Гершензон обобщил следующими словами: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной».

С начала 1910-х годов сконцентрировался на публикации литературно-исторических материалов, специально для которых издавал сборники «Русские пропилеи» (1915—1919, 6 томов) и «Новые пропилеи» (1923). В сотрудничестве с Московским религиозно-философским обществом издал собрание сочинений И. В. Киреевского (1911, 2 тома) и П. Я. Чаадаева (1913—1914, 2 тома), участвовал в разработке серии «Памятники мировой литературы» (с 1911).

Автор работ о Пушкине ([lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=n9CQCFBTk0s%3d&tabid=10183 «Мудрость Пушкина»], 1919), Тургеневе («Мечта и мысль И. С. Тургенева», 1919), Чаадаеве, эпохе Николая I, соавтор (с Вяч. Ивановым) философски-публицистической «Переписки из двух углов» (1921) и других сочинений.

После дела Бейлиса, начал сотрудничать с журналом «Еврейский мир», опубликовал работу о еврейском поэте X. H. Бялике (1914), предисловие к составленному его близким другом В. Ф. Ходасевичем и Л. Б. Яффе (1875—1948) сборнику русских переводов из новой поэзии на иврите «Еврейская антология» (издательство «Сафрут», Москва, 1918), в 1922 году — философские эссе «Ключ веры» и «Судьбы еврейского народа», в которых противопоставлял сионизму идею универсализма еврейского духа.

Семья

• Брат — Абрам (Бума) Осипович Гершензон (1868—1933), педиатр и организатор здравоохранения, один из создателей одесского общества детских врачей; его сын — писатель и литературовед Михаил Абрамович Гершензон (1900—1942).
• Жена — Мария Борисовна Гершензон (урождённая Гольденвейзер; 1873, Кишинёв — 1940, Москва), сестра пианиста А. Б. Гольденвейзера.
  • Сын — Сергей Михайлович Гершензон (1906—1998), генетик, академик АН УССР.
  • Дочь — Наталия Михайловна Гершензон-Чегодаева (1907, Москва — 1977, Москва), советский искусствовед, жена искусствоведа, профессора Андрея Дмитриевича Чегодаева (1905—1994).
    • Внучка — Мария Андреевна Чегодаева (род. 1931), искусствовед, действительный член Российской академии художеств.

Библиография

Михаил Гершензон. Избранное. (Российские Пропилеи) — М.; Иерусалим: Университетская книга; Gesharim, 2000.

• Том 1. Мудрость Пушкина. ISBN 5-7914-0035-7
• Том 2. Молодая Россия. ISBN 5-7914-0025-X
• Том 3. Образы прошлого. ISBN 5-7914-0035-7
• Том 4. Тройственный образ совершенства. ISBN 5-7914-0035-7

Ходасевич В. Ф. Гершензон. // Владислав Ходасевич. Некрополь. — М.: Вагриус. 2001. С. 90—98. ISBN 5-264-00160-X

Михаил Гершензон в воспоминаниях дочери. — М.: Захаров, 2000. ISBN 5-8159-0041-9

• Гольденвейзер А. Б. Михаил Осипович Гершензон. С. 6—10.
• Гершензон-Чегодаева Н. М. Первые шаги жизненного пути. С. 11—264.
• Чегодаева М. А. Комментарии к воспоминаниям моей матери. С. 265—283.

---

Пучков Андрей. «Кстати, подумайте, не можете ли помочь…». Письма М. О. Гершензона и два философские трактата Алексея Фёдоровича Селивачёва (1912—1919 гг.) // Сучасні проблеми дослідження, реставрації та збереження культурної спадщини. Збірник наукових праць з мистецтвознавства, архітектурознавства і культурології. Випуск третій. Частина друга. — К.: Видавничий дім А+С, 2006. — С. 170—174.

Ссылки

• [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_culture/298/%D0%93%D0%95%D0%A0%D0%A8%D0%95%D0%9D%D0%97%D0%9E%D0%9D М. О. Гершензон в Энциклопедии культурологии]

В Викитеке есть статья об этом авторе — см. Михаил Осипович Гершензон

Отрывок, характеризующий Гершензон, Михаил Осипович

– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.